Автор(ы) статьи: АЛПАТОВА Т.А.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

синтез ценностей, красота, нормативно-рационалистическая поэтика, торжественная ода, поэма, трагедия, духовная и философская лирика

Аннотация:

Создававшаяся в эпоху становления секуляризованной культуры, проникнутая принципами нормативно-рационалистической поэтики, она, тем не менее, впервые сделала предметом художественного переживания высшую, религиозно-молитвенную природу искусства. Именно поэтому столь потрясающее впечатление производит русская торжественная ода XVIII в. – гимн творческой энергии нации, устремившейся к тому, чтобы реализовать идеал жизненной полноты и гармонии миропорядка.

Текст статьи:

В поисках идеального синтеза определяющих ценностных категорий Истины, Добра и Красоты, русская мысль не случайно обращается к художественному опыту поэзии XVIII столетия. Создававшаяся в эпоху становления секуляризованной культуры, проникнутая принципами нормативно-рационалистической поэтики, она, тем не менее, впервые сделала предметом художественного переживания высшую, религиозно-молитвенную природу искусства. Именно поэтому столь потрясающее впечатление производит русская торжественная ода XVIII в. – гимн творческой энергии нации, устремившейся к тому, чтобы реализовать идеал жизненной полноты и гармонии миропорядка. И дело даже не в том, насколько эта амбициозно-утопическая цель могла быть достигнута в реальности – сама устремленность к нему и своеобразная «воля к идеалу» формировала удивительно органичную сферу аксиологии искусства классицизма, наследником и реформатором которой суждено было стать Державину.

Не только высокие жанры классицизма – торжественная ода, поэма, трагедия, духовная и философская лирика – несли в себе столь последовательно выраженный ценностный аспект. Жанры, по традиции относимые к «средним» и бывшие наименее разработанными классицистской теорией[1], также имели свою аксиологию. Нормативно-иерархическое сознание эпохи лишь предписывало каждой из этих жанровых групп «свою», достаточно четко определенную ценностную шкалу. И если предметом художественного переживания в жанрах «высоких» оказывались собственно «высокие» ценности -  Божественное величие, гармония космоса, сила и мощь государства, мудрость правителя, самопожертвование, сознание аристократического долга, творческая энергия разума, то в жанрах «средних» структура аксиологического содержания оказывалась иной, и на первый план выходили радости частной жизни человека – гармония с самим собой и миром вокруг, любовь семейное счастье, дружба, здоровье, возможность наслаждаться земными благами, наконец, радость творческого труда. Тянувшийся к античному идеалу XVIII в. находил универсальный источник этих ценностей в поэзии Анакреона и Горация, сами имена которых становились почти нарицательными обозначениями того человеческого типа, который выступал апологетом этих ценностей и жизненный принцип которого так блистательно характеризовала емкая державинская формула: «Живи и жить давай другим»[2].

Признанная оценка новаторства Державина как поэта, отказавшегося от иерархических границ и охватившего единой творчески-эстетизирующей интенцией весь мир вокруг, безусловно должна распространяться и на анализ аксиологической системы поэта. Ценностная «карта» его поэзии столь же многогранна и всеобъемлюща, как и сам мирообраз, встающий в державинских стихах. И стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» становится одним из наиболее убедительных доказательств этого, органично соединяя в себе тему житейских ценностей – и того неизменного и вечного их источника, что в конечном итоге определяет философское звучание стихотворения.

Думается, прежде чем пытаться анализировать державинское стихотворение как реализацию ценностного умозрения поэта, необходимо еще раз вернуться к проблеме державинской художественной философии в целом. Одной из ее определяющих особенностей можно выделить специфическую многослойность текста, которая возникла благодаря изменившемуся жанровому мышлению поэта. Державин не только отказывался от принципа формальной чистоты жанра и начал смешивать противопоставленные в системе традиционного классицизма жанровые модели. Еще более радикальным шагом, имевшим к тому же значительное влияние на последующее развитие поэзии, можно считать преодоление строгого жанрового канона, которое достигалось, с одной стороны, благодаря безмерно усложнявшейся в державинских текстах диалектической взаимозависимости условно-поэтического и автобиографически-конкретного, с другой – благодаря связанному с этим усложнению образности, балансирующей в державинском художественном мире между полюсом жизненной конкретности и обобщенно-философского смысла. Опорой развития художественно-философской мысли в этом случае становятся не жанровые каноны, не иллюстрированная в поэтическом тексте отвлеченная философская идея и не «словесное развертывание» риторических единиц – идеологем. Опора философской мысли Державина – те самые конкретные жизненные впечатления, открытием которых и стала для русского XVIII столетия его поэзия.

Анализ стихотворения «Евгению. Жизнь Званская» целесообразно начинать с перечисления сложившихся в науке определений его жанровой природы – хотя бы для того, чтобы, оттолкнувшись от многих так и не оправдавшихся в тексте жанровых «обещаний» и порожденных ими «ожиданий» читателя, попытаться проникнуть в его действительный смысл. В стихотворении задано сразу несколько жанровых моделей: философского послания (эпистолы) (указание на которое присутствует уже в структуре двойного заглавия); подражания «Второму эподу» Горация – одной из очень популярных в литературе XVIII в. жанровых моделей, начало усвоения которой было положено уже в лирике А.Д.Кантемира и В.К.Тредиаковского. Державинское обращение к этой модели не ограничивается стихотворением «Евгению. Жизнь Званская», на нее также ориентируется (причем напрямую) «Похвала сельской жизни» и ряд других стихотворений поэта. Наконец, некоторые исследователи видят в державинском послании митрополиту Евгению также преломление на русской почве специфического ответвления популярного в Европе XVIII в. жанра описательной поэмы – т.н. «поэмы о сельской усадьбе», в чистом виде наиболее четко представленной в английской литературе[3].

Уже простое перечисление жанровых образцов,  которые «встретились» в державинском стихотворении, подтверждает мысль о проявившейся здесь свободе жанрового мышления поэта. Следствием ее становится в первую очередь то, что заложенная в структуре всех трех жанровых моделей философско-риторическая посылка противопоставления «город – деревня» становится у Державина исходной, но отнюдь не определяющей, не исчерпывающей художественно-философский смысл его текста. Точно так же, хотя и не столь безусловно, смещается в стихотворении Державина из идейного «центра» характерный для философской оды XVIII в. мотив «memento more» — смерть возникает как тема поэтических ламентаций, получает свое развертывание, но, сплетаясь с иными образно-смысловыми линиями стихотворения, размышления  о ней обретают иной смысл.

Главная духовно-философская идея державинского текста – поиск и обретение человеком блаженства.

Первоначально тема блаженства развертывается в стихотворении на основе горацианской традиции противопоставления деревни городу. Но уже третья строфа переводит размышления в иную сферу – и рождением этого мотива державинский текст обязан появлению конкретных мотивов, самого облика Званки как особого «острова блаженных»: « Возможно ли сравнять что с вольностью златой, // С уединением и тишиной на Званке? // Довольство, здравие, согласие с женой, // Покой мне нужен – дней в останке». Перечисленные в этой строфе понятия – ценности жизненные, доставляющие человеку возможность блаженства в житейском мире: вольность, уединение, тишина, довольство, здравие, мир в семье, душевный покой – то, без чего жизнь человека не может считаться состоявшейся. И далее стихотворение развивает, с одной стороны, эту житейскую линию, и с другой – постепенно кристаллизующуюся линию духовную.

Блаженство даруется человеку созерцанием многообразия мира – и природы, и культуры. Именно эта линия ярче всего развита в державинском стихотворении, и именно здесь ярче всего проявилось стремление поэта обрисовать мир вокруг с максимальным количеством деталей. Державинский космос исполнен звуков, красок, запахов, каждое его мгновение занято, он густо населен – людьми. Животными, птицами, он необыкновенно теплый – почему, возможно, и в сознании поэта, и в сознании читателя не возникает чувства отчаяния, когда речь заходит об исторических испытаниях и самом испытании времени для человека. Подобная полнота, безусловно, генетически связана с особенностью рационалистического взгляда на мир, которую Л.В.Пумпянский называл «принципом исчерпывающего деления»[4] — когда образ строится как исчисление всех возможных признаков, форм существования некоего явления, всех возможных форм, наполняющих собой мироздание. Отличием от исчерпывающего деления в традиционном мирообразе классицизма у Державина оказывается лишь превалирование этого принципа над принципом иерархичности: исчисляя признаки и формы явления, он уже подлинно видит их все, не закрывая глаза на те, которые не приемлются жанром. Державинский космос подлинно всеохватен – и в этом смысле периодически обманывающая читателя композиционная «рыхлость» стихотворения «Евгению. Жизнь Званская» — вовсе не следствие структурной небрежности или безвкусной избыточности. Изобилие деталей, форм, планов развертывания картин  здесь становится реализацией очень важного для Державина принципа миропонимания, согласно которому в жизни нет ничего неважного. Как писал С.С.Аверинцев, «в уютном, тяжеловесном, насыщенном запахами домашнем обиходе поэт ощущает не какую-нибудь иную, а ту самую красоту, которую он же видел льющейся в блеске солнечных лучей “с синей крутизны эфира”. Но увидеть ее могут только глаза, которые приучены глядеть на каждый предмет <…> благодарно»[5].

Это и есть благодарность Творцу – в державинском космосе основа того блаженства, что становится главной всеодухотворящей силой.

Державин говорит «…обо всем и всегда так, словно он первый человек на свете, у которого только что отверзлись глаза»[6]. В дальнейшем описании быта Званки возникает возможность толковать бытописание не только в житейском, но и в духовно-философском ключе. Это – жизнь, которая исполнена любви – и к миру вокруг, и прежде всего к людям (чего стоит снисходительное державинское замечание: «Усатый староста иль скопидом брюхатый // Дает отчет казне,  и хлебу, и вещам // С улыбкой, часто плутоватой»). Барин-то, оказывается, все понимает – но прощает плутовство – по человеколюбию, по известному державинскому великодушию: «Живи и жить давай другим», по трезвому знанию человеческой натуры: «Кто сколько мудростью не знатен — // Но всякий человек есть ложь…».

Снисходительность к людским слабостям дополняется также любовным великодушным отношением к «малым сим» — больным, крестьянским детям, крепостным мастерам и т.п. Державин дает этому очень краткое, но выразительное объяснение: «Чтобы во мне не зрели буки…». Сама разговорная интонация, своеобразная наивность объяснения встраивается в общий контекст развития мысли – это своего рода проявление «людскости», общежительности державинского жизненного идеала.

Ступенью к постижению блаженства в поэтических размышлениях Державина становится также своеобразное «равенство» всех занятий человека, среди которых находится место и трудам, и забавам, и творчеству, и наконец молитве, тема которой и становится главным средством воплощения высокой аксиологической шкалы для поэта.

Она пронизывает текст стихотворения, присутствуя и в картине утра, и в описании дня, и наконец, замыкая весь текст в раскрытии ночных размышлений поэта. Молитва утренняя становится в стихотворении абсолютным началом того «однодневного цикла»[7], который своей идеальной гармоничностью воплощает космическую устроенность державинского космоса именно потому, что все в нем обращено со славословием к Творцу: «Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор; // Мой утренюет дух Правителю вселенной; // Благодарю, что вновь чудес, красот позор //Открыл мне в жизни, толь блаженной… (с. 383).

Любопытно, что, несмотря на безусловные переклички стихотворения Державина с т.н. «поэмой о сельской усадьбе» (отмечаемые, в частности. Е.П.Зыковой), в то же время в нем редуцирован один достаточно важный для «усабедной» поэзии мотив труда человека – хозяина, созидающего в усадьбе свой мир. Этот созидательно-моделирующий потенциал усадебной культуры XVIII века в целом нередко рассматривают как существенную составляющую культурной идеи усадебной жизни (и усадебной поэзии) – в историко-политическом ключе[8] или же собственно эстетическом аспекте[9]. Хозяин усадьбы строит свой мир – не важно, свое «государство» или свой «космос», свою «Утопию» или «Аркадию». Однако державинский человек в «Жизни Званской» усадьбу не строит – она существует здесь как некая безусловная данность, и человек наслаждается жизнью в этом предвечно-идеальном мире, получив его из Руки Творца, и потому не преобразует и не изменяет этот мир, а лишь восхищается им (не случайно подавляющее большинство глаголов в стихотворении имеют семантику «зрения» — либо иных способов вбирания/поглощения: «дыша невинностью, пью воздух», «ищу», «смотрю», «внимаю», «иду», «дивлюся», «зрю», «озреваю», «тешусь», «внемлю», «смотрю», «любуюсь», «звезды зря» и т.п.

Мир идеально гармоничен, подобен совершенному произведению искусства, которое и созерцает человек. Это становится своеобразной теодицеей в поэтическом космосе Державина – даже видя в «зеркале времен» лишь себялюбие и «драки человеков», он находит утешение в созерцании Божьего мира и в молитве:

Все суета сует! Я, воздыхая, мню,

Но, бросив взор на блеск светила полудневна,

О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?

Творцом созиждется вселена.

 

Да будет на земли и в небесах Его

Единая во всем вседействующая воля!

Он видит глубину всю сердца моего

И строится моя Им доля (с. 385)

Единственное усилие человека в идеально-прекрасном Божьем мире – усилие молитвенное. И потому, переводя поэтическое размышление в иной интонационный регистр в последних 14 строфах стихотворения («Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?..»)[10], Державин выстраивает вектор не столько собственно творческих, сколько куда более сложный по своему составу: от осознания истории – к теме неотвратимой смерти, всеобщего разрушения, преодолением которого способна стать только возносящаяся над житейским «единая правда» о поэте:

Не зря на колесо веселых, мрачных дней,

На возвышение, на пониженье счастья,

Единой правдою меня в умах людей

Чрез Клии воскресишь согласья.

 

Так, в мраке вечности она своей трубой

Удобна лишь явить то место, где отзывы

От лиры моея шумящею рекой

Неслись чрез холмы, долы, нивы.

 

Ты слышал их, — и ты, будя своим пером

Потомков ото сна, близь севера столицы,

Шепнешь в слух страннику, вдали как тихий гром:

«Здесь Бога жил певец, — Фелицы» (с. 390).

Таким образом в абсолютно органичном синтезе объединяются ценностные системы двух определяющих для державинской аксиологии текстов – дружеского послания митрополиту Евгению и оды «Бог». И высшее религиозно-философское умозрение, и размышления о блаженстве и спокойствии земной жизни сходятся в одной точке – благодарном молитвенном восторге, способность к которому и делает человека центром мироздания.