Автор(ы) статьи: Якушева Л.А.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

текст повседневной культуры, повседневность, обычаи, русские чаепитие

Аннотация:

В статье рассматриваются философские аспекты повседневной культуры, в которых чаепитие обладает рядом качеств, поддерживающих устойчивость традиции. Это временная повторяемость процедуры (утренний, послеобеденный, вечерний чай), определенная этическая затверженность и эстетическая завершенность церемонии. Чаепитие может быть рассмотрено как процесс, имеющий завязку - кульминацию - завершение, событие (праздник, прием гостей), ритуал (во время застолья процедура чаепития означает окончание мероприятия).

Текст статьи:

Философия повседневности в традиции русской классической культуры может формироваться на  самых эфемерных и, казалось бы, простодушных основаниях. Таких, как еда, питье, бытовые аксессуары, поведенческие акции. Русское чаепитие является, на наш взгляд, универсальным культурным феноменом, который затрагивает бытийную (эссенциальный, аксиологический аспекты) и обыденную сторону жизни человека.

Как явление повседневной культуры чаепитие обладает рядом качеств, поддерживающих устойчивость традиции. Это временная повторяемость процедуры (утренний, послеобеденный, вечерний чай), определенная этическая затверженность и эстетическая завершенность церемонии. Чаепитие может быть рассмотрено как процесс, имеющий завязку — кульминацию — завершение, событие (праздник, прием гостей), ритуал (во время застолья процедура чаепития означает окончание мероприятия).

Потчуя чаем, хозяева (чаще – хозяйка, поскольку главная роль в церемонии принадлежит женщине), проявляют по отношению к гостю  радушие, добросердечие, щедрость, расположение. Длящаяся, неспешная процедура (в этом своем качестве близкая восточной традиции), европейцам представлялась временной растратой, пустым времяпровождением. По наблюдению английского драматурга Д.-Б. Пристли времен первой мировой войны, «у русских есть три великолепных способа убить время. Во-первых, русские сигареты <…> Во-вторых, восхитительный русский чай, растущий на юге, – его здесь пьют весь день и половину ночи. В-третьих, русские разговоры – русские очень словоохотливые, живые и неутомимые собеседники. Когда же сигареты, чай и разговоры соединяются, искушение убить время становится непреодолимым»[1.С.70]. То есть, чаепитие в ряду будничных ритуалов – это всегда повод и следствие взаимопроникновения бытия и быта, способ установления миропорядка, некий космогонический остов, гармонизирующий происходящее.

Чаепитие имеет свой диапазон состояний, настроений – атмосферу, которая соотносится с удовольствием,  наслаждением, гармонией тела и духа, и в этом своем качестве феномен чаепития сродни русской бане. Чайная церемония как ситуативное действо способствует социально-ролевому «раскрепощению» участников, отражает ментальные коммуникативные стереотипы русских: эмоциональность, коллективность, оценочность, гостеприимство.

Обычай чаепития имеет свою временную протяженность и историю. Наблюдая за современной повседневной практикой, можно констатировать, что мы живем в эпоху «нереализованного ритуала», а чаепитие становится примером разрушения мифологизированного строя, порядка жизни. Сейчас чай популярен в силу своей доступности и временной экономичности (свойство – приобретенное и прямо противоположное времени зарождения и утверждения традиции). Его пьют между делом, взамен еды, на бегу.

Как предмет изучения русское чаепитие объективирует различные проблемные поля: иерархию ценностей, приметы обыденной жизни, смысловую семиосферу (концепты «дом», «семья», «счастье») мнемотический культурный фонд на уровне ритуалов и символов (самовар, приход гостей, праздник). Данный феномен можно отнести к явлениям, которые существуют не только в «привычке сознания», но и имеют традицию интерпретации в художественных (от Мухи-Цокотухи К.Чуковского до «Шинели» Н.В. Гоголя), визуальных (от В.Поленова, Б.Кустодиева до современного художника А.Петрова) текстах русской культуры.

Целью данной статьи является рассмотрение изменений, происходящих с традицией чаепития в переходное кризисное время, зафиксированное в творчестве А.П. Чехова. Выбор материала неслучаен, поскольку чайная тема в чеховском тексте обретает черты не только узнаваемого бытового явления, но и становится элементом семантического ряда, определяющего и диагностирующего состояние и поведение человека в момент смены эпох, на изломе времени.

Что подают? С чем подают?

В драматургических текстах А.П. Чехова не уточняется, какой именно чай пьют чеховские персонажи. Упоминания о липовом (в «Дяде Ване») и гусином чае («Иванов») позволяют утверждать, что чаем (согласно русской традиции) называли отвар из трав[1]. Так, в гусиный чай добавлялись мята и мелисса, и он считался очень вкусным. Однако у этого напитка было и еще одно свойство – способствовать пищеварению (предотвращать спазмы и останавливать диарею). Чехов как врач не мог не знать о свойствах этого народного, широко применяемого средства и использовал упоминание о нем для усиления комизма ситуации,  в которой упоминается «разыгравшийся» до чужих денег аппетит. Фраза Лебедева: «Чего захотел: Марфуткиных стерлингов… А гусиного чаю не хочешь?» [2.12.С.45] ­­­­– сейчас звучала бы с использованием реплики из известного рекламного ролика: «Мезим – для желудка не заменим». Любопытно в связи с этим напомнить, что чеховские персонажи-врачи оказываются бессильными перед болезнями и обстоятельствами, в то время как всем остальным средства от недугов (физических и духовных), как правило,  известны, и они словоохотливо делятся «рецептами». Так, как в данном случае Лебедев.

Традиционно у русских чай подавали на стол вместе с угощением – варением, сладостями. Фирс («Вишневый сад»), вспоминая былые времена, констатирует: «Вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили»[2.13. С.206]. Хлебосольство русских соотносилось с широтой души, удалью и являлось своего рода освобождением от ограничений (материальных, моральных), иногда даже переходящее границы разумного. Лебедев (в «Иванове») говорит, что жена наварила двадцать бочек варенья, а Ферапонт («Три сестры») пересказывает слова подрядчика о том, что в Москве «какие-то купцы блины ели. Один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят»[2.13.С.141]. Обращает на себя внимание не только количество продукта (как приготовляемого, так и потребляемого), но и повод возникновения реплики Ферапонта. Как только Андрей упоминает в мечтах Москву, рестораны, старый сторож моментально реагирует, рисуя в воображении «масштабы» московской жизни, оставляя без внимания  реплики Андрея о том, что «жена не понимает»,  что сестер он боится. «Гастрономическое» – «пятьдесят блинов» – на время отвлекает от «психологического», уравнивает обе реплики как психопатологические.

Щедрость хозяев в тексте пьесы «Иванов» представлена в сочетании со своим противоположным качеством – жадностью. Зинаиде Савишне не жаль только того, что в избытке – варенья из крыжовника: «Куда ж его девать?»[2.12.С. 31]. Поэтому Шабельский по дороге к Лебедевым спорит на то, что хозяйка начнет предлагать именно это варенье, а сама Зюзюшка даже среди домашних получает прозвище «кружовенное варение»[2.12.С.50], которое выдает, наряду с характерным выговором, ее «привычку» к чрезмерной экономии.

В рассмотренных примерах мы наблюдаем ситуативное «столкновение» противоположностей по сходству (невротические состояния) и по контрасту (гостеприимство – прижимистость). Но главным является то, что Чехов «лишает» своих персонажей жанровой определенности: комическое приобретает оттенок трагического и наоборот. Странная нелепая смерть выглядит событием на фоне сетований, нытья Андрея, чья драма остается незамеченной, «будничной».

Кто подает?

Данный аспект также оказывается немаловажным. С одной стороны, это, конечно же, слуги – работник Яша (в «Чайке»), лакей Гаврила (в «Иванове»). В поздних пьесах «Дяде Ване» и «Трех сестрах», чай подают старые няни – Марина и Анфиса, которые выполняют несколько иные функции в доме по сравнению с молодыми работниками. Старики в пьесах Чехова – это свидетели времени, когда «хорошо было», когда «сушеная вишня была мягкая, сочная, сладкая, душистая…»[2.13.С.206]. Они оказываются незаменимыми в быту, как носители прежнего миропорядка, «до беды». «Нянька (Марина – Л.Я.), вяжущая с первого по четвертый акт бесконечный чулок, как греческие парки – бесконечную пряжу, держит в своих хлопотливых руках судьбу героев и ритуал деревенского дня, мирных, родственных, человеческих отношений»[1.С.69]. Что-то забыто, утрачено, но воспоминания и привычка делать положенное дело (в том числе и подавать чай) становятся знаком иного мира, недооцененного в настоящем.

Визуализация чаепития в пьесах становится знаком жизни нормальной, естественной, нарушение ритма которой приводит к распаду семьи, разрушению дома, неизбежным потерям. По этому поводу А. Володин как-то заметил (ностальгируя по чеховской психологической точности, явленной в знаках повседневности): «У него герои пили чай и незаметно погибали, а у нас герои пили чай и незаметно процветали»[3.С.583]. Таким образом, чаепитие у Чехова вбирало в себя функции и места действия, и образа жизни, входя в ставший привычным (но из-за этого не утратившим актуального интереса) круг образов-символов: озеро, усадьба, дача, сад.

Когда подают? Чаепитие как событие и действие  

Чай выступает в качестве целебного напитка, излечивающего от душевной муки.   Марина – Соне («Дядя Ваня»). Дрожишь, словно в мороз. Ну, ну, сиротка, бог милостив. Липового чаю или малинки, и оно пройдет»[2.13.С.103]. Старая нянька увещевает: все пройдет. В этом своем целительном свойстве чай противопоставляется водке/коньяку, которую пьют многие чеховские персонажи, в том числе, что показательно, врачи. Но спиртное не помогает, а лишь обостряет тоску, безысходность. Отказываясь от чая дважды (в начале и в конце сценического действия),  Астров в итоге выпивает только рюмку водки. Однако его отказ от чая в финале выдает не только желание поскорее уехать, но и звучит как прощание с надеждами, с домом, где «Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно…»[2.13.С.113]. «Не хочу» Астрова звучит как «простите», как  установление диагноза собственной неизлечимой душевной болезни.

Чай подается во время разговоров (Три сестры), игры в карты («Чайка», «Иванов»). Как привычное действие чай входит в круг дня, создавая компактность и упорядоченность жизни, «рамочность» сценическим событиям. Первое действие «Дяди Вани» начинается с ремарки: «На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая»[2.13.С.63], «Чайка» заканчивается тем, что Полина Андреевна зажигает свечи и велит Гавриле подавать чай («люди обедают…»). Внешняя форма происходящего размеренна, монотонна, внутренняя – выдает нервозность, эмоциональную неустойчивость и напряженность.

Однако вопрос о том, благом или опустошением оборачивается у Чехова повседневная энтропийность, остается открытым. Серебряков пьет чай в одиночестве, по ночам, нарушая распорядок, но – работает. Для остальных обитателей усадьбы чай, поданный не вовремя, сбившийся режим – это ситуация, когда «жизнь выбилась из колеи»[2.13.64]. Поэтому чаепитие может быть и поводом к раздражению, той самой «последней каплей».

Маша после ухода Вершинина не сдерживает своих негативных эмоций. Войницкий отмахивается от материнской назойливости, от разговоров: «Пейте, маман, чай!», получая в ответ вполне резонное: «Но я хочу говорить!»[2.13.С.70]. У собравшихся за столом нет сил и желания выслушивать друг друга. Чай остыл так же, как и родственные чувства, а примирительное «утешение» Елены Андреевны («Ничего, мы и холодный выпьем») не может остановить нарастающее раздражение Войницкого.

Его состояние сопоставимо с переживаниями другого чеховского героя – Иванова, о котором Лебедев говорит: «Мутит на душе? Да, дела… (Вздыхает.) Настало для тебя время скорби и печали. Человек, братец ты мой, все равно что самовар. Не все он стоит в холодке на полке, но, бывает, и угольки в него кладут: пш… ш!… несчастья закаляют душу…ты выскочишь из беды, перемелется – мука будет»[2.12.С.50–51]. Отметим, что потрескивание углями  (самовар «поет песни») по русской традиции – это к добру. Маета, даже отчаяние Иванова в определенном смысле вызывают у окружающих не только сочувствие, но и понимание того, что эти переживания необходимы для нового подъема, духовного роста. Настоящий, качественный чай заваривался у русских на второй фазе кипения (из трех), именно она вызывала в самоваре описываемые характерные звуки. Однако нельзя было «пропустить» этот момент. Свистел самовар – к неприятностям, распаивался – к беде. Как не вспомнить здесь реплику старого Фирса: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь»[2.13.С.224].

Сравнения человека с самоваром «врастают» в текст из прошлого, традиционного, тем самым создается эффект «узнавания» не только героя во времени, но и самоидентификация читателя/зрителя как представителя русской культуры.

В пьесе «Три сестры» самовар становится «лишним» предметом, усугубившем и без того тревожное состояние сестер. В виде подарка Ирине его преподносит Чебутыкин. Это сразу вызывает в доме Прозоровых «гул изумления и недовольства» и даже открытый протест Ольги: «Самовар! Это ужасно!»[2.13.С.125]. И потому, что он серебряный (Ирина: «зачем такие дорогие подарки!»), и потому, что это знак особого уклада, мещанского быта, где нет места тревожно-ожидаемому «в Москву, в Москву!». Можно предположить, что сама реакция на этот предмет-подарок сродни звуку лопнувшей струны, так испугавшему персонажей «Вишневого сада».

Чаевничание как привычка, мешающая «новой жизни», заботит и Лопахина. Характеризуя дачника, Ермолай Алексеевич, как бы между прочим, замечает: «Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным…»[2.13.С.206]. Те, ради кого будет вырублен сад, не принесут этой земле процветания в ближайшее время. Лопахинские радужные прожекты возможны, но только при определенных условиях. И в этом смысле Лопахин – «утопист» (как, впрочем, и «влюбленный майор») не меньше, чем Вершинин.

Чай не только пьют, но от него отказываются (Астров, Вершини), его не дают (или забывают предложить?) Вершинину, Кулыгину, Тузенбаху. В той или иной мере это «сближает» перечисленных чеховских персонажей. Ждущие любви, душевного тепла, расположения любимой женщины, они постоянно находятся в предощущении момента, испытывают (как и сестры Прозоровы?) «мятущееся ожидание». И относящееся к ним «если бы…» обрывается то, словно по ошибке, выпитым коньяком (Тузенбах), то латинским изречением в бормотании Кулыгина, то предложением Вершинина философствовать.

Сорин в «Чайке» предлагает Треплеву «сюжет для повести: «Человек, который хотел» L homme, qui a voulu»[2.13.С.48] . Можно рассуждать о том, что же хотели чеховские персонажи «любви, признания, здоровья, понимания, богатства, покоя и воли»[4.С.186] или … просто чая? Который, по какой-то причине то вовремя не подали, то он уже остыл и не пригоден к употреблению. Простое, естественное действие изживается? (как часть изношенного уклада, ненавистной провинциальной жизни), забывается? (как чудесный способ приготовления вишни). Чеховские персонажи и здесь чего-то «не услышали», «не поняли», лишив себя красоты и  гармонии человеческих отношений в привычных обыденных ситуациях, без которых не возможна та самая «красивая и прекрасная жизнь»…

В финале  самой «бытовой» пьесы «Дядя Ваня» герои проживают и заново открывают простые истины. Для Астрова это – тишина, уют; для Серебрякова – дело; для Сони – терпение и желание жить. Тон всем этим, пусть и запоздалым, прозрениям задает реплика няни: «Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед, вечером – ужинать садиться; все своим порядком, как у людей… по-христиански»[2.13.С.106]. Чехов приводит своих героев к пониманию жизненного круговорота: всему есть свое время и место. Вот почему чаепитие может быть рассмотрено как знак утраченного, но и, при определенных условиях, вновь обретаемого чеховскими героями рая.

 

Список литературы.

1. Зингерман Б. К проблеме ритуала в пьесе Чехова «Дядя Ваня» и «Три сестры» //Театр. – №11, 1993. – С 66-77.

2. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. – М., 1974-1983. Ссылки даются в тексте в указанием тома и страницы в скобках.

3. Володин А. Записки нетрезвого человека //Володин А.М.Осенний марафон: Пьесы, сценарии, проза. – М., 2005.

4. Злотникова Т.С. Время «Ч»: Культурный опыт А.П.Чехова. А.П.Чехов в культурном опыте 1887-2007 гг. – Ярославль, 2007.