Автор(ы) статьи: Малашонок М.Г.
Раздел: ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

полет, воскресение, миф, символ, христианство, прогресс

Аннотация:

В статье исследуется проблема осмысления полета в русской религиозной философии, как символа освобождения и воскресения, на примере взглядов Д.С. Мережковского и В.В. Розанова.

Текст статьи:

В современном обществе тема полета – не кажется философской. Это предмет изучения точных наук. Полет воспринимается как нечто должное, доступное научному исследованию. С развитием техники мечта о крыльях секуляризовалась, и в  современном полете отсутствует элемент чуда.

Однако в полете, как религиозно-философской проблеме, заключается глубокий  смысл, сходятся различные мифологические и литературные сюжеты и образы, первым среди которых может быть назван миф об Икаре и Дедале.

Миф о полете предшествовал и во многом способствовал развитию воздухоплавания как такового. Идея полета неразрывно связана с религиозным осмыслением этого факта. В религиозном сознании крылья  символизируют собой освобождение от уз плоти, мира. Полет – это вознесение,  другими словами, воскрешение из мертвых, освобождение души от «оков» тела, от эмпирии. Так, французский поэт-философ Ж.М. Гюйо (1854 – 1888) конкретизировал этот образ, говоря: «Дух человеческий подобен ласточке: длинные крылья ее приспособлены не к летанию около земли, а к высокому и смелому полету на вольном воздухе; нужно только подняться с земли, что не всегда легко» [1]. У Гюйо был свой культурный проект, символически связанный с полетом. Он надеялся, что философия на крыльях поэзии вознесется на новую высоту. Поэзию этот мыслитель ассоциировал с религией (христианством), которая к концу XIX теряла свое значение, как объединяющее и, что  еще более важно, окрыляющее.

Проблема полета в христианской традиции, особенно в православной, находила неоднозначное решение. Это связано с непреодолимым в христианстве дуализмом, а также, со страхом подмены зла добром. «Летать с плотью по воздуху» — возможно только божественной властью. Но существует опасность смешать божественный полет и дьявольскую имитацию полета. Пример такой подмены описан в апокрифических «Деяниях Петра и Павла» церковным писателем X века Симеоном Метафрастом  Сюжет легенды следующий. Проповедуя христианство в Риме в правление императора Нерона, Петр вступает в противоборство с Симоном-волхвом. Не будучи в состоянии победить святого Апостола Петра, волхв обещает вознестись на небо. Вознесение волхва обставлено как театральное представление. В Колизее, в присутствии императора, он начинает летать по воздуху, поднимаясь вверх. Апостол Петр во всеуслышанье  молится Богу, и волхв падает на землю: «как некогда диавол, сверженный с неба долу,  упавши, разбился». Это легенда может иметь под собой вполне реальное основание, если вспомнить о технических достижениях римлян, особенно в области театральной техники. Однако, эта легенда, в том виде, в котором она дошла до нас, свидетельствует об отношении церкви к самостоятельным попыткам полета [2].

В русской религиозной философии данная проблема получила особое освещение. Ее затрагивали кн. Е.Н. Трубецкой, Н.А. Бердяев, С. Н. Булгаков. Как правило, «полет», «окрыленность», понимались, как символы свободного творчества и свободы духа. В трудах русских философов  подчеркивалась и обратная, «теневая», сторона полета – демоническая гордыня. Так, С. Булгаков противопоставлял идеалу героизма, идеал подвижничества. И тот, и другой императивы, означают стремление человека вверх, но стремление возвысится, вполне может оказаться греховным. В силу того, что русских мыслителей волновала религиозно-нравственная сторона полета, сам символ терял свою яркость и конкретность. Одним из тех, кто решил обратиться к проблеме полета детально, был Д.С. Мережковский.

Отношение Мережковского к полету (как к таковому и как к религиозно-философской проблеме) тем более интересно, что в своих взглядах на научно-технический прогресс, он был скорее консерватором. В ряде статей он выступал против бездуховного роста благосостояния,  ведущего к «удушающему позитивизму» и «всемирному мещанству». Так, сравнивая современный (на 1893 год) торгово-промышленный пассаж в Милане и Миланский собор, Мережковский отдает предпочтение собору [3]. Несмотря на то, что с точки зрения искусства утилитарного галерея прекрасней собора, это – бескрылая архитектура, пример «цивилизованного варварства». «Везде, где людские муравейники и ульи достигали относительного удовлетворения и уравновешения – движение вперед делалось все тише и тише, пока, наконец, не наступала последняя тишина Великого Китая» – цитирует Мережковский Герцена в статье «Грядущий Хам» [4].  В критике футуризма мыслитель  «нападает» даже на… электричество, сравнивая его с огнем, который «Зверь сводит» на землю: «Электричество – огонь грозовый, низведенный с Неба на Землю» [5]. В воображении Мережковского рисуется довольно страшная и завораживающая картина: «Вавилон – великий город современности, где царствуют проституция,  обнаженная в ослепительном свете “божественного электричества”» [6]. Подобные взгляды выдают в Мережковском представителя XIX века,  как это верно отметил  А. Мень [7]. Человек не всегда  принадлежит духовно и сознательно тому времени, в котором живет. Один ушел вперед другой отстал, а третий вернулся назад, как писал сам Мережковский [8]. Однако, трудно сказать, к какой  категории отнести самого мыслителя. Сам Мережковский признавался: «…В прошлом я ищу будущее… Настоящее кажется мне иногда чужбиною. Родина моя — прошлое и будущее» [9].

Не смотря на свою вражду к позитивизму, к стремлению человека устроиться на земле без бога, Мережковский отдавал должное развитию европейскому. Часто бывая за границей, подолгу живя в Париже, культурной столице Европы, Мережковский вынес следующее наблюдение. Даже не рассматривая европейскую культуру специально,  через ее архитектурные памятники, ее литературу, живопись, а, просто, пройдя по одной из парижских улиц в шесть вечера (время суток уточняет сам мыслитель), можно понять, что «там есть жизнь» [10]. Мережковский имеет в виду культурную динамику, которая чувствуется даже в уличном движении. Эту «жизнь» Мережковский противопоставляет русской культурной статике.

Вопрос: «полетим или не полетим?»,  переносится Мережковским из области воздухоплавания,  в сферы социально-религиозную и религиозно-психологическую [11]. При этом, вопрос о полете не теряет своей телесности: крылья, способные вознести человека, не превращаются только в метафору.

На Мережковского,  посвятившего изучению различным аспектам полета второй том своей трилогии «Христос и Антихрист», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)», неизгладимое впечатление производит аэроплан. «В Иоганигстале, около Берлина, когда с высоты донеслось вдруг нежное жужжание – … я впервые увидел человеческие крылья, серебристо-серые на темно лиловом <…> и лицо человека, как лицо бога» [12]. Изобретателей аэроплана, братьев Райт,  сыновей протестантского епископа из города Дайтон,  штат Огайо, трудно назвать «слугами антихриста».  «Верные преданию своих отцов своих, в воскресенье, день Господень, ни за что не полетят братья Райт: в этот день они молятся, чтобы Господь благословил их святой труд, их смиренное восхождение» [13]. В этих словах Мережковского звучит неподдельное восхищение. Мыслитель заключает, что западная культура смогла достигнуть предела освобождения – полететь, только потому, что Господь явился ей не «в рабьем зраке» (в образе раба), а как Освободитель народов. В основе культуры европейской лежит религиозное начало – христианство, понятое как религия индивидуального спасения и творчества. Это истолкование накладывает особые обязательства на человека. Человек подобен богу именно, как Творец, но при этом он  должен помнить о том, что он является творением – подобием,  отражением Божьего Лика.

Этой особенности психологии европейцев Мережковский противопоставляет русский менталитет с его идеей коллективного спасение и коллективного соборного творчества. Подобная установка приводит к смиренномудрию, чаще всего выражающемуся в мудром «ничегонеделании».  Мыслитель пишет, что для русских людей (отчасти и для него самого)  «путь наверх» закрыт, как путь дерзновения. Русский человек, хорошо понимает,  что цена полета – падение. Это «понимание» объединяет класс образованных людей, интеллигенцию и простой народ. Хотя легенде о Симоне-волхве, и тому, что «Антихрист на небеса возлетит» просвещенные люди уже не верят, «это — у нас в крови, даже  у самых неверующих, – признается Мережковский – признание каинства, люцеферианства, в воле к восхождению, в воле к полету» [14].

Мережковский приводит русский опыт полета – неудачный, трагический и комичный одновременно. В 1695 году русский мужик  задумал  сделать «крыле», чтобы «летать, как журавль». Сначала он сделал слюдяные крылья «и стали те крылья в 18 рублев из государственной казны». Дальше следует описание полета: «Тот мужик, те крылья устроя, по своей обыкности, перекрестился и стал махи подымать, и хотел лететь, да не поднялся» [15]. После слюдяных крыльев, мужик соорудил «иршеные» (замшевые), но не полетел, и боярин (спонсор проекта) сильно на него кручинился: продал самого мужика и имущество, предварительно бив батогами.

Для Мережковского подобные археологические открытия значили очень много – «летающий мужик» сразу превращался в русского Дедала. Но  выше описанный полет исключение, подтверждающее правило  – о полете русские люди не мечтали, стремясь к земле и даже под землю. На это указывает название статьи – «Земля во рту»: «Не воскресаю, а удушаюсь землей, – пишет Мережковский, – кричу, стучу – и никто не слышит <…> Больше не могу кричать, голоса нет. Земля во рту» [16].

В истории русской культуры, впрочем, есть еще один образ «летающего мужика», который отправляется в полет с колокольни церкви Покрова на Нерли на «иршеневом» воздушном шаре. С кадров этого полета, начинается фильм А. Тарковского «Андрей Рублев». В отличие от «неполетевшего  мужика», о котором сообщает Мережковский – мужик на воздушном шаре из кож, летит («Летю… летю?… Летю!!»). А. Тарковский гениально показывает момент остановки времени. Торжество русского человека  длится несколько секунд, а зрителю (и самому воздухоплавателю) кажется,  что вечно. Но паденье неизбежно. Если у Мережковского земля набивается в рот, то у Тарковского она «бросается в глаза».

Д.С. Мережковский высказывает опасение, что русский человек не способен оторваться от земли, а скорее склонен уйти в нее, стать почвой для всходов будущего. Рассуждая о русской «воле к снисхождению» Мережковский приходит к парадоксальному выводу, что эта негативная черта оправдывается с христианской точки зрения, и является добродетелью. В основе этого оправдания лежит евангельская притча о семени, которое должно умереть, чтобы ожить. Мережковский пишет, что «утешен»: «Я знаю теперь, что если мы не летим, то не потому что не можем, а потому что не хотим летать» [17]. Однако «путь зерна» оправдан только при том условии, что зерно даст всходы.  Известный тезис о богоизбранности русского народа и мессианском значении России, основываются именно на том, что в русском народе скрыты «дремлющие силы», которые должны проснуться. Этим объясняется та антиномия «должного» и «сущего» в Российской действительности. Кошмарное «сущее» в России живописали многие русские писатели. Широко известны слова Н.А. Радищева о России: «Я взглянул окрест и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала. <…> Ужели сия грозная мачеха произвела нас на свет для того, чтоб чувствовали мы бедствия, а блаженство николи?» [18].  Глубоко выразил двойственную сущность российской жизни М. Бакунин: «…Когда обойдешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправды, а в России, может быть, более, чем в других Государствах. Не оттого, чтоб в России люди были хуже, чем в Западной Европе; напротив, я думаю, что русский человек лучше, шире душой, чем западный… Напротив, я думаю, что русский человек лучше, шире душой, чем западный… Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любящему ближнего, уважающему равно во всех людях достоинство и независимость бессмертной души! человеку, терпящему… не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но и от притеснений, падающих на соседа! – Русская общественная жизнь есть цепь взаимных притеснений…» [19]. Подобная картина не увязывается с идеей о том, что Россия возглавит «мировую революцию духа», «если только русская идея не есть русское безумие», замечает Д.С. Мережковский [20].  Самое страшное, если  надежды на то, что «спящий проснется», а умершее семя воскреснет, не оправдаются. В русской литературе подобная ситуация описана в сказке Салтыкова-Щедрина «Богатырь». Центральным образом этой притчи является спящий богатырь, залог силы русского народа,  а главной мыслью надежда на его пробуждение: «И свои, и чужие, не надивятся на него: <…> надежда есть: беспременно Богатырь для того в дупло залег, чтоб еще больше во сне сил набраться: “Вот ужо проснется наш Богатырь и нас перед всем миром воспрославит”» [21]. Однако богатырь слишком долго не просыпается, и его сон переходит в смерть. Именно этим, по мнению Мережковского, чревата «воля к нисхождению» доведенная до своего логического завершения.

Однако надежда умирает последней, а надежда на воскресенье не умирает никогда. Для того, чтобы по-новому взглянуть, на проблему полета необходимо перенести ее в мир античных природных символов, чистый от  мессианских притязаний. В этом случае, мы увидим, что человеческая мечта об обретении крыльев органически сливается с мечтой о воскресении из мертвых в образе бабочки. Как известно, у древних греков и римлян это насекомое олицетворяло человеческую душу. Древнегреческое слово «психея» одновременно обозначало и «бабочку», и «душу», и «дыхание». Дыхание человека сближалось с дуновением, ветром, вихрем, крылатостью. Широко известен миф о Психее и Амуре, в изложении Апулея,  описывающий странствия человеческой души,  жаждущей слиться с любовью [22]. Однако, возможно и более буквальное, энтомологическое,  истолкование символа  бабочки. Чудо превращения гусеницы, а затем, «мертвой» куколки в бабочку, стало для человека  подобием собственных душевных превращений, «подарило ему надежду на то, что когда-нибудь он оторвется от земли и поднимется в озаренные светом сферы вечности», как пишет швейцарский психолог Эрнест Эппли (1892 – 1954) [23]. В русской религиозной философии идею полета подобным образом рассматривает В.В. Розанов (1856-1919). Он развивает своеобразную «натуральную теологию»: гусеница, куколка и бабочка, являются, с одной стороны, как бы разными, совершенно непохожими друг на друга существами: «Так, гусеница ползает, а бабочка летает, но обе – одно существо; куколка же и совсем лежит, как мертвая, – однако и это то же существо» [24]. Каждая из этих ипостасей находит свой эквивалент в метаморфозах человека, на пути человеческой души к освобождению от бренной оболочки тела – к красоте и полету. Земная жизнь человека соответствует стадии гусеницы. В «этом мире» мы «ползаем», существуем подобно «гусенице». Затем следует смерть, но смерть лишь «видимость», ибо все живое впадает лишь в «забытье», «сон» (состояние «куколки»). На этой стадии В.В. Розанов осмысляет феномен египетского похоронного обряда. Саркофаг оказывается «коконом» куколки  человека. Так же, как и гусеница, египтянин «окукливался», приготовляя себя к вечной жизни. Выход бабочки из кокона-саркофага означает воскресение. По мнению В. В. Розанова, идея бессмертия  души родилась в Египте, получила свое эстетическое оформление в античности и обрела философско-религиозное завершение в христианстве. Поэтому изображение бабочки встречается и на католических иконах в руке младенца Христа, что символизирует возрождение и воскресение души. На картинах, изображающих утерянный рай, такие крылья имеет душа, которую Творец помещает в тело Адама.

Интересно проследить, как Розанов представляет себе рай,  сочетая энтомологические знания и интуицию: «Чем цветы представляются для бабочек? Вот бы что надо понять и что понять — ноуменально необходимо. <…> Для каждого насекомого – “дерево и цветок”, “сад и цветы” –  представляются “раем”… Да так ведь и есть… <…> Совершенно явно: величина цветов – именно, чтобы насекомому войти всему. Тогда понятно, что “растения слышат и думают” (сказки древности), да и вообще понятно, что они –  “с душою”! О, какою еще…» [25].  В русской литературе есть еще более яркий пример «коллекционера» бабочек, писателя-энтомолога. Речь идет о В.В. Набокове (1899-1977). Ему принадлежат удивительные строки о пути человека, понимаемом, как путь освобождения, путь бабочки:

Нет, бытие — не зыбкая загадка.

Подлунный дол и ясен и росист.

Мы — гусеницы ангелов; и сладко

въедаться с краю в нежный лист.

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,

и чем жадней твой ход зеленый был,

тем бархатистей и великолепней

хвосты освобожденных крыл.

(1923)

Подводя некоторые итоги сказанному,  можно сказать, что тема полета получила разностороннее освещение в русской религиозной философии, русской литературе и русской культуре в целом. Главное смысловое наполнение данного символа – стремление к свободе и само освобождение, воскресение из мертвых для новой жизни. Однако нельзя ограничивать значение полета, рамками этической аллегории, поскольку для последней это слишком осязаемый, «плотский» образ, говоря языком Розанова. Здесь соприкасаются интересы узких научных специальностей (техники воздухоплавания,  энтомологии, психоанализа) с отвлеченной сферой поэзии и  философией. Точка, в которой сходятся эти разнородные области человеческого сознания,  – чудо полета.

 

1. Гефдинг Г. Современная философия. – М. – 1907. – С. 179.
2. Режим доступа: www.pushkinskijdom.ru (12.11.07);  www.deyaniya.ru (13.11.07).
3. Мережковский Д.С. Мистическое начало нашего века// Мережковский Д.С. Акрополь. – М. – 1991. – С. 172.
4. Мережковский Д.С. Грядущий хам. – Л. – 1991. – С. 15-16
5. Д.С. Мережковский. Еще шаг грядущего хама// Мережковский Д.С. От войны к революции: невоенный днекник (1914-1916). – Пг. – 1917. – С. 88.
6. Д.С. Мережковский. Еще шаг грядущего хама// Мережковский Д.С. От войны к революции: невоенный днекник (1914-1916). – Пг. – 1917. – С. 88.
7. Мень А.  Д.С. Мережковский и З.Н. Гиппиус. Режим доступа: www.vehi.ru (21.12.07)
8. Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений. – 1914. – Т. 12. – С.
9. Седых А. У Д.С. Мережковского // Звено. — 1925. — 16 марта
10. Мережковский Д.С. О причинах упадка и новых течениях в русской литературе// Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. – М. – 1995. – 453.
11. Мережковский Д.С. Земля во рту// Мережковский Д.С. Больная Россия. – Л. – 1991. – С. 189.
12. Мережковский Д.С. Земля во рту// Мережковский Д.С. Больная Россия. – Л. – 1991. – С. 190.
13. Там же. – С. 195.
14. Мережковский Д.С.  Земля во рту//  Мережковский Д.С. Больная Россия. – Л. — 1991. –  С. 191.
15. Там же. – С. 189.
16. Там же. – С. 200.
17. Там же. – С. 191.
18. Радищев Н.А. Путешествие из Петербурга в Москву. – М. – 1984.
19. Бакунин М.А. Исповедь и письмо Александру Второму. – М. – 1921. – С. 48.
20. Мережковский Д.С.  Земля во рту//  Мережковский Д.С.  Больная Россия. – Л. – 1991. – С. 198.
21. Салтыков-Щедрин М.Е. Богатырь// Салтыков-Щедрин М.Е.  Собрание сочинений в 20-и томах. – Т. 16. — М. – 1974.
22. Лосев А.Ф. Психея// Мифологический словарь. – М. – 1991. – С. 453.
23. Энциклопедия символов: бабочка Режим доступа: www.newacropol.ru/Alexandria/symbols/buterfly/ (22.02.08)
24. Розанов В.В. Люди лунного света. – СПб. – 1913. – С. 73-74.
25. Розанов В.В. Собрание сочинений. Мимолетное. – М. – 1994. – С. 463.