Автор(ы) статьи: Трунев С.И.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

стабильность, нестабильность, бинарность жизни – смерти, сакрализация, десакрализация

Аннотация:

В статье рассматривается степень культурной обработанности исходного жизненного материала, что позволяет разделить историю любой страны на совокупность сменяющих друг друга периодов стабильности и нестабильности, в целом совпадающих с периодами сакрализации и десакрализации политической власти данной страны. Периоды стабильности характеризуются достаточно жесткой политической властью и относительно устойчивой социальной структурой, предполагающей минимальную социальную мобильность.

Текст статьи:

Будучи одним из наиболее последовательных критиков философии жизни, Г. Риккерт выстроил свой анализ как систему бинарных оппозиций и убедительно доказал, что человеческая жизнь не возможна вне тех или иных форм общего, умаляющих ее жизненность. Вне этих культурных форм жизнь есть чисто биологическое существование, т.е. существование природного организма. Проблема в том, что фундаментальная бинарная оппозиция «жизнь-смерть» может быть рассмотрена не как неустранимое противоречие, но как диалектический переход одной противоположности в другую. Подобный переход возможен и в рядах производных оппозиций, например, содержание не противоречит форме, но с течением времени оформляется до полной потери содержания. Эта динамика явственно просматривается как в области мысли, так и в сфере искусства; таким образом, мы отмечаем, что противоположными являются лишь крайние, предельные состояния оппозиции.

Понимание бинарных оппозиций в качестве диалектического перехода противоположностей открывает возможность иного воззрения на процесс взаимодействия жизни и смерти. По существу, данную возможность открыл Г. Риккерт, однако она никоим образом не повлияла на ход его размышлений. Так, анализируя понятие жизни, философ указывает на существование градаций жизни: «Другими словами, жизнь всегда менее или более жизненна. она имеет в себе постепенность градаций и тем отличается от мертвого, которое не может быть более или менее мертвым, если оно одновременно не будет как-либо более или менее жизненным» [1]. В контексте нашего исследования приведенное высказывание означает, что взаимодействие индивидуального существования (жизни) и культуры (смерти) имеет свою специфику в зависимости от степени подчинения одной части оппозиции другой. С одной стороны, индивидуальное существование может использовать культуру исключительно как средство удовлетворения своих потребностей. Подчиняя культуру собственному произволу, оно будет пребывать в состоянии непрерывной ницшеанской переоценки ценностей. С другой стороны, культура способна подавить индивидуальное существование, всецело подчинив его интерсубъективным нормам. Результатом в первом случае будет произвол индивидуального (субъекта) и анархия, во втором – произвол всеобщего (культуры) и тоталитаризм.

Согласно классикам философии жизни и близким к ним мыслителям, взаимодействие воли к жизни и культуры проявляется в двух взаимосвязанных аспектах: во-первых, культура есть совокупность объективаций воли к жизни, т.е. ее внешних выражений; во-вторых, культура есть совокупность запретов, правил, норм и ценностей, ограничивающих произвол воли к жизни. Заметим, что данные аспекты не противоречат друг другу, но, скорее, оказываются своеобразными полюсами, между которыми помещается весь спектр конкретных способов взаимодействия. Наличие этих полюсов, на наш взгляд, позволяет выделить две идеальные модели взаимодействия, напоминающие идеальные типы М. Вебера, т.е. конструкции, возникающие вследствие сознательной элиминации несущественных признаков.

Так, история культуры любой страны может быть разделена на совокупность сменяющих друг друга периодов стабильности и нестабильности, в определенной степени совпадающих с периодами сакрализации и десакрализации политической власти исследуемой страны. Эти периоды постепенно сменяют друг друга, и поэтому их четкое разделение в большей или меньшей степени условно. Отмеченная условность границ, собственно, и делает необходимой идеализацию, вследствие чего возникают модели в той или иной степени совпадающие с конкретной эмпирической реальностью.

Прежде чем приступить к описанию данных моделей, укажем на то, что они появились во многом благодаря знакомству автора с фундаментальной работой В. Паперного «Культура Два». Данная работа посвящена анализу циклических процессов развития советской культуры, прежде всего, архитектуры. Цикл, согласно В. Паперному, состоит из двух последовательно сменяющихся фаз, носящих названия «Культуры 1» и «Культуры 2». «Культура 1» – это фаза горизонтального растекания пространственных структур, производная от общей децентрализации пространства; «Культура 2» – это фаза вертикального затвердевания новых пространственных структур, производная от процесса общей централизации. Хронологические рамки этих фаз таковы: «Культура 1» — 20-е годы ХХ века; «Культура 2» – 30-50-е годы ХХ века. Теория В. Паперного оказалась ценной не только в плане осознания значимости идеи циклического развития культуры, но и в плане видения специфики этих циклов через призму пространственных трансформаций.

Вторым теоретическим источником явилась концепция В. Михайлина, представившего пространство архаических культур в виде системы пространственных зон, каждая из которых предполагает определенные поведенческие стереотипы. Всего имеется две зоны, располагающиеся концентрическими кругами и совпадающие с местами обитания трех основных сословий: жречества и военной аристократии (центр) и «домохозяев» (буферная зона). Периферию занимают разного рода маргинальные элементы, по каким-либо причинам отвергнутые социумом (например, подростки, до инициации). Концепция В. Михайлина дополнила теорию В. Паперного, увязав в сознании автора циклические пространственные трансформации с изменениями поведенческих правил и норм. Так, «героические» (подростковые, маргинальные) стереотипы поведения и обуславливающая их система ценностей характеризуют, на наш взгляд, Культуру 1, в то время как в противоположный период доминируют «жреческие» и «домохозяйские» практики и соответствующие им системы ценностей. Данное положение теоретически обуславливается тем, что именно в период Культуры 1 все обжитое пространство становится маргинальной зоной, Диким Полем, но в период Культуры 2 оно снова обретает строгую концентрическую конфигурацию. Что касается доминирующих ценностей, то основными ориентирами «жрецов» являются: власть, истина, закон; «домохозяев» – семья, труд, приумножение; «героев» – слава, подвиг, война. Наиболее ранним историческим примером подобного разделения ценностей является варновая система Древней Индии, детально зафиксированная в «Законах Ману». И вся дальнейшая история индоевропейского человечества, при неизбежном наличии отклонений, в целом подтверждает следующие максимы: жрецы не пашут и не воюют; домохозяева не воюют и не молятся; герои не молятся и не пашут.

По существу, наше понимание исторической смены двух периодов немногим отличается и от марксистской модели смены общественно-экономических формаций, с той лишь разницей, что мы не употребляем при описании данного процесса термина «революция». Это кажется вполне оправданным, поскольку переход от одной модели к другой предполагает, на наш взгляд, довольно длительные временные отрезки, длительность которых противоречит самой сути революционного процесса.

Более того, с нашей точки зрения, процесс перехода не предполагает участия масс, скорее, речь здесь идет о перераспределении власти между различными группами, в совокупности составляющими элиту. Так, стремящаяся к власти группа при поддержке (или без наличия таковой) определенных слоев общества выдвигает альтернативную существующей программу государственного, общественного и культурного развития. На этом этапе в задачи данной группы входит, прежде всего, критика существующего порядка. При наличии средств, позволяющих использовать известные политтехнологические ресурсы, данная группа приходит к власти. Далее она вырабатывает новую систему политических, социальных и культурных норм, законодательно закрепляющую и культурно легитимирующую новый порядок.

Примечательно, что данное понимание изменения характера деятельности элит не противоречит тому, о чем, в свое время, писали К. Маркс и Ф. Энгельс. Разделяя историю на революционные периоды и периоды реакции (в наших терминах, на периоды нестабильности и стабильности), данные мыслители представляли деятельность интеллектуала следующим образом: если в революционные периоды элиты разрабатывают системы воззрений, альтернативные существующим, то в периоды реакции они выступают в качестве защитников новой системы воззрений, отражающих интересы пришедшего к власти класса.

Таким образом, формируется более или менее стройная концепция двух типов взаимодействия воли к жизни и культуры, характерных для двух последовательно сменяющих друг друга периодов стабильности и нестабильности. Периоды стабильности характеризуются достаточно жесткой политической властью и относительно устойчивой социальной структурой, предполагающей минимальную социальную мобильность. При этом власть представляется (в официальном дискурсе) и воспринимается обществом в качестве сакрального института.

В культуре данного периода господствует уверенность в истинности имеющейся совокупности знаний (научной картины мира) [2], на основе которых выстраивается система педагогической (политической, морально-нравственной) и эстетической (стилистической) обработки реальности, а также включенного в нее человека. В области науки способ обработки реальности именуется методом, в области педагогики – законом, в сфере эстетики – стилем. Обработанная культурой реальность, в свою очередь, обретает вид стройного законченного сооружения (здания), а человек представляется его функциональным элементом (кирпичом, колонной, статуей). При этом Политик (правитель), Мыслитель (ученый), Учитель (педагог) и Творец (художник) зачастую соединяются в одном физическом лице, обладающем правом говорить и действовать от лица самой реальности. Уровень индивидуальной социальной адаптированности напрямую зависит от способности человека сознательно подчиняться установленным нормам, правилам, канонам и т.п.

Феномен стремления политиков к монополии на обладание истиной известен в истории культуры со времен Платона. Истина здесь есть, во-первых, знание о том, какова реальность сама по себе, и, во-вторых, знание о том, что с необходимостью должно произойти в будущем (или уже где-то есть). Разумеется, знания значимы в данном случае в качестве исчерпывающего обоснования целесообразности тех или иных политических решений и действий, направляемых как бы требованиями высшей реальности. В своей работе «Ценность и истина» А. Комт-Спонвилль, исследуя специфику взаимоотношений власти и знания, раскрывает эту своеобразную логику властителей: «Для Ленина, как и для Платона, истина нам доступна (даже если ясно, что это не является той же самой истиной и что она не имеет того же самого статуса!), знание ее достаточно для оправдания (юридически) действия, которое оно делает возможным (фактически). […] Понятно, что научно обоснованному действию нечего играть в демократию: истина же не принимается голосованием! И благодаря этому практический догматизм совершенно естественно приводит у Ленина (на практике), как уже было у Платона (в теории) к тому, что мы называем сегодня тоталитаризмом» [3]. В самом деле, политик, обладающий единственно истинным образом реальности вправе трансформировать, приводя к идеальному состоянию, как окружающую его действительность, так и окружающих его индивидов.

Просвещенный тиран, как отец большого семейства, склонен принимать на себя обязанности педагога, о чем в свое время писал А. Кожев: «Действительно, каждый человек получает полное удовлетворение только от признания тех, кого он сам считает достойными признания. Это верно и по отношению к государственному деятелю, и по отношению к философу. Чем больше он ищет признания, тем большим он считает сделать число «достойных». Сознательно или нет, государственные деятели часто впрягаются в такого рода политическую педагогику («просвещенный деспот» или тиран-»педагог»). Философы обычно делают то же самое, отдавая часть своего времени философской педагогике» [4].

Нетрудно заметить, что в рамках данной модели культура противостоит индивидуальной воле к жизни. Осознанно, неосознанно или по принуждению субъект вынужден подчинять собственную индивидуальность этическим и эстетическим нормам, а собственное мировоззрение – господствующей идеологии, эффективно встроенной в систему «абсолютно истинного» научного знания. Примером этой модели может служить развитие советской культуры в период с начала сороковых годов и, приблизительно [5], до конца восьмидесятых, иначе говоря, развитие тоталитарной культуры.

Как уже было сказано, постепенно формируется иная модель, для которой характерен нарастающий  кризис политической власти, выражающийся в ее десакрализации. Социальная структура усложняется, возникает конкуренция, социальные перегородки становятся более или менее проницаемыми. На ХХ съезде КПСС (14-25 февраля 1956 г.) Н.С. Хрущёв в известном докладе «О культе личности и его последствиях» подверг жесткой критике фигуру Сталина и тем самым уничтожил миф о непогрешимости коммунистической партии. Несмотря на то, что в задачи Н.С. Хрущёва входило как раз обратное — сохранить партию, ниспровергнув Сталина — тоталитарное государство потеряло одну из неотъемлемых своих характеристик – культ идеального Вождя, распространяющего благодать на каждое из составляющих общество сословий. Здесь необходимо отметить, что благодать, согласно мифологическим представлениям, распределяется неравномерно: мера ее убывает по мере территориального и статусного удаления сословия от сакрального центра. Партия в этом аспекте первична по отношению к пролетариату, который, в свою очередь, более близок к Вождю, нежели крестьянство и, таким образом, десакрализация фигуры вождя, вопреки ожиданиям, обернулась десакрализацией всей партии.

Культура периодов нестабильности характеризуется множественностью научных репрезентаций реальности, ни одна из которых не признается абсолютно истинной и, в связи с этим, находится по отношению к другим в состоянии конкуренции. Наука обретает ярко выраженный инструменталистский характер, в соответствии с которым ученые начинают усматривать свою миссию не в продуцировании абсолютно истинной картины мира, а в технологических решениях общественно значимых проблем. Последним оплотом классической «реалистской» науки явился СССР [6], с распадом которого инструментализм утвердился и на территории отечественной науки.

Релятивизация научного знания и неспособность политиков выражать свою волю от имени реальности в целом приводят к тому, что они трансформируются в демократических лидеров, фокусирующих волю определенных (реальных или виртуальных) социальных групп. Вслед за разрушением устойчивой системы представлений о реальности релятивизации подвергаются этические и эстетические ценности.

Релятивизация этических ценностей приводит к безусловному доминированию ценности жизни, т.е. индивидуального существования, по причине чего педагогическое воздействие на индивида затрудняется и возникает так называемый «массовый», т.е. минимально обработанный культурой человек. В контексте нашего исследования наиболее значимыми характеристиками массового человека являются, во-первых, его направленность на непосредственное проживание жизни (добывание средств для получения удовольствия и собственно получение удовольствия); во-вторых, его уверенность в обладании правом на моментальное удовлетворение потребностей и, в-третьих, готовность использования для моментального удовлетворения потребностей любые средства.

Релятивизация эстетических ценностей имеет следствием как изменение в понимании эстетического объекта (он трансформируется в объект-след), так и искусства в целом (которое становится совокупностью стратегий обладания над следами индивидуальной жизни, историей, пространством). В науке формируется ситуация методологического анархизма, в политике и педагогике – идеологической конкуренции, в искусстве – конкуренции эстетических программ и концепций. Фигуры Политика, Мыслителя, Учителя и Творца перестают совпадать в одном физическом лице, разделяясь на совокупность политических, научных и т.п. элит. Реальность обретает вид непрерывно перекраиваемого элитами поля, в пределах которого конкурентоспособность человека напрямую зависит от его готовности принять и воспроизвести экстремистские (террористские) модели поведения, т.е. навязать реальности собственные правила, нормы, каноны и т.п. В рамках данной модели культура, с одной стороны, служит интересам воли к жизни и, с другой, является средством самоутверждения индивидуального существования в обществе.

Развитие искусства в России ХХ века как нельзя лучше иллюстрирует идею циклического развития культуры в целом. Так, период нестабильности, охватывающий начало века и первые годы Советской власти, характеризуется борьбой целого ряда художественных группировок за доминирующее положение. Наблюдая культурную ситуацию данного периода, мы видим множество конкурирующих между собой эстетических программ, каждая из которых, с одной стороны, ниспровергает принципы классического искусства и, с другой, утверждает новые правила художественного видения и практического освоения реальности. Искусство выплескивается на улицы, сливаясь с жизнью и становясь одним из наиболее эффективных средств выражения ее неповторимости, изменчивости и противоречивости.

В начале 1940-х годов ситуация стабилизируется, и в искусстве утверждается единый художественный стиль – социалистический реализм, положивший конец дискуссиям о том, каким должно быть подлинно народное искусство. Данный стиль формально возвращает искусство к «классике», однако на уровне образов и сюжетов представляет потребителю новую, тотально идеологизированную реальность, в рамках которой действуют столь же идеологизированные персонажи. Воспитательная и прогностическая (т.е. предваряющая коммунистическое будущее) функции художественного произведения безусловно доминируют над остальными. Так искусство становится инструментом идеологической обработки реальности и включенного в нее человека.

В семидесятые годы соцреализм подвергается деконструктивистскому переосмыслению в соцарте, и борьба за новое искусство развертывается с прежней силой: «Искусство 70-х, первой половины 80-х годов, существовавшее в глубоком подполье, сформировалось и сформировало определенную идеологию. […] Собственно искусство постепенно становилось формой общественного (или антиобщественного) жеста. Асоциальность и аполитичность – его содержанием» [7]. Асоциальность и аполитичность авангарда 1970-х, на наш взгляд, есть не что иное, как осознание и утверждение уникальности индивидуального существования и индивидуального видения реальности в противовес уничтожающей всякую индивидуальность, мертвой «системе», потерявшей свою сакральность.

Во второй половине 1990-х годов новое искусство успешно коммерциализировалось, а его основные авторы прочно укрепились в рядах художественной элиты. Время, впрочем, внесло определенные коррективы: нестабильное состояние искусства продолжается вплоть до настоящего времени, хотя откровенно разрушительных действий авангард уже не предпринимает. Возможно, общая стабилизация российского общества, начавшаяся приблизительно в 2005-м году, снова породит как образцы идеологически корректного искусства, так и новые группы его активных ниспровергателей.

Вышеизложенное позволяет сделать следующие выводы:

1. Степень культурной обработанности исходного жизненного материала позволяет разделить историю любой страны на совокупность сменяющих друг друга периодов стабильности и нестабильности, в целом совпадающих с периодами сакрализации и десакрализации политической власти данной страны. Периоды стабильности характеризуются достаточно жесткой политической властью и относительно устойчивой социальной структурой, предполагающей минимальную социальную мобильность. При этом власть репрезентируется (в официальном дискурсе) и воспринимается обществом в качестве сакрального института, а официальная идеология принимается большинством как система непререкаемых догм. В культуре данного периода господствует уверенность в истинности имеющейся совокупности знаний (научной картины мира), на основе которых выстраивается система идеологической, т.е. педагогической (политической, морально-нравственной) и эстетической («стилистической») обработки реальности, а также включенного в нее человека. В области науки способ обработки реальности именуется методом, в области педагогики – законом, в сфере эстетики – стилем. В рамках данной модели культура противостоит воле к жизни.

2.Культура периодов нестабильности характеризуется множественностью научных репрезентаций реальности, ни одна из которых не признается абсолютно истинной. Наука обретает инструменталистский характер. Релятивизация научного знания и неспособность политиков выражать свою волю от имени реальности приводят к тому, что они трансформируются в демократических лидеров, фокусирующих волю определенных социальных групп. Вслед за разрушением устойчивой системы представлений о реальности релятивизации подвергаются этические и эстетические ценности. Релятивизация этических ценностей приводит к доминированию ценности жизни, т.е. индивидуального существования, по причине чего педагогическое воздействие на индивида затрудняется и возникает минимально обработанный культурой человек. Релятивизация эстетических ценностей имеет следствием как изменение в понимании эстетического объекта, так и искусства в целом (которое становится совокупностью стратегий обладания над следами индивидуальной жизни, историей, пространством). В науке формируется ситуация методологического анархизма, в политике и педагогике – идеологической конкуренции, в искусстве – конкуренции эстетических программ и концепций. В рамках данной модели культура, с одной стороны, служит интересам воли к жизни и, с другой, является средством самоутверждения индивидуального существования в обществе.