Раздел: ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:
новый человек, сверхчеловек, нигилизм, переоценка ценностей, отечественная литература.
Аннотация:В статье рассматриваются особенности формирования идеи сверхчеловека в контексте социально-исторического и духовного генезиса отечественной культуры. Особое внимание уделяется творчеству А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и И.С. Тургенева, где происходит имплицитное содержательное становление образа сверхчеловека.
Текст статьи:
Вплоть до начала XIX в. в отечественной культурной традиции не существовало эксплицитно выраженной идеи Сверхчеловека. Собственно даже имплицитное бытование данной идеи весьма затруднительно выделить. Это во многом обусловлено спецификой историко-культурного развития России и мировоззрения русского человека этого периода. Важными составляющими последнего всегда были соборность и софийность, а социальная жизнь строилась на принципах общинности. Русская культура долгое время развивалась в рамках православной христианской традиции, что оказало определяющее влияние на специфику бытования представлений о Сверхчеловеке на Руси.
Если в рамках католичества и особенно протестантизма была возможность для появления идеи Сверхчеловека, а эпоха Возрождения создала для нее весьма питательную художественно-интеллектуальную и гуманистически-индивидуалистскую среду, то православие, в силу ряда внутренних установок, явно не способствовало данному процессу. Православие, в отличии, например, от католичества, менее центрично, оно больше стремится к некой всеобщности, анонимности. Поэтому в русской культуре отсутствовала традиция персонификации и индивидуализации, что, в конечном счете, почти сводило на нет возможность возникновения индивидуализированных сверхчеловеческих концептов. Высший аксиологический идеал почти полностью растворялся в Боге, а единичный человек духовно не вычленялся из общего «народного субстрата». Общность, народность в следовании к Идеалу издревле становилась важной частью русской ментальности, а выделение (появление), например, отдельных духовных подвижников никак не противоречило этому принципу, т.к. они все равно были устремлены к трансцендентному Единому (Богу) и во многом даже не стремились к личной идентификации. Схожие установки доминировали и в социоэкономическом культурном пространстве Древней Руси, выраженные главным образом в институте общинности.
Одновременно в рамках отечественной культуры в XIV-XVI вв. начинает утверждаться идея коллективной богоизбранности, духовной уникальности русского народа и государства. Эта идея утверждается, отчасти под влиянием неблагоприятных и мобилизирующих внешних обстоятельств, как «сверху» государственной властью этого времени, так и генерируется «снизу» народом. В целом можно констатировать некоторую естественную стихийность формирования в общественном сознании представления о собственной избранности, коллективной сверхнародности. Данная концепция, безусловно, несла в себе мощный пассионарный созидательный заряд. Она стала важным идейно-духовным фактором культурно-национальной и государственной самоидентификации молодого московского/российского государства, способствуя его становлению и эмансипации от внешних влияний. Однако вряд ли будет контекстуально корректно видеть в этой идее прямое воплощение инварианта сверхчеловеческого концепта, хотя определенные имплицитные и, возможно, коллективно бессознательные выходы на идею коллективистско-безличного сверхчеловека здесь и присутствуют.
Начавшаяся с конца XVII в. секуляризация церковного влияния и приход светской культуры постепенно меняли ценностные основания отечественной культуры. На протяжении всего XVIII в. в России происходило осмысление европейского интеллектуального опыта и инкорпорирование западноевропейских достижений в отечественную культуру, что в итоге привело к небывалому культурному взлету, произошедшему в XIX – начале XX веков.
XIX столетие стало золотым веком русской культуры и временем вхождения ее в европейский интеллектуальный дискурс. И именно тогда появляются первые рефлексии на тему «сверхчеловеческого». Можно выделить две среды, где зарождается, критически осмысляется и развивается идея Сверхчеловека. Первая – это литературно-художественная среда, а вторая – собственно философская.
Слова Е.А. Евтушенко – «Поэт в России – больше, чем поэт» – как нельзя лучше отражают статус и место в отечественной культуре не только поэта, но и писателя вообще. Литература всегда занимала особое место в российской культуре, становясь пространством интеллектуального поиска, споров, этико-эстетических, социальных и историософских рефлексий. Это было во многом обусловлено тем, что в нашей стране почти перманентно существовало достаточно жесткое политико-идеологическое давление на общество со стороны официальной власти (сначала в лице царской власти, а потом коммунистической партии), которое препятствовало рождению новых, не одобренных официально дискурсов. Поэтому литература становится первым местом зарождения политических, социальных и философских идей в России. А писатель приобретает статус полупророка и творца новых смыслообразающих форм. Он художественно эксплицирует и артикулирует внутренние, часто полуосознанные идейные потоки, бытующие в актуальном общественном пространстве. Соответственно высокая литература в России всегда была зеркалом перспективного отражения передовых и глубинных рефлексий, генерируемых в рамках отечественного культурного пространства. И поэтому вполне естественно, что первые попытки конструирования образа «нового человека», в котором уже можно уловить некоторые выходы на идею сверхчеловека, мы наблюдаем именно в литературном творчестве крупнейших писателей России первой половины XIX века.
Первыми, кто стал конструировать в своем творчестве образ нового, яркого и одновременно «иного» человека, стали А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтова. Творчество А.С. Пушкина разнообразно и его вклад в русскую литературу, словесность и в целом в культуру сложно переоценить. Для нас особенно важно, что в его творчестве мы находим первый яркий образ «человека непохожего», человека, противопоставившего себя ряду ценностей традиционной культуры – Евгения Онегина. Безусловно, делать из Онегина сверхчеловека было бы опрометчиво, наивно и главное ненаучно. Однако увидеть в нем некоторые семантические коннотации, аксиологическое предуготовление к появлению содержательного образа сверхчеловека вполне возможно, и для прослеживания генеалогии формирования идеи сверхчеловека даже необходимо.
Евгений Онегин нарочито фиксирует свою социально-этическую отличность, верховенство перед людьми «старой формации». Изначально он идейно независим, циничен и нигилистически настроен по отношению к традиционной культуре – некоторым этическим нормам, традициям, обычаям. Онегин становится образом самодостаточной личности, в которой содержатся зачатки сверхчеловеческих оснований. Он показан человеком, достигшим предела совершенства в светской, «эталонной жизни», и уставшим от нее. Герой желал порвать с прошлыми традициями, найдя принципиально новую экзистенциональную матрицу.
Интересно, что высшей точкой самоидентификации нигилистической инаковости Онегина становится сначала отвержение душевной человеческой теплоты – любви Татьяны, а потом убийство им на дуэли Ленского – своего друга, т.е. через отвержение, преодоление и даже уничтожение традиционно ценного, сокровенного Пушкин раскрывает этическую и социальную потусторонность Онегина, его нравственную над-человечность.
Но далее, возможно желая показать контрастность этих состояний, автор ввергает своего героя во власть страсти любви, что делает его зависимым и Онегин теряет свой над-человечский статус. А в знаменитом письме Татьяне он и вовсе отрекается от своих прежних ценностей:
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!
Герой приходит к мысли, что счастье лежит в области чувственного диалога с Другим и даже полного подчинения собственного Я Другому, растворению в нем:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!
…Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Все решено: я в вашей воле
И предаюсь моей судьбе.
Однако в культурной традиции больше сохранился именно образ молодого Онегина-циника, стремящегося выйти за границы традиции и нащупать новые социальные и этические ценности.
В том же направлении движется и М.Ю. Лермонтов, прописывая образ Печерина в романе «Герой нашего времени». Здесь, во-первых, обращает на себя внимание само название романа. В нем на уровне номеналистской семантики мы возвращаемся к античному понятию героя, но уже помещенного в настоящее, актуальное культурное пространство. Автор прямо задает индивидуалистское измерение бытия главного действующего лица, а также изначально постулирует его над-стандартно-человеческий статус, называя «героем». Во-вторых, русская литература сформировала традицию наполнения самих имен, «наименований» действующих лиц художественного произведения сущностным смыслов. В самих фамилиях героев часто проступает их характер, нравственно-поведенческие особенности, экзистенциальные смыслы и прочие сосредоточения связей и смыслов. И в этом аспекте фамилия Печорина имеет прямые семантические коннотации-продолжения с фамилией Онегина. Как фамилия последнего образована от р. Онеги, так и фамилия «героя нашего времени» происходит от р. Печоры. Однако, как р. Печора севернее р. Онеги, так и Лермонтов создает образ Печерина более индивидуалистичным, обособленным и в чем-то диким, нежели образ Онегина.
Далее Лермонтов на примере Печерина развивает концепцию «лишнего человека», она становится, в сравнении с творчеством Пушкина, более последовательной, органичной и многогранной. Так, например, формируются три линии объяснения особенности поведения главного героя и причин его «лишнего» состояния. Первый комплекс причин – объективные социальные причины. У Печерина наблюдается перманентный скрытый конфликт с обществом, он, как и Онегин, глубоко презирает светское общество, чаще всего имплицитно противопоставляя собственные желания и идеалы объективной социальной действительности. Второй комплекс причин – субъективно-нравственные причины, т.е. сам характер героя, его индивидуализм и внутренний разлад с самим собой, который приводит к перманентному желанию «убежать» от себя. И последний ряд причин носит фатально-онтологический характер. Не случайно Лермонтов заканчивает произведение повестью «Фаталист» намекая на то, что, возможно, Печорин существовал в рамках фатальной, бытийной неизбежности, подобно героям древнегреческих трагедий.
Таковы три основные парадигмы, объясняющие особость Печерина. Мы сейчас не будем рассматривать какая из них является превалирующей, для нас важен сам факт формирования, пусть и только в художественной среде, «особого человека», который обозначает свою инаковость, противопоставляя себя традиционному обществу и культуре, что становится этапом в становлении идеи сверхчеловека.
Также следует упомянуть о параллелях, которые проводятся исследователями между рядом художественных образов созданных Лермонтовым и сверхчеловеком Ницше, которые подтверждают, по крайней мере, имплицитное наличие идеи сверхчеловека в творчестве отечественного поэта. Так, например, в прочитанной в
Следующим шагом на пути эксплицитной артикуляции концепта сверхчеловека в художественно-литературной среде России XIX в. стал роман И.С. Тургенева «Отцы и дети». Образ Евгения Базарова стал идейным продолжением и развитием образов Онегина и Печорина, с большей акцентированной радикализацией асоциальных черт, ведущих к уже прямому конфликту с обществом. Через Базарова мы впервые настолько явно и даже нарочито встречаемся с таким понятием как «нигилизм», которое, как нам уже известно, по философии Ницше, часто становится идейным предуготовлением и средой для появления сверхчеловека.
Для своего времени роман стал знаковым, а Базаров воплотил в себе идеалы нового поколения «шестидесятников» XIX века. Герой подкупал своей бескомпромиссностью, радикализмом, непринятием старых авторитетов и правил. В Базарове уже чувствуется тот революционный, нигилистический пафос, который в начале XX в. станет основной средой рождения новых культурных форм как в России, так и Европе в целом. Вообще одной из особенностей русской литературы является ее острая чувствительность к конкретному историческому моменту, его болезненных точек. «Отцы и дети» появились на фоне начавшегося революционно-демократического брожения в российском обществе, приведшего к значительным изменениям в структуре русской ментальности и культуре.
Несмотря на то, что роман написан в реалистической манере, в нем достаточно много важных символических деталей. Так, например, профессия главного героя – доктор. И действительно Базаров претендует на роль радикального врачевателя современного ему общества, он видит себя хирургом, который без сожаления вырезает органы, пораженные болезнью. Он начинает препарировать некоторые традиционные ценности, утверждая их анахроничность. В этой связи Базаров уже намечает переоценку отношения к искусству в духе недавно написанной (в
Однако при всем своем нигилизме и внешней бескомпромиссности Тургенев возвращает своего героя в пространство традиционных ценностей и делает это, по примеру Пушкина, через посредство любви. Нигилизм Базарова рушится, когда он влюбляется в Одинцову. Символична и причина смерти Базарова – заражение по неосторожности при оперировании трупа, т.е. акт врачевания, в конечном счете, губит врача. Оказывается, что даже «труп» еще достаточно силен, чтобы убить, дерзнувшего препарировать его.
Интересно, что в отношении авторов к каждому из трех указанных героев сквозят, с одной стороны, негативистские и осуждающие нотки. Мораль сих «басен», пусть и имплицитно, сводится к демонстрации фатальной ошибочности действий героев, через низвержение их жизненных идеалов. Например, М.Ю. Лермонтов прямо говорит в предисловии к «Герою нашего времени», что Печорин «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» [1, с. 456]. С другой стороны, чувствуется и симпатия, расположение авторов к этим героям. Не зря по ходу большей части романов они описываются как победители. Эта наметившаяся двоякость в характеристике данных выдающихся людей (сверхлюдей) весьма показательна и в дальнейшем будет лишь усиливаться и обостряться. Здесь симптоматична позиция Лермонтова, у которого не присутствует в тексте романа ярко выраженного итогового традиционного морализаторства – концовка «Героя нашего времени», несмотря на смерть Печорина, эмоционально нейтрально-отстраненна, в ней нет ясного понимания отношения автора к герою. И чтобы успокоить «несчастную доверчивость некоторых читателей» [1, с. 455] Лермонтов пишет предисловие ко второму изданию романа, где дает свою нравственную оценку Печорину. Однако мы склонны согласится с Л. Шестовым, который называет «маленькой ложью» [3, с. 142] конец этого предисловия, где М.Ю. Лермонтов «умывает руки», утверждая, что его главной задачей было «указать на болезнь», а не лечить ее [1, с. 456].
В работах рассмотренных писателей заложена матрица понимания и раскрытия образа сверхчеловека в рамках отечественной культуры и ментальности. Во-первых, «новый человек» (сверхчеловек) всегда нацелен на пересмотр ключевых этических и социальных норм общежития, начиная, как правило, с радикально-нигилистической переоценки ценностей. Это формирует дальнейшую парадигму понимания идеи сверхчеловека исключительно в этически-ценностном модусе. Во-вторых, фиксируется двоякость в отношении к образу «нового человека» даже со стороны самих их создателей. То есть они обладают как определенной привлекательностью, часто граничащей с пороком, так и отталкивают своей аморальной инаковостью, часто граничащей с «бесчеловечностью».
Литература
1. Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. – М., 1990. – Т. 2.
2. Синеокая Ю.В. Проблема сверхчеловека у Соловьева и Ницше // Вопросы философии. –2002. – № 2.– 69-80.
3. Шестов Л. Философия трагедии. – М., Харьков. – 2001.