Автор(ы) статьи: ЧЕРКАЕВА Е.К.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

Богослужебная литература, формирование певческой традиции, русское «доброглассное» пение

Аннотация:

Основной фонд переводной богослужебной литературы, полученный Русью из Болгарии, начинает пополняться самостоятельными переводами непосредственно с греческих оригиналов. Но из-за различия в грамматическом строе и фонетике двух языков, переводы не совпадали по размеру с оригиналами, и, кроме того, греческие богослужебные тексты были написаны в стихотворной форме, а перевод на славянский язык был сделан в ритмизованной прозе, что вызвало необходимость изменений и в напевах.

Текст статьи:

С середины XI века на Руси наблюдается рост духовного просвещения и книжного дела, связанный с именем князя Ярослава Мудрого. Как писал первый русский летописец, «при нем начала вера христианская плодиться и размножаться».

Основной фонд переводной богослужебной литературы, полученный Русью из Болгарии, начинает пополняться самостоятельными переводами непосредственно с греческих оригиналов. Но из-за различия в грамматическом строе и фонетике двух языков, переводы не совпадали по размеру с оригиналами, и, кроме того, греческие богослужебные тексты были написаны в стихотворной форме, а перевод на славянский язык был сделан в ритмизованной прозе, что вызвало необходимость изменений и в напевах.

Как замечают исследователи древнерусского церковного пения, сопоставляя греческий и славянский варианты одного и того же песнопения, происходил процесс адаптации византийского пения на русской почве, а не его славянское копирование. Поэтому становление древнерусской певческой традиции представляется как сложный процесс приспособления греческих норм к местным условиям.

Византийско-русские связи в области церковного пения постоянно поддерживались, поскольку в русских церквях греческое пение сосуществовало с пением славянским, что нашло отражение в древнейших певческих рукописях и других письменных источниках, например, один из которых сообщает, что еще в середине XIII века в Ростове Великом в церкви Богородицы из двух клиросов (хоров) левый пел по-гречески, а правый — по-славянски[1].

В крупных культурных центрах Древней Руси, в кафедральных соборах, где была архиерейская служба, пение оставалось на греческом языке, поскольку митрополиты и епископы были выходцами из Византии (архиерейская служба и до сего дня сохранила греческие фразы).

В глубине же Руси, в многочисленных небольших городах и весях, пение больше приспосабливалось к местным условиям, и на этот процесс, несомненно, оказывала воздействие и русская национальная струя, идущая от славянской языческой культуры. Здесь складывался более демократичный вид пения, более близкий к народному. Именно он и определил своеобразие русского церковного пения.

Таким образом, византийская культура X века оказала мощное воздействие на развитие русской культуры, в целом, и церковной музыки, в частности. Древняя Русь восприняла от Византии в X веке церковную музыкальную культуру практически. По свидетельству Густинской летописи князь Владимир привел с собою из Корсуни (Херсонеса), где принял крещение, первого митрополита, епископа и священника, а вместе с ними и певцов, по-видимому, болгарского происхождения. Помимо того, по летописному сказанию, вместе с христианской супругой князя Владимира — греческой принцессой Анной, из Византии прибыл в Киев и весь клир греческий, состоявший при ней и называвшийся «царицыным». Все эти прибывшие из Византии и Корсуни певцы-клирики в свою очередь могли заняться обучением новому пению вновь крещенных княжеских певчих.

Вскоре после постройки Киевского Софийского собора по вызову князя Ярослава Мудрого в Киев приехали еще 3 греческих певца и, по свидетельству Нестора, научили славян демественному пению.

Но через некоторое время стали появляться и русские местные знатоки певческого дела. В первом на Руси Киево-Печерском монастыре, являвшимся центром просвещения, основатель его, святой Феодосий Печерский, прежде всего позаботился о слаженном, «доброгласном» пении монастырского хора. Феодосием Печерским было введено на Руси основополагающее понятие византийского учения об «ангелогласном пении».

В частности, Феодосий Печерский обосновывает важнейшую византийскую концепцию «божественного, богодухновенного, ангелогласного» церковного пения, являющегося отражением божественных небесных песнопений, назначением которых было привести душу к гармонии с Божественным миром. Кроме св. Феодосия Печерского был известен Кирик-доместик (регент) новгородского Антониева монастыря (1-я половина XII в.) и Лука, доместик во Владимире (XII в.), клир которого летописец остроумно называет «Луцыною чадью». Понятие об ангелогласном пении в Древней Руси было сформировано под влиянием переводной литературы. В сказаниях, повествующих о пророческих видениях, например, в видении пророка Исайи, отразились черты древнееврейского культового пения. В видении Исайи ангелы перед Престолом Божиим поют звучно, громко, в один голос. Подобно двум клиросам, два хора ангелов стоят справа и слева от Престола. Они поют песнопения, и чем ближе к Богу ангелы, тем громче их пение. Все эти черты свойственны и древнерусскому церковному пению, основой которого было звучное монодическое пение на два хора[2].

Таким образом, сделаем вывод, что принципы византийского канона церковного пения распространились на все церковно-музыкальное творчество средневековой Руси, управляя творчеством древнерусских распевщиков, определяя и характер исполнительства. Но древние мастера пения не только использовали византийские образцы, но и творчески их переработали, создав национальные русские произведения непреходящей ценности и красоты. Хоровая церковная музыка, наряду с иконописью и архитектурой, составили самую оригинальную и своеобразную страницу русской культуры.

Раздел 3. Древние виды нотации.

Нотация невменная и крюковая

Для понимания путей развития русского певческого искусства в древнейший период важное значение имеет вопрос — когда и при каких обстоятельствах возникла славянская музыкальная письменность?

Богослужебное пение в Византии было письменно фиксируемым явлением. Эта традиция продолжилась и на Руси. Система фиксации напевов была рождена в Византии в виде невменной системы. Происхождение невменной нотации скорее всего связано с хейрономией, или с искусством движения рук и пальцев. Изображение жестов подобного рода можно встретить на египетских барельефах 3-го тысячелетия до н.э. и, стало быть, принцип хейрономии уходит своими корнями в самую глубокую древность. Хейрономия являлась средством передачи и хранения священных музыкальных формул-попевок, а невменная нотация представляет собой зафиксированный на пергаменте воздушный рисунок движения рук.

Наиболее древним видом невменной нотации является нотация, предназначенная для фиксации торжественного напевного чтения Апостола и Евангелия и называемая экфонетической нотацией. Синтаксическое членение текста, а также интонационные формулы произношения записывались с помощью специальных знаков: строчных, надстрочных и подстрочных. Экфонетические знаки, заимствованные из системы синтаксических ударений древнегреческого языка, не указывали точную высоту и продолжительность отдельных звуков, они служили лишь для обозначения остановок, повышения или понижения голоса, а также выделения отдельных слов и фраз.

На Руси эти знаки не нашли широкого применения. Известны только две рукописи середины XI века, в которых встречаются экфонетические знаки: это Остромирово Евангелие и т.н. Куприяновы листы (из Евангелия — апракос). По всей видимости, традиция торжественного чтения Евангелия и Апостола передавалась изустно. В древнерусских певческих рукописях музыкальные знаки встречаются с начала XII века. Это особый род невменного письма представляет собой разновидность палеовизантийской (или старовизантийской) нотации, сложившейся в основных своих чертах в IX веке. Эта нотация и послужила основой русской знаменной нотации (от знамя — знак), или крюковой (от названия одного из наиболее употребительных знаков — крюк).

Итак, основой крюковой нотации явилась нотация старовизантийская, в которую были внесены изменения и дополнения, отражавшие специфику и особенности русского интонационно-мелодического языка. В результате был выработан свой тип нотации, производный от старовизантийского невменного письма, но не тождественный ему. Однако графическое сходство не есть сходство мелодическое. Если византийская мелодика носила взволнованный характер и тяготела к подчеркнутой экспрессии, то при пересадке ее на славянскую почву, она обрела более плавный, спокойный характер, мелодическая линия выравнивалась; сглаживалась острота очертаний, что приводило к появлению специфических русских оригинальных формул — попевок. Так сформировался главный из древнерусских церковных распевов — знаменный распев.

Раздел 4. Знаменный, путевой, демественный и большой знаменный распевы.

Знаменный распев есть старейшая и исконнейшая форма русского богослужебного пения. Богослужебное пение на Руси возникло как знаменное пение, и в то время как другие распевы появлялись и сходили на нет, знаменный распев продолжал существовать на протяжении всей истории русского богослужебного пения и продолжает существовать в наши дни. Само название знаменный распев получил от формы записи особыми знаками — «знаменами». В основу знаменного письма было положено старовизантийское невменное письмо. Что же касается самого музыкально — интонационного строя знаменного распева, то он создавался при помощи русского музыкального языка. Знаменный распев, как и византийское богослужебное пение, неотделим от церковного календаря[3].

Византийская музыкальная система осмогласия была связана с особенностями византийского календаря. По этому календарю новый год начинался первого сентября, и в каждом из 12 месяцев его были свои праздники, справлявшиеся в твердых числах. Это праздники солнечного календаря, центральным из которых является Рождество Христово — 25 декабря. Кроме этих праздников были еще подвижные праздники, связанные с Пасхой, которая высчитывается по лунному календарю. Лунный календарь более древний, он имел неполное число дней в месяцах, отсюда числа Пасхи и праздников, связанных с ней (Вход Господень в Иерусалим, Вознесение, Троица) все время менялись — «двигались». Кроме месяцев, в году исчислялись недели. Счет недель вели от Пасхи. Для каждой недели были написаны особые песнопения, которые исполнялись в определенном гласе. Первая неделя после Пасхи соответствовала 1-му гласу, вторая — 2-му гласу и т.д. Восемь недель составляли «столп». По истечении одного «столпа» недель следовал другой и, таким образом, гимнографические тексты вместе с соответствующими им гласами регулярно повторялись через восемь недель.

Песнопения праздников также были подчинены системе осмогласия, с той разницей, что в праздник могло быть употреблено несколько гласов, тогда как в воскресные и простые дни полагался только один порядковый глас. Употребление в праздники, не входившие в состав восьминедельных столпов, не одного, а нескольких гласов, придавало им особую торжественность. Праздники и воскресные дни ассоциировались с определенными гимнами и напевами. Тем самым рельефнее выступала в сознании как духовная сторона праздника, так и его место в календаре.

Древняя Русь заимствовала из Византии ее календарь. Это обстоятельство имело громадное значение, так как календарь унифицировал в государственном масштабе праздничное и будничное время, время отдыха и время труда, наполняя его христианским смыслом. С этим календарем также связывались крестьянские производственные процессы, праздниками этого календаря руководствовались в определении астрономических и климатических явлений, праздниками определяли сроки трудовых договоров.

Поскольку в Византии календарь доносился до народа через музыкальное оформление праздников осмогласием, введение в Киевской Руси этого же календаря побуждало к сохранению музыкальной системы осмогласия. Но поскольку заимствованные из Византии богослужебные тексты при переводе с греческого языка на славянский утратили метр стихосложения оригинала, что сделало невозможным сохранение с точностью византийской музыкальной системы осмогласия, перед русскими встала проблема создания своего собственного осмогласия. Эта проблема решена была не сразу, а в длительном процессе певческой практики русских мастеров пения. Начало его восходит к XII веку, когда христианство стало проникать в толщу народных масс, и принесенное на Русь певческое искусство, преломляясь через русское народное музыкальное мышление, начало освобождаться от византийского влияния, вырабатывая свои особые самостоятельные черты. Завершился процесс становления русского осмогласия к началу XVI века. К этому времени был распет весь круг песнопений, входящих в богослужение как воскресных дней «столпа», так и праздников всего года, и мелодика знаменного распева достигла апогея своего развития.

Что же касается общего характера мелодического строя знаменного распева, то его можно определить как возвышенно-гимнический, отрешенно-просветленный. В знаменном распеве восточный прихотливый византийский орнамент как бы стал яснее, лаконичнее и строже — словно «застыл» в бескрайних снежных просторах Руси.

Для знаменного распева характерна разомкнутость и раскрытость мелодических структур, что делает их проницаемыми друг для друга. Любая знаменная структура, какой бы завершенной она ни казалась, всегда будет являться лишь элементом структуры более высокого порядка, т.е. всегда будет разомкнутой и раскрытой. Так, например, попевка, рассматриваемая как завершенная крюковая структура, есть лишь элемент песнопения, песнопение — часть богослужения, богослужение — компонент суточного круга служб, который в свою очередь является элементом в седмичном (недельном) богослужебном круге, а тот, в то же время, есть звено годового круга праздников.

Постоянное присутствие общего целого в каждом отдельном элементе, является фундаментальным свойством знаменной системы осмогласия. Индивидуальный мелодический облик каждого отдельного гласа, его неповторимый интонационный контур гибко сочетаются с принадлежностью данного гласа к единой мелодической системе. В результате этого, в каждый момент одновременно реально звучат и конкретный глас, и вся система в целом. Единая система осмогласия как бы просвечивает через индивидуальные черты гласа. Это возможно только в условиях попевочной, или центонной, техники, и не может быть достигнуто никакими другими средствами. Поэтому именно в знаменном распеве, в котором попевочная техника была доведена до высочайших пределов разработанности, сама идея осмогласия получила наиболее полное и совершенное воплощение[4].[13]

Новые тенденции в русской духовной жизни, влияние нового аскетического миросозерцания исихазма и повышенное внимание к внутреннему миру человека привели в XV веке к появлению нового мелодического мышления и новых мелодических форм в русском церковном пении.

Если знаменный распев выражал сверхличное или надличное начало, духовное состояние отрешенности от всего земного, то в мелодизме нового типа начали появляться индивидуальные интонации, стало прослеживаться тяготение к личному началу. Кроме того, на богослужебное пение оказал влияние новый литературный стиль — так называемое «плетение словес» — очень цветистый, витийственный стиль с нагромождением огромного количества сравнений и метафор, сквозь которые с трудом прослеживается нить главной мысли. Этот стиль особенно ярко проявился в жанре так называемой похвалы, «славления» — т.е. слов, сказанных в честь какого-либо события, в честь князя, а в церковных текстах — в честь святого. Этот стиль аналогично проявился и в мелодизме песнопений, породив повышенное внимание к мелодическим элементам самим по себе — в отрыве от текста. Это прежде всего выразилось в удлинении мелодии, в увеличении количества звуков, распевающих каждый слог богослужебного текста. Таким образом вновь появившиеся распевы тяготели к мелизматическому типу мелодизма — т.е. к стремлению украсить строгий знаменный напев различными звуковыми узорами.

Так возникли три новых распева: путевой, демественный и большой знаменный.

Все эти распевы отличались от знаменного большей протяжённостью и развёрнутостью мелодий и большей индивидуализацией и характерностью своего мелодического облика.

Из всех новых распевов путевой распев был более тесно связан со знаменным. Он представляет собой как бы новый виток развития знаменного мелодизма. Усложнение его осуществлялось за счет увеличения количества нот, образующих попевку, и усложнения ритмического рисунка. Начиная с XVIII века путевой распев постепенно исчезает из практики Русской Православной Церкви.

Демественный распев впервые упоминается под 1441 годом. Особой отличительной чертой демественного пения является его неподчинённость системе осмогласия. В этом пении ярче проявлялось личное творчество распевщиков. Именно в демественном пении можно видеть тот зародыш, из которого через века пышно разрослось огромное дерево индивидуального композиторского церковно-музыкального творчества.

Мелодизм демественного распева отличался особо праздничным и пышным характером, отчего в письменных памятниках того времени демественное пение часто именовалось «красным», т.е. красивым, роскошным, великолепным. Демеством распевались песнопения праздников, особенно Пасхи, демеством были распеты также песнопения праздничной литургии. Это был самый любимый распев в XVI-XVII в.в., он активно переводился на линейную нотацию в конце XVII века. Однако в XVIII веке, подобно путевому распеву, демественный распев начинает выходить из богослужебной практики Русской Православной Церкви, в результате чего современные суждения о демественном пении могут базироваться лишь на рукописной традиции и на современной практике старообрядцев.

В конце XVI века в певческих рукописях появляется термин «большой распев» или «большое знамя», относящийся к наиболее пространным мелодически развитым песнопениям, изобилующим развёрнутыми мелодическими построениями (мелодическими узорами), которые часто выпадали из текста песнопения и распевались на произвольно взятые слоги. Это и был большой знаменный распев.

В песнопениях этого распева один слог мог распеваться большим количеством звуков на протяжении долгого времени, так, что было затруднено восприятие целого слова и терялось понимание на слух текста песнопения. Но этого и не требовалось, т.к. в большом знаменном распеве наиболее ярко проявилась эмансипация мелодического начала — это был как бы стиль «плетения словес» в музыке.

Таким образом, путевой, демественный и большой знаменный распевы образовали особый чин распевов — праздничный мелодический чин.

Некоторые исследователи древнерусского церковного пения считают, что этот праздничный чин был вызван к жизни введением в Русской Православной Церкви Иерусалимского устава, значительно повысившего уровень праздничности и торжественности служб.

Раздел 5. Молитвенное пение.

В действительности, что представляет собой богослужебное пение в большинстве приходских храмов? — Набор отдельных, не связанных между собой стилистически, разрозненных концертных номеров. В течение одной службы могут быть исполнены Бортнянский и Кастальский, Архангельский и знаменный догматик в унисон. А изменяющиеся песнопения — стихиры, тропари и т.д., несущие на себе основную смысловую и дидактическую нагрузку — «пробалтываются» на обезличивающие их смысл гласы, оставаясь в понимании «регентов» чем-то третьестепенным. Этот процесс ухода от принципа осмогласия достиг своего апогея к началу ХХ столетия. К величайшему сожалению эта проблема актуальна и сейчас. Как ее решить? Попробуем ответить на этот вопрос словами архим. Матфея (Мормыля) — собирателя и реставратора церковных распевов, авторитетнейшего и опытнейшего в области церковного пения человека: «Я всегда стремился и стремлюсь, елико возможно, любому песнопению давать апробацию по принципу: насколько оно ближе всего к распеву. Пласты наследия богаты, разнообразны: от одноголосных мелодий, больших партитур, до произведений, близких фольклору, которые тоже иногда пленяют наши клиросы. Так что, даже обычное «Господи помилуй» взвешиваешь — насколько оно соответствует церковности»[5][1].

Говоря о церковном пении, его особенностях, свойствах и проблемах, нельзя не признать, что такое качество, как «молитвенность», наиболее трудно определяется словами, редко единодушно признается слушающими, и так же редко достигается и усваивается поющими. В самом деле, что это за особое качество – молитвенность? Из чего она слагается? Как о ней судить? Да и сойдутся ли суждения – одному пение кажется молитвенным, а другому нет? Вроде бы, все понятно: если пение не мешает молитве священника и присутствующим на церковной службе, не отвлекает своим совершенством или, наоборот, безобразием, то можно ли уже говорить о его молитвенности? Безусловно, «не мешать» людям молиться на службе – одна из первейших задач церковного хора. И не так легко ее решить. Здесь есть свои этапы. Слово первенствует в церковной музыке. Оно главенствует над мелодией, гармонией и требует к себе почтительного, благоговейного отношения. Слово, поющееся хором, принадлежит Самому Спасителю («Отче наш», «Во Царствии Твоем»), Божией Матери («Величит душа»), Архангелам и Ангелам («Богородице Дево», «Достойно есть»), святителям, мученикам и преподобным.

«Древнецерковное пение, как и церковное чтение, икона и весь литургический строй Православия вообще, чуждо сентименталь­ной субъективности, чувственности и того, что мы обычно назы­ваем театральностью. Оно преисполнено благоговения и страха Божия, ибо неотъемлемо принадлежит совершающемуся священ­нодействию (богослужению), которое является общим достоянием чад Божиих, соборным молитвенным деланием всей Церкви, где нет и не может быть места субъективному и театрально-ложному»[6][12, с. 374]. Чрезвычайно важны для понимания сущности церковной музыки следующие строки из 46 псалма пророка Давида: «Пойте Богу нашему, пойте Цареви нашему, пойте. Яко Царь всея земли Бог, пойте разумно». Разумное пение – это прежде всего молитвенное пение. Вне молитвы — это лишь музыка, приспособленная к богослужению. «Исполняйтеся Духом, глаголюще себе во псалмех и пениих и песнях духовных, воспевающе и поюще в сердцах ваших Господеви», — говорит Священное писание (Еф. 5, 19). «Раб Христов должен петь так, чтобы приятны были произносимы слова, а не голос поющего», — говорит блаженный Иероним[7] [11]. Значит, необходимо осмысленное пение, умение донести слово молитвы. Вероучебная направленность, в сущности, ­– главное в церковном искусстве. Именно слово, его смысл составляют основу и иконописи и песнопения, все остальное способствует лишь раскрытию его в звуках и образах. Церковное искусство, православная икона, фреска, музыка – суть философия и богословие, проявленные в особой форме, эстетически реализуемые. Поэтому чрезвычайно важно, насколько точно и правильно искусство передает смысл вероучения, в какой мере соответствует ему система выразительных средств. Музыка в Церкви, как и иконопись, призвана изображать ноуменальный мир, сверхчувственный. Так в православном понимании икона – есть прежде всего выражение достоверного знания о духовной реальности, «окно в Горний мир», через которое надмирная святость являет себя миру.  Иконопись – это средство сверхъестественного познания, закрепление небесных образов в своего рода материальных следах, оставленных нашим молитвенным опытом, а эстетическая сторона иконописи – лишь внешнее выражение красоты неземного смысла, красоты Божественной истины. Икона – воплощение молитвы иконописца и ответ на молитву верующего. Все это относится и к церковному пению. «И созда, яко икону, песнь», — говорит богослужебный текст. Песнопение – это звучащая икона, а значит к нему предъявляются те же требования, что и к иконописи. Итак, церковное искусство призвано изображать Горний мир, и, естественно, что для этого нужен иной язык, нежели для изображения видимой физической реальности. Что вполне естественно и допустимо в произведении светском, то не всегда приложимо к искусству церковному. Иконе чужда чувственность, реалистичность, она не имеет целью возбуждение эмоций. То же самое можно отнести и к церковной музыке. Изображение духовной реальности требует особой природы поведения, иного музыкального языка. Таким требованиям, видимо, в наибольшей степени отвечает одноголосный стиль пения. Унисонное пение дает возможность избежать объемной изобразительности, мелодический рисунок дает впечатление плоскостного изображения, как и древняя икона, уже этим создавая настроение отрешенности от видимого мира, усиливая это настроение пением хора в один голос, дающим звучание приглушенных, спокойных матовых тонов.

Многим кажется, что чем красивее музыка в церкви, тем лучше. Тогда мы зададим вопрос – красива ли икона Богоматери «Знамение», та, что в ХII веке спасла Новгород? И большинство ответит – не в красоте дело. А другие скажут – да, красива, но особой, не мирской, а непривычной, другой, «горней» красотой. То же скажем и мы о распевах. Да, наши древнерусские распевы очень красивы, но их красота другая, не та, что окружает нас в быту; красота, которую можно услышать только внутри сердца. Это как другое измерение. Если мерить бытовыми мерками – красиво одно, мерить духовными – совсем другое. Надо попытаться услышать тот сильнейший зов к сердцу, который исходит от наших древнерусских распевов и который многие из нас пока не слышат.

«Пение искусное приятно людям на короткое время, а пение благоговейное угодно Богу и людям полезно, вводя в них дух, которым оно дышит»- писал святитель Филарет Московский. «Надлежит всегда помнить и осознавать, что церковное пение есть молитва и что пение молитв должно совершаться благоговейно, для возбуждения к молитве стоящих в церкви… Вместе с тем поведение поющих должно быть благоговейным и соответствующим высокому званию церковных певцов, соединяющих голоса свои с голосами ангелов» (Архиепископ Иоанн Сан-Францисский). А. Д. Кастальский отчетливо представлял себе, что между поющими (певцами и регентом) и священнослужителями, совершающими богослужение, а также между ними и предстоящими за богослужением в храме должен быть внутренний контакт: «…было бы весьма желательно, чтобы творцы церковной музыки почаще представляли себе те настроения, которые они должны вы­зывать своей музыкой в душе лиц, совершающих богослужение. Не в этом ли корень церковности музыки: религиозный подъем в душе священнослу­жителя невольно передается и богомольцам. Конечно, вопрос о церковно­сти музыки спорный: один видит ее у Бортнянского, Турчанинова, другие у Архангельского, третьи у Кастальского и т. д. Бесспорно, к сожалению, то, что у многих авторов церковность отождествляется с шаблонностью… Изысканные сладости и пряные гармонии современной музыки тоже непригодны для храма, хотя бахметевские нонаккорды и турчаниновские увеличенные секстаккорды приводят любителей в восторг и умиление … Ведь у нас неисчерпаемый кладезь самобытных церковных ме­лодий; к ним нельзя применять казенных формул и любых гармонических последований»[8] [4, с. 434 –435].

Хор есть небесная труба, через которую вещают миру апостолы, пророки, небесные ангельские силы. Через эту трубу снова и снова возглашают Вселенские соборы правое исповедание веры, снова и снова воспевает Пречистая Свою дивную песнь и Сам Спаситель повторяет Нагорную Свою проповедь. При условии ясного и четкого произношения священных слов, разумной расстановки отдельных предложений песнопения хор является вторым проповедником, ибо, слушая такой хор в течение некоторого времени, молящийся обязательно впитывает в себя основные истины православной веры. В ин­струкции для регента Синодального хора, составленная в 1836 г. Московской синодальной конторой требуется, «чтобы певчие не произносили слов сквозь зубы или в нос, по провинциальному выговору… Добрая метода пения, — говорится в этой инструкции, — требует, чтобы певчие все и каждый как в простом, так и в нотном пении произносили сколь возможно чище и явст­веннее слова, ибо церковная музыка служит собственно для выражения слов… Добрый вкус требует, чтобы в пении церковном избегать двух край­ностей, равно неприличных храму Божию: излишней утонченности, прилич­ной театру, и грубого крика, к которому особенно склонны богатые, не имею­щие вкуса и образования. Доброта голосов, согласие их между собой, равновесие в силе, верность в тонах, простота, одушевляемая благоговени­ем, чистое открытое и благородное произношение слов — вот совершенство церковного пения, до которого надлежит доводить хор… Певчим вести себя в храме чинно и благоговейно, из церкви не выхо­дить, за службой не разговаривать, делать поклоны при архиерейских благо­словениях и диаконских каждениях… Регент или помощник его, давая такт рукой для показания меры, должен наблюдать в сем, сколько возможно, скромность, ибо смелое махание рукой соблазняет простой благочестивый русский народ».

И в наше время, когда с трудом восстанавливается прерванная церковная традиция, проблема «церковности» пения (а с ней связана неотрывно и молитвенность) встает довольно остро. Заметим, что «церковность» пения вовсе не требует обязательно простоты, примитивности, унисонного пения и т.д. Речь идет только о том, что церковное пение имеет свои художественные законы, и они должны быть соблюдаемы. Одна лишь «общемузыкальная» красота не является еще «паспортом» того или иного произведения для включения его в богослужение. Кроме музыкальной красоты, церковному пению предъявляется требование красоты духовной.

Церковное пение воспитывает молитвенное чувство, поэтому регент не должен безразлично относиться к выбору церковных песнопений для исполнения их при богослужении, а наоборот, должен достаточно зрело и всесторонне обдумывать: соответствует ли характер текста его музыкальному выражению; удовлетворяет ли данное сочинение требованиям музыкальной грамоты и вкуса и церковно ли оно по стилю. Так как восьмигласные напевы в церковном пении являются религиозно-воспитательными, имеющими высокое значение, то необходимо, чтобы исполнение их было тщательным и художественным.

В отличие от светского пения церковное должно быть совершенно бесстрастным, лишенным какой-либо эффектности, действующей эмоциональ­но на молящихся, рассеивая их внимание и отвлекая ум от молитвы. Клиросный хор приобретает значение своеобразного выразителя молитвенного настроения верующих, без­молвно молящихся в храме. В основе исполнения должна лежать передача всей полноты и глубины содержания тек­ста, достигая это минимальными оттенками, свидетельствующими о том, что они не надуманы, не заучены, а сами рождаются из понимания логической си­лы текста. «Безыскусственный напев сплетается с божественным словом ради того, чтобы само звучание и движение голоса изъясняло скрытый смысл, стоящий за словами, каков бы он ни был», — пояснял византийский богослов Григорий Нисский. О вдумчивом, не механическом исполнении церковной му­зыки писал и Василий Кесарийский: «Пусть язык твой поет, а ум пусть при­лежно размышляет над смыслом песнопения». Церковное пение, одноголосное или многоголосное, хоровое, должно быть благоговейным и молитвенно настраивающим. Ре­гентам и псаломщикам для этого следует держаться древних цер­ковных распевов—знаменного, греческого, болгарского и киев­ского. Недопустимы в церковном пении напевание и манера свет­ского пения, свойственные оперным ариям, а также аккомпане­мент хора с закрытым ртом и всё прочее, что уподобляло бы цер­ковное пение светскому.

Святейший Патриарх Алексий I (1877—1970) характеризует та­кое пение как «мирское легкомысленное сочетание звуков». Храм, в котором допускается нецерковное пение, по его словам, «пре­вращается из дома молитвы в зал бесплатных концертов, при­влекающих «публику», а не молящихся, которые должны терпеть это отвлекающее их от молитвы пение». Исполнение церковных песнопений в тоне светских романсов или оперных арий не дает возможности молящимся не только со­средоточиться, но и уловить содержание и смысл песнопений. Такое пение лишь впечатляет слух, но не оставляет никакого сле­да в душе. «Зачем нам гоняться за безвкусным, с точки зрения церковной, подражанием светскому пению, когда у нас есть изу­мительные образцы пения строго церковного, освященного време­нем и традициями церковными»,— говорил Святейший Патриарх Алексий[9].

В церковном пении необходимо избегать как чрезмерной тороп­ливости, так и затягивания, — растянутого пения и больших пауз между возгласами и песнопениями. Медленное, тягучее пение с большими паузами излишне удлиняет службу и вынуждает делать сокращения, чтобы не затягивалось время совершения богослуже­ния, например, сольное исполнение «Ныне отпущаеши» и другие концертные номера совершаются за счет сокращения других пес­нопений. Лучше, конечно, поступиться ничего не дающими душе молящегося «концертами» и при быстром, но четком пении испол­нить полностью все стихиры и прочесть все тропари канона, что позволит верующему насладиться богатством их догматического содержания и несравненной красотой церковной поэзии.

Слово, музыка и исполнение – пение хора — из этих трех составляющих слагается то, что мы слышим за богослужением. Как же должен петь хор, чтобы молитвенное чувство не нарушалось, чтобы слышание не переходило в слушание? Много здесь проблем у хора и регента. На первый взгляд, все просто. Как отрадно слышать первоклассный хор! Он не мешает молиться. А хор плохонький все время выдирает тебя из молитвы, раздражает плохим стилем, грубыми ошибками, фальшивым строем. Но ведь как часто бывало и бывает наоборот – вот пример другого рода — отзыв в начале прошлого века об исполнении «Разбойника» артистами Большого театра со знаменитым хором храма Христа Спасителя: «Изумительно!.. Бесподобно!.. Но… знаете, что-то не то. Что-то постороннее слышится. Даже все настроения после Евангелий как рукой сняло. Театр – и все тут! А музыкально – безупречно… и придраться решительно не к чему»[5].

Пресловутая «концертность» в церковном пении – болезнь не новая. Это именно ее симптомы описаны в предыдущей цитате. Иоанн Златоуст в одной из своих бесед напоминал – «То, что слушаем и видим на сцене, неестест­венно переносить в церковь, так как театральность в мотивах и пении мешает «благоговейно произносить и познавать Св. Писание». Думается, что самым верным средством избежать «театральности» в исполнении церковного пения, будет сознание и у регента, и у певчих, что они совершают богослужение, а не развлекают публику и не наслаждаются блеском и тонкостью своего исполнения.

В православных песнопениях «духовность» и «молитвенность» это не ка­кая-то невещественная и неизъяснимая субстанция, а вполне определенное, конкретное музыкальное качество, которое может возникнуть только при опре­деленных правилах и музыкальных законах. Совокупность этих законов и правил составляет музыкальный канон, применение которого обеспечивает создание молитвенных напевов.

Носителями и средоточием таких духовных законов построения право­славной музыки всегда являлись ее древние распевы. Их мелодии создавались исключительно для богослужебного текста, поэтому все музыкальные особен­ности исходили от слова и им же они объяснялись. Связь мелодии с текстом двусторонняя: в тексте песнопений так же чувствуется мелодия, как и в мелодии, — текст, который в себе таит небес­ную, неведомую мудрость: его надо уметь читать и читать духовно. Именно древнерусская православная мелодия, являясь «зеркалом» богослужебного текста, передает очень много та­кого, что улавливается только духовно, что читается между строк. Она отража­ет священный текст так, как только возможно воспринять человеку, не утра­тившему духовный слух, потому что древние гимнографы здесь мудро сочета­ли богомыслие с музыкальной красотой, вразумительность — с искусством, ду­ховную простоту — с мудростью, церковность — с народным творчеством.

Всем памятен всплеск интереса к церковной музыке после празднования 1000-летия Крещения Руси. С тех пор церковные песнопения стали петься повсюду и всеми. Любой мало-мальски профессиональный хоровой коллектив обязательно включал их в свой репертуар. Это и понятно – в русскую хоровую музыку вернулся целый архипелаг. Теперь прошло достаточно много времени для того, чтобы от количественных проблем перейти к качественным, – а как должна звучать эта музыка, когда она поется не в концерте, а в храме? Профессионализм хора, чистота интонации, красивые голоса, да просто выразительность и музыкальность исполнения – все это прекрасно и обязательно нужно церковному хору и регенту. Но молитвенность – это то, что поднимает церковное пение надо всем. Не есть ли это качество и сила веры, проявленная через пение? Не потому ли и монастырское пение всегда отличалось от пения в приходских храмах? Сейчас это различие разительное. Дело не только в монастырских распевах, древних мелодиях, строгости пения. Дело – в силе вложенного молитвенного чувства. Когда хор Троице-Сергиевой Лавры под управлением архимандрита Матфея (Мормыля) поет тропарь прп. Сергию на лаврский напев – это простым пением уже не назовешь. Это чистая молитва-мольба, горячее сыновнее обращение-зов к авве и покровителю: «… не забуди, якоже обещался еси, посещая чад своих…» Коротенький и далеко не самый значимый фрагмент богослужения прямо и зримо соединяет Небо и Землю. Едва ли есть смысл приводить еще примеры – у каждого они свои, пережитые и памятные. Молитвенное пение не опишешь словами, но всегда узнаешь сердцем, потому что голосом сердца сразу вливаешься в него, легко и сладостно «спутешествуя» поющему в храме хору – «небесной трубе».