Раздел: Историческая культурология
Ключевые слова:
декаданс, символизм, готика.
Аннотация:Декаданс удивительное многогранное явление, задающее тон всей художественной художественной жизни эпохи fin de siecle. С признанием Андреем Белым кризиса символизма, она мерцает, «как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя»[1], через постсимволистские произведения М. Булгакова, А. Тарковского, А. Платонова, декаденты продолжают свою творческую деятельность до самой своей смерти, а позднее находит новое выражение в искусстве и мировоззрении готической субкультуры.
Текст статьи:
УДК 008.001
МАМОНТОВА А.А.
Декаданс удивительное многогранное явление, задающее тон всей художественной, впрочем, не только художественной, жизни эпохи fin de siecle, и когда думаешь о том, что столь обширное явление было забыто в России на многие годы, невольно удивляешься… Но жизнь символической культуры не оканчивается не в 1910г., с признанием Андреем Белым кризиса символизма, ни в 1913г., считающимся концом модерна, она мерцает, «как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя»[1], через постсимволистские произведения М. Булгакова, А. Тарковского, А. Платонова, декаденты продолжают свою творческую деятельность до самой своей смерти, а позднее находит новое выражение в искусстве и мировоззрении готической субкультуры.
Каждой субкультуре присуща собственная, особенная картина мира, и готическая здесь не является исключением, но также субкультуры заимствуют картины мира из других, получивших статус культурного канона, стремясь таким образом повысить свой статус в обществе (культуре) и превратить свойственную им групповую картину мира в универсальную. Если под одной из функций искусства в соотнесении с субкультурной стратификацией полагать «функцию, способствующую институциализации картины мира той или иной субкультуры в художественных формах как необходимой ступени институциализации ценностных ориентаций этой субкультуры в обществе»[2], то можно утверждать, что субкультуры, с помощью искусства вызывают к жизни те или иные картины мира. Именно это и происходит с готической субкультурой. Искусство, в первую очередь, музыка, выступает в готической субкультуре как консолидирующий фактор, носители которой без этого фактора (искусства) не ощущают своей принадлежности, сопричастности к субкультуре. Но, как ни странно, заимствование происходит не в области музыки, а в области литературы, за исключением, пожалуй, лишь Вертинского, почитаемого как самими готами, так и деятелями искусства готической субкультуры, в особенности, Агатой Кристи, имеющей песни-аллюзии на творчество декадентского пьеро, именуемого сегодня «готическим», и совместного с Ф. Скляром проекта Глеба Самойлова «Прощальный ужин», целиком связанного с интерпретацией романсов Александра Николаевича: «Мы будем делать костюмированную программу, но мы не будем изображать Вертинского. Мы будем каждый самим собой — такие декадентствующие пираты, помятые жизнью, но мечтающие продолжить свои дальние странствия»[3]. Но мы встречаем высказывания, говорящие и о более широкой области заимствования: «готический серебряный век — это не только поэзия, это и проза, и драматургия и музыка. И это более поздняя рефлексия на серебряный век (например, самый готический русский фильм «Господин Оформитель»)»[4]. Так на некоторых форумах, хотя и крайне редко, но все же можно найти среди «готических» композиторов Скрябина и,более популярного у готов, Вагнера, как о готической иногда говорят о мейрхольдовской постановке «Балаганчика», из-за использования эстетики comedia dell’ arte, тоже перешедшей в эстетику готической субкультуры из русского символизма – Пьеро – один из любимых образов искусства готической субкультуры, к которому неоднократно обращался дизайнер одежды, художник и поэт Alex Theatre_No, один из утвердившихся мужских образов субкультуры, особенно популизированный Тило Вульфом, что называет его своим alter ego, он же лирический герой многих стихов Блока, несчастная кукла «Серебряного полдня» Анненского, то «лунный», то арликиноподобный мальчик-демон Верлена, часто встречается он в картинах Сомова и Бердслея, традицию изображения Пьеро продолжает сегодня внутрисубкультурная художница Виктория Францес.
Литература же, бывшая одним из главных ориентиров декаданса, и иногда стремящаяся заменить не только философию, но и религию, снова становится на позицию одной из доминант, это есть самая удобная позиция, при помощи которой становится возможным превращение субкультурной картины мира в культурный канон. Так же происходит слияние субкультурных (заимствованных субкультурой) и внутрисубкультурных писателей, отождествление писателей символизма с «готическими» писателями, так на Russian Gothic Project – главном нормоформирующем сайте готической субкультуры в России, в разделе «литература», мы находим стихотворения Бодлера, Малларме, Верхарна, Белого, Анненского, Брюсова, Мережковского, рассказы Сологуба, Гиппиус, «Саломею» Уайльда, более того в Gothic TOP за двухтысячный год в номинацию «Лучшая готическая литература всех времен» вошел роман «Огненный ангел» Брюсова. Вполне определенное отношение носителей готической субкультуры к русскому символизму видно в статье «Русская готика. Исследование первое. Готическая традиция в русской поэзии» на том же Russian Gothic Project: «Первая четверть 20-ого века — лучшее время в истории готической литературы.
Лучшие поэты русского «серебряного века» созидали изысканный и пугающий мир русской готики: от малоинтересных Брюсова и Бальмонта, до очень талантливых Мережковского и Анненского — и до завораживающего Блока» [5]. На сайте «Ukrainian Gothic Portal» в разделе «литература» тоже находятся имена символистов, Блока, Брюсова, Гиппиус, Верлена, Рембо, Гюисманса,а Бодлеру и Бальмонту, редко относимому к внутрисубкультурным писателям, даже посвящены достаточно большие статьи.
Но не только литература заимствуется готической субкультурой, свои права заявляет и изобразительное искусство, в одном из номеров готического журнала RIP вышла объемная статья, посвященная жизни и творчеству О.Бердслея, что находит много поклонником и стилизаторов в готической субкультуре, также на готических сайтах можем мы встретить статьи о творчестве и репродукции картин таких авторов, как Штюк, Мосса, Мунк и др.
Заимствование картины мира происходит не только в невозможности для носителя субкультуры разделения декадентского искусства и искусства готической субкультуры, «присвоении» культурных ценностей, в снятии дихотомии внутри субкультуры «свой» — «чужой», «субкультура» - «традиция» (культура), но так же непосредственно в искусстве готической субкультуры, главном способе субкультурной институализации, в форме аллюзий, реминисценций, интертекста, постмодернистской пародийности, осколочности образов и непосредственному обращению к наследию и личности творцов эпохи fin desiècle.
В среде внутрисубкультурных поэтов встречается отношение к символистам как к метрам, или же они оказываются включенными в интертекст их произведений, так «Баллада» Бальдры Косен начинается со слов «под северным небом»[6], которые послужили названием первого стихотворного сборника Бальмонта, или,например, Кирилл Савицкий называет свою поэму «Исидор»[7] «тяжелой реминисценцией из «Песен Мальдорора» Графа Лотреамона»[8], где незаметно шепчет «червь-победитель»[9], а нежнозвучный поэт Нестор Пилявский неоднократно обращается к «Саломее» блестящего эстета и педанта прозы Оскара Уайльда, соткано из аллюзий и реминисценций его стихотворение «Бог Львов»:
Млея в мороке крови
гребни губ от головы,
этой мертвой головы,
оторви
и слушай млея,
Саломея.
О, скорее! Слушай – странно! –
губы Иоканаана
раскрываются, как рана,
Саломея,
шепчут – вкус их все острее –
губы Иоканаана,
что, немея от любви,
свои гривы склонят львы –
перед Ним склонятся львы:
«Призови
Его скорее,
Саломея!».
Те, что гневны и правы:
«Раздави ее, дави!
Задави!» — они всё злее,
Саломея,
и щиты – всё тяжелее –
ты в крови.
Все острее непрестанно
губы Иоканаана,
мертвые, как плод и рана,
молятся еще нежнее,
губы Иоканаана
за тебя, о Саломея.
Бог, пред которым склонят львы,
свои гривы склонят львы,
мертвых губ и головы
этот Бог
услышал зов,
этот Бог –
есть Бог Любви
и львов.[10]
Саломея, танцевавшая в крови чудесными босыми ногами, должна внимать теперь мертвой голове Иоканаана, возлежащей на серебряном щите, что «все тяжелее» с каждым словом, тогда как почти те же слова вкладывает в уста, что «краснее, чем розы», пророка живого Уайльд: «Дочь прелюбодеяния, есть один человек, который может спасти тебя. Это тот, о котором я говорил тебе. Иди, ищи его. Он в лодке на море Галилейском и говорит к своим ученикам. Стань на берегу моря и зови его по имени»[11]. Но почему нежнозвучный поэт называет его Богом Львов? Об этом тоже может поведать лишь пьеса, которая поразила фантазии Рихарда Штрауса. Уайльд так и не называет имени того, кто должен прийти, того, кто один лишь может спасти «Вавилонскую блудницу», но, тем не менее, дает весьма яркие его приметы, по которым можно узнать грядущего миссию: «За мною придет другой, кто сильнее меня. Я не достоин развязать ремни сандалий его. Когда он придет, пустыня возликует. Она расцветет, как лилия. Глаза слепых увидят свет, и уши глухих раскроются. Вновь рожденный положит руку на логовище драконов и поведет львов за гриву их»[12]. Лишь Бог Львов может прийти на зов «мертвых губ», потому что «он приходит ко всем, кто завет его»[13].
Но на этом стихотворении мечты о Иоканаане и его мертвых губах, что «как гранат, разрезанный ножом из слоновой кости», не заканчивается, образы подобные уайльдовскому пророку, поэма Пилявского «Дыра Жиля», имеет в себе черты уайльдовского символизма, где с отсечением головы Иоканаан утрачивает пророческое зло-вещание и, с преображением духа, приобретает невинность мальчиков, «замученных» Жилем де Ре:
Мальчики,
умноженные на ум ножей,
делаются нежны,
а не зловещи.[14]
но как и они не утрачивает в себе соблазнов некрафилического сладострастия, мальчики же, в свою очередь, преображаются в Божих певчих, ангелов. Сам поэт говорит об этой амбивалентной «неутрате» соблазнов и преображении из вестников беды только межмирных в духов более буквально: «Ангелы — нежные мертвецы Небес. Их перистальтическо-аортные горлотрубы — органы соприкасания земного и иного, их клубок видится на ангельском боголоже…» [15].
Но сюрпризы этой озвученной поэмы не заканчиваются, расцвечивается она языками пламени не только, предназначенного для Синей Бороды, свои огненные брызги дарит ей и брюсовский Мадиэль, что бережет свое пламя для ада и для исполнения приговора аутодофе, вынесенного Ренате. Поэма в своей эстетике близка образам брюсовского «Огненного ангела», особенно отразилась эта близость в образе Франческо, схожего с Генрихом-Мадиэлем не только эстетически, но и сущностно, их объединяет не только роль искусителя, заманивающего неверные души, но и инкубические проявления, Огненный ангел выступает здесь «как некая навязчивая внут-Ре-альность, локализованная в отдельной фигуре»[16]. Франческо есть демон-искуситель, что заманивает в свои сети душу, падкую на соблазны мира земного и небесного, та же роль выпадает и Мадиэлю, он «уловом рая», заманивает Ренату, как Франческо заманивает Жиля:
Франческо Прелати -
Дыра де Рэ,
отравленная облатка,
скользкая лужа в кровати,
пустота игры.
Рай — это его улов.
Жиль — его золото,
золотая жила.[17]
Огненный ангел соблазняет Ренату, предназначенным ей, венцом святости и мученичества, не терпит не малейших возражений капризный дух, то же проделывает итальянский красавец :
- «Сир,
Вы – божий угодник!»
- «Опять твои шутки!
Я – чудовищное отродье…»
- «И это тоже.
Однако, посудите сами…
Ваше небытие –
было бы Господу дороже.
В Рай бы перестали
попадать певчие
с такими голосами,
невинные мученики
для Славы
Имени Божьего…»[18]
Разница лишь в том, что Рената в начале романа была невинным ребенком, а Жиль мужем, прошедшим войны, видевшим и проливавшим кровь. Но позднее, когда Рената отринула мечты о святости, забыв о прошлом, ища только счастья и жизни, вновь соблазняется обещаниям о рае, святости и небесном женихе, но небесным женихом в мечтах ее предстает не Христос, а ангел, бывший ее любовником воплоти. Находясь в сожительстве с графом Генрихом, обучалась она тайным искусствам, им же обучает графа де Рэ его инфернальный любовник:
- «Сир,
для успешной гоэтии
нужен алый плувиал
и красивые дети.
Меня учили в Италии:
Дьявол жрёт их,
у него ниже талии
две львиные пасти».[19]
Но не только художественные изыски интересуют творцов искусства готической субкультуры, им интересна и сама жизнь декадентов, коей подражают как герои их произведений, так зачастую и сами авторы. Культовая писательница готической субкультуры Поппи Брайт обращается к биографии французских поэтов поля Верлена и Артюра Рембо, отдавая предпочтение второму как более эпатажному персонажу, именно персонажу, а не личности, т.к. находясь в постмодернистской системе координат, писательница, как и ее герои, воспринимает Рембо, скорее как гениальный арт-проект, нежели гениального поэта, а жизнь его как серию перформансов, а не подлинное жизнетворчество, что не столь сильно театрализировано. Интересно само вплетение биографической истории Рембо и Верлена в тело произведения, «Изысканный труп» не повествует о них, не приводит никаких параллелей, словно сон во сне, возникает искаженная, упрощенная, «перевернутая» картина их жизни в словах о произведении некоего писателя и журналиста Лаша Рембо: «Увидев свое имя на обложке, он почему-то захотел изобрести псевдоним. Жил такой юный поэт – Рембо, — который писал грязно-порнографические письма Верлену в парижских кафе. Кровь и дерьмо были ведущими его пристрастиями. В девятнадцать он так замучил Верлена, что тот решил подстрелить юношу, но только ранил. Рембо пропил все франки до последнего, бежал в Африку, потерял ногу и умер от лихорадки в тридцать семь. Заглавие для романа Люк позаимствовал из стихотворения Рембо «Утро опьянения»: «У нас есть вера в яд. Мы жизнь умеем свою отдавать целиком, ежедневно»[20]. Писатель заимствует у Артюра не только название произведения и имя, но всю его жизнь во время очередного героинового путешествия: «Он назвал Лашем Рембо свою пропитанную героином натуру, предельно ясный мозг с телом-сосудом, до краев полным удовольствия, искрящимся неистовством, личность из несовместимых противоположностей»[21].
В лукавую постмодернистскую игру попадает и русский декадент, в стихотворении Нестора Пилявского «И трижды кукарекнули «Ничто!», где помимо алюзивно-пародийного сюжета на поэму Блока «Двенадцать» в стихотворение вводится и сам автор поэмы:
…но во все поры -
Русь и такой — любил Блок-ляйтер.
Он был набелен пудрой густо-густо
И улыбался ядерно и пусто.[22]
Упоминаемый нами ранее график слова Кирилл Савицкий ведет беседу с проклятым поэтом, называет свое творчество, перефразируя Бодлера, «Злом цветов», а себя провозглашает наследником декадентов, в частности, Шарля Бодлера:
Я встретился с проклятым поэтом
и Он проклял меня.[23]
Но на этом не исчерпали мы все формы творческого обращения к эпохе fin de siecle в литературе, так же поэты готической субкультуры обращаются к декадентам в посвящениях и стихотворной «переписки», ярким примером того предстают два стихотворение, разница меж которыми составляет почти столетие, к некому потомку обращается Бальмонт «От умершего к живому»:
Скажи ему, что я его люблю,
Что я его как прежде понимаю,
И, как корабль к чужому кораблю,
Взываю в час, когда я погибаю,-
К нему, к нему, далекому навек,
Бегущему по водам Океана,
Чтоб отдохнуть на устьях мощных рек,
Средь стройных мачт родного каравана,-
Меж тем как я, свой образ изменив,
Несоразмерна тяжести влекомой,
Забыв, что был и я, как он, красив,
Склоняюсь к бездне жутко-незнакомой,-
И ветры безучастные молю
Протяжностью своих предсмертных звонов…
Скажи ему, что я его люблю
За то, что он — не слышал этих стонов![24]
Ответом этому поэтическому посланию становится стихотворение Бальдры Косен «От живого у мершему», где эпиграфом служит строка-послание бальмонтовского произведения:
«К нему, к нему, далекому навек»
К. Бальмонт
О, ангел радостный, о, светлый вестник рая,
Скажи ему, что я его люблю,
Что отзвук сладостный таинственного края
Я каждое мгновение ловлю.
Скажи ему, что я земле чужая,
Что нежных песен вечна благодать,
Что, мутные зрачки во мгле сужая,
Я друга в нем пытаюсь угадать.
О, ангел сладостный, о, вестник златокрылый,
Незнающий несчастия, молю! -
Неси мой возглас радостный на берег стылый,
Скажи ему, что я его люблю![25]
в стихотворение присутствует интертекст как сопричастность, связь между временем солнечного поэта и современным декадансом, лирический герой, т.е. непосредственно автор, ассоциирует себя с героиней стихотворения Бальмонта «Морская душа», все второе четверостишье полностью аллюзивно, оно заставляет нас обратиться к бальмонтовским строкам:
…И живет она как бы во сне.
От весны до окончанья лета
Дух ее в нездешней стороне.[26]
Вся она находится в ожидании чего-то или кого-то, должного выйти из мглистой дали, и «слова какого-то обета все твердит»[27], как твердит свое заклинательное послание ангелу, что связует миры, героиня ответного стихотворения, но в отличии от «влюбленной колдуньи» она сужает зрачки, вглядывается, тогда, как та, расширяет их в провидческом экстазе, но цель их едина.
Прослеживаются тенденции заимствования и в высказываниях готов: «мистическая проза Брюсова — многое может быть отнесено к готике»[28], «Сакральный символ творчества Блока – Черная Роза, по сути, является готическим»[29], «Выборочно представлены готические мотивы в творчестве Александра Блока Благородный эпический слог, аскетизм, отрешенность, сумрачность.. Чистая готика. Главное – образ»[30], «Блок, Брюсов, Северянин, Волошин, Гиппиус…. ретро-чувства, ретро-готика, русский декаданс….» [31], можно привести еще множество примеров.
Декаданс заимствуется не только в первоночальной его форме, вместе с символическими писателями и произведениями, но и как метод, о чем говорит Глеб Самойлов: «С декадансом классическим начала ХХ века нас роднил язык выражения»[32]
В понимании самих готов происходит корреляция, а иногда даже отождествление, между понятиями «декаданс» и «готическая субкультура», так на форуме сайта Russian Gothik Page мы находим высказывание: «Готика — стиль жизни, мироощущение, жизненная философия, а также целый комплекс направлений искусства, составляющих вместе со своими носителями — готами, — так называемую, готическую субкультуру. Главными средствами самовыражения готов стали черный цвет, особая артистичность во внешнем облике и декадентство»[33]. Носители субкультуры даже пытаются провести историко-культурные параллели между готикой и декадансом: «Мне кажется, декадентство сейчас имеет место, возрождается, если о нём вообще можно так сказать, т.к. наступает такое вот переломное время (правда, имхо, по сравнению с тем, что было в конце 19 — начале 20 веков, сейчас такой период несколько затягивается). К готике это имеет прямое отношение. Она по сути довольно близка декадентным настроениям. Но вовсе не все декаденты — готы, и уж тем более, не все готы (или те, кто себя так называет) — декаденты»[34], они задаются вопросом о схожести, культурном наследии, первичности и вторичности этих явлений: «Как вы считаете, можно ли отнести декаданс к готике или это самостоятельное направление?»[35] и делают собственные выводы: «Мне вообще, кажется, что скорее наоборот готика ответвление декаданса. Что само понятие декаданса более шире нежили готика…»[36] В одном из своих интервью Глеб Самойлов говорит, что готическая субкультура «Это декаданс очередной. Просто сейчас это больше похоже на игру»[37]. Более того на протяжении последних четырех-пяти лет наблюдается тенденция самоидентификации готов как декадентов, в 2005г. в Санкт-Петербурге зародилось новое течение внутри готической субкультуры, самоназванием которого стало «декаданс-готы», но это течение еще сильно подчеркивает свою принадлежность к готической субкультуре, хотя именно это течение первым сделало попытку манифестирования, но манифест этот все же очень ярко подчеркивает еще внедекадентскую направленность, что видно из самого названия «Мы – готы!». Сегодня можно говорить о зарождении нового течения готической субкультуры, носители которого ощущают себя декадентами, ими, с одной стороны, ставится знак тождества между искусством, готической субкультуры и декаданса, их искусство, эстетика, общие ценностные ориентации полностью лежат в гештальте готической субкультуры и идентичны ей, но с другой стороны, в отличии от декаданс-готов, они отказываются идентифицировать себя как готов, а используют самоназвание «декаденты». В среде, так называемых, «декадентов» тоже произошла попытка манифестации, Рихардом фон Мозелем был написан «Кодекс декадента», но он вызвал множество споров, как со стороны сторонников, так и противников этого манифеста.
Есть и другое, позиционируемое, как правило, деятелями искусства готической субкультуры, много реже самими готами, отношение к искусству русского символизма как к предтече готической субкультуры, так на вопрос журналиста «А считаете ли вы себя продолжателями традиций декаданса?» Эдмунд Шклярский, лидер группы Пикник, отвечает: «Я думаю до настоящих декадентствующих господ Серебряного века нам далеко. Я иногда по касательной знакомлюсь с какими-то биографиями того периода, и только диву даешься: они ведь не только писали подобным образом, но и вели себя так же в жизни. Сейчас себя никто так не ведет, пропал дух авантюризма и романтизма. Но какие-то отклики, в принципе, есть»[38].
Слова Мережковского написанные в конце XIX века, что есть «сновидения, которые преследуют человечество, иногда повторяются из века в век, от поколения к поколению сопутствуют ему. Эта жадность к неиспытанному, погоня за неуловимыми оттенками, за темным и бессознательным в нашей чувствительности»[39], стали такими же актуальными в конце века XX и остаются такими по сей день, то, что он назвал характерной чертой символизма, оказалось также характерной чертой готической субкультуры, что чувствуют даже готы, не читавшие первого манифеста русского символизма.