Автор(ы) статьи: Д.Л. Ситникова, Б.Н. Пойзнер, Э.А. Соснин
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

социальное изобретение, научное особщество, репликатор

Аннотация:

Социальное изобретение это такая целенаправленная система деятельности (ЦСД), существование которой выгодно всем её подсистемам. Второй признак социального изобретения – долговременность воспроизводства функций ЦСД, при этом число участников деятельности велико (Korogodin V.I., Соснин Э.А., Пойзнер Б.Н., 2000). Показано «почему», «когда» и «где» стало возможным естествознание как социальное изобретение. Наш подход – социально-инвенциональный (от лат. inventia – изобретение) – и применим к другим ключевым социальным институтам. Научное сообщество в соответствии с нашим подходом моделируется как целенаправленная система деятельности, для которой необходимо увеличить ресурс репликации.

Текст статьи:

Когда я оказываюсь в обществе учёных-естествоиспытателей, я чувствую себя как бедный церковный служка, который по ошибке зашёл в гостиную, полную герцогов.

У. Оден

 

Данный текст – опыт поиска авторами ответа на интригующий вопрос: когда, где и почему возникло современное Естествознание?[i] Почему, однажды появившись, оно стало почти синонимом науки, надолго исключив из рассмотрения другие формы знаний и другие формы организации познавательной деятельности? Почему чтение Книги Природы и использование прочитанного вдруг оказалось особой деятельностью, профессией, которую общество заинтересованно поддержало? Когда производство нового знания сформировалось и было осознано как полезная для всех (а не только для алхимиков или монахов) деятельность? Где возникли первые коллективы естествоиспытателей, где они собирались для совместных занятий?

Авторы исходят из того, что наука, как и все живые объекты — от колоний клеток до государственных образований — является целенаправленной системой деятельности (ЦСД). Любая ЦСД действует – и в своё время была организована — так, чтобы повысить вероятность сохранения своих компонентов и кодирующей её информации, поднять эффективность использования ресурсов окружающей среды[ii]. Каждой информационной системе предшествуют протосистемы, из которых она была построена, либо компоненты протосистем, избирательно объединившиеся в процессе сборки новой системы[iii]. В телеологической теории информации и синергетике такую систему называют репликатором (от лат. replicatio — развёртывание), т.е. самовоспроизводящейся информационной целостностью[iv]. Каждая ЦСД есть репликатор, поскольку обладает набором компонентов, позволяющих ей воспроизводиться, заимствуя в качестве ресурсов элементы окружающей среды. Скажем, уличная банда как ЦСД может воспроизводиться при наличии не занятой делом молодёжи и зажиточных слоёв населения. Исследовательская деятельность тоже невозможна без определённых социальных ресурсов и компонентов системы, способных эти ресурсы связывать, осуществляя «синтез свойственного системе из несвойственного» ей[v].

Естествознание как саморазвивающаяся, т.е. целенаправленная, система возникла в особой форме экспериментально-математической науки о природе, которая формировалась в Европе на протяжении XVI–XVIII вв. До этого времени существовали отдельные элементы (протоэлементы) данной системы, которые не были связаны в единое целое. Здесь авторы разделяют точку зрения И.Т. Касавина: «Лишь практики стали предтечами классического естествознания», а «знание, что явилось результатом их стихийной работы, можно назвать “предпарадигмальным опытом”»[vi].

Закономерен вопрос: если естествознание как ЦСД не существовало в Европе до XVI в., то какие формы знания («предпарадигмального опыта») были распространены? Когнитивная деятельность того времени была сложной, многокомпонентной, мультидисциплинарной. Скажем, судя по трудам розенкрейцеров, такая амальгама содержала элементы христианского богословия и экзегетики, эзотерических учений и оккультных наук, философской этики, художественной литературы и риторики, отчасти текущей политики etc. А человек, дерзнувший всеми этими аспектами заниматься, был потенциальным конкурентом для уже сложившихся ЦСД: церковной, философско-гуманитарной, литературной, астрологической, дипломатической и пр. Здесь его ждали трудности: необходимость соотнесения найденного им знания с уже известным в узких дисциплинах (верификация знания), создание методологии для адекватного описания сложных явлений (синтез методологий). То есть исследователь-мультидисциплинарист нуждался в социальной «площадке» для научной коммуникации с представителями разных отраслей знания. И всё это – в условиях окружения, скованного духом цехового консерватизма, не приветствовавшего контактов с посторонними ЦСД. Социокультурная среда до XVI в. служила своего рода фильтром, отсеивающим нестандартные подходы к восприятию действительности. Попытаемся найти в нём «бреши», которые позволили зачаточной деятельности учёных-мультидисциплинаристов оформиться в социальный репликатор «сообщество естествоиспытателей». По нашему мнению, в обществе того времени уже существовали и были взаимосвязаны следующие компоненты ЦСД естествознания:

Отношения между магией, оккультизмом и «естественно-научной деятельностью». Сейчас уже реконструирована[vii] магико-оккультная традиция, расцвет которой предшествовал появлению естествознания. Согласно ей, человек объявлялся Адамом Небесным, способным не только раскрыть все тайны божественного миротворения, но и стать вторым творцом, преобразующим природу и господствующим над ней. При этом перед наукой ставились прежде всего практические задачи, не выходившие на первый план ни в Средние века, ни тем более в античности[viii]. Вся мощь и утилитаризм магического знания, по мнению З.А. Сокулер, проистекают из того, что истинное знание (в рамках магико-оккультной традиции) обладает двумя взаимообусловленными характеристиками: оно соответствует опытным фактам и имеет высшее символическое значение[ix]. Напомним, что для гуманистов эпохи Возрождения (см. ниже) важнейшим источником цитат стали произведения Платона, а не Аристотеля (как у схоластов). Их попытки понять законы природы с помощью учения Платона позволили перебросить мост, пусть и не очень устойчивый, между магией и наукой, между «мистицизмом» и методом «точного наблюдения»[x].

Взаимосвязь между христианством и «научными» методами борьбы с ведьмами. Показательно обобщение К.А. Свасьяна: «Век пробуждения разума – век неслыханных по масштабам преследований “ведьм”»[xi]. Подход инквизиторов к истреблению «ведьм» (колдовство толковали как преступление с 1480-х гг.) выглядит поразительно «научным» в методическом плане. Необходимость истребления ведьм, способы идентификации признаков их виновности, технологии добывания признательных показаний, проведения пыток и сожжения обосновывались в сочинении теолога Ж. Бодена «Демономания колдунов» (1580), трактате доминиканцев-инквизиторов Я. Шпренгера и Г. Инститориса («Молот ведьм», 1486), книгах судей Н. Реми («Воинство сатаны», 1595) и А. Боге («Испытание колдунов», 1602), энциклопедии иезуита М.А. Дель Рио (1599). По «научной» оценке Реми и Боге, в Европе насчитывалось порядка 1800000 ведьм. Впечатляют и точность, и само число[xii]. Здесь надо зафиксировать существовавшую, на наш взгляд, противоречивую взаимосвязь между абсурдными (с точки зрения здравого смысла) преследованиями «ведьм» со стороны христианской церкви – именно в рассматриваемый период – и формально-логическими методами борьбы с ними. Или, как отметил К.А. Свасьян, строгим рациональным оформлением всяческих «демонологий», использованием инквизиторами научного инструментария. Почему же использование операторов логической информации (формальных методов распознавания «ведьм») провалилось?

Обратим внимание, что раньше (и уже в античности) объекты, которые изучались математическими средствами, были идеальными, например, геометрическими фигурами. Они были и природными феноменами, например, небесными телами, но моделировались как идеальные сферы. А прецедентов широкомасштабного приложения «математики» к социальным явлениям не было. Теперь же математику применили для «сертификации» живых людей. Но сам объект приложения математики (абстракция, именуемая «ведьма») оказался идеальным, точнее – не имеющим референта, т.е. симулякром, по Бодриайру. В Европе XVI в. ведьмы, действительно, были, но они «существовали в первую очередь и главным образом в воображении тех, кто стремился их уничтожить», кто жил в виртуальном «мире волшебства и демонов». А тот, кто пытался оспорить господствующую магическую картину мира, шёл на костер[xiii]. Таким образом, несмотря на пагубные последствия применения формальной логики в практике социальной гигиены, «зачарованность» этими методами как средствами постижения действительности сохранялась. Недаром и О. Шпенглер, и вслед за ним К.А. Свасьян замечают: «Ведьм сжигают, потому что они доказаны, а не потому, что их видят в воздухе по ночам»[xiv].

Взаимосвязь естествознания и художественного творчества. Р. Маккенни  полагает, что за счёт углублённого изучения возможностей языка гуманизм к XVI в. дал человеку новое понимание своего места в истории и новое ощущение пространства, которое заложило основы для научного понимания Вселенной. Интеллектуальная элита того времени стремилась не только увидеть нечто новое, но и отобразить увиденное, это был особый профессиональный навык. Именно тогда появляются рисунки А. Дюрера, близкие по точности к фотоизображениям человеческого тела, животных и растений. Представления гуманистов о месте человека в мире впервые стали доступны благодаря изобразительному искусству, а не только из-за новой техники книгопечатания. В отличие от нас XVI в. не знал уничижительного противопоставления «искусства» и «науки», так как ещё сохранялся латинский смысл этих понятий, почти обратный современному английскому: «искусство» (ars) означало профессию или ремесло, «наука» (studium) – абстрактное занятие[xv]. И они дополняли друг друга. Одним из величайших памятников искусства Возрождения была фреска Рафаэля «Афинская школа» в Ватикане (1509–1511). Все изображённые на ней заняты делом: одни погружены в созерцание, другие что-то пишут, дискутируют, дают наставления. В центре композиции – философы Платон и Аристотель. Вся композиция расположена под огромным сводом, устремленным в бесконечность[xvi].

Обмен формально-логическими средствами познания между целенаправленными системами деятельности в XVI в. (церковь, художественная среда, сообщество тех, кто практикует магию) существенно ускорил воспроизведение логической информации в обществе. Репликации доктрины гуманизма в Европе способствовали: 1) поездки писателей и художников (Эразм, Леонардо, Дюрер), значительно усиливавшие как влияние их самих, так и пропагандируемых ими идей в различных общественных кругах; 2) новые образовательные программы, возросшее участие молодежи и женщин в изучении классической литературы и древних языков, открытие новых университетов[xvii]. Развитие коммуникаций и ширившийся культ новизны создавали предпосылки для целенаправленного лизинга методологий (от англ. lease – брать / сдавать в аренду)[xviii], делая его всё более вероятным и частым. Быстрота распространения гуманистического умонастроения, как известно, стала возможной благодаря появлению передовых технологий в книгопечатании.

Книгопечатание как фактор ускорения обмена идеями. Распространение новых идей в XV–XVI вв. шло очень медленно, так как вне университетов научного сообщества не существовало. Университеты были весьма консервативны и держали монополию на преподавание, которое сохраняло верность схоластическим доктринам. Изобретение книгопечатания (1434) начало постепенно менять ситуацию, но научные сочинения не сразу попали в число печатных книг. К тому же они публиковались обычно на латыни, что серьёзно препятствовало распространению знаний. Техника книгопечатания позволила тиражировать носители текстовой и визуальной информации любого содержания. Процесс этот был во многом стихийным[xix], а репертуар изданий весьма широким, но это не мешало массовой трансляции идей, релевантных для развития естествознания. Характерно, что при жизни Лютера было распродано свыше миллиона экземпляров Нового Завета и полной Библии. Столь впечатляющая статистика обязана резкому удешевлению книг. Так, в 1480 г. цена Библии в Страсбурге равнялась двухмесячному доходу ремесленника, а через 40 лет она стала эквивалентна цене двух кроликов.

И.Т. Касавин подчёркивает, что в процессе возникновения книгопечатания «отчётливо проявляется традиционность технического знания как переноса схем и элементов машин в другую область (из ювелирного, стекольного, текстильного, монетного дела). Это было не технологическим, а социальным изобретением, поскольку комбинация нескольких видов независимых друг от друга технологий была актуализирована социальной задачей»[xx]. Перенос, о котором говорит И.Т. Касавин, но проводимый целенаправленно, авторы назвали выше лизингом методологий. По поводу термина «социальное изобретение» – во избежание путаницы – отметим: не зная статьи И.Т. Касавина (1999), авторы предложили точно такой же, но в контексте социального конструирования. В 2000 г. социальным изобретением (epinoia politikoV) авторы назвали решение социального, а не технического противоречия, выгодное всем участникам социального взаимодействия[xxi]. Авторы согласны с И.Т. Касавиным в том, что технологическое изобретение «актуализировано социальной задачей» – прямо либо косвенно. Но в словоупотреблении авторов «социальное изобретение» не обязательно имеет своей основой продукт технического творчества. Таковы, скажем, пенитенциарная система, школа, университет, биржа, страховая компания[xxii].

Книгопечатание стимулировало не только обмен носителями логической информации. Благодаря ему оформилась система культуронаследования нового типа: через использование книги и фигуры учителя – вне рамок закрытой образовательной корпорации. «Гуманисты не обязательно стремились к реализации своих представлений о воспитании подрастающего поколения через систему социальных заведений»[xxiii]. Это позволяло учёному-мультидисциплинаристу «черпать» знания (посредством носителей информации) и методы (способы считывания информации и их реализацию в операторы[xxiv] целенаправленной деятельности) из самых различных источников. Всё это привело к снижению роли личности учителя как собственника и средства трансляции поведенческой информации[xxv]. Значение его индивидуальных пристрастий, восприимчивости и наблюдательности словно бы «меркнет», отрывается от стандартизованных приёмов («техники») познавательной деятельности. Так, художник средневековья обучал приёмам воспроизведения действительности, находясь tete-a-tete с учеником (передавал поведенческую информацию). Наставник добивался, чтобы его подопечный «чувствовал кисть», «чувствовал фактуру», «правильно держал руку», видел натуру так же, как учитель, т.е. художник практически не давал абстрактных алгоритмов изобразительной деятельности (не передавал логической информации). С масштабным транслированием законов геометрии, перспективы, золотого сечения и других логических методов познание логики («техники») изобразительной деятельности стало доступным не только избранным, но и многим внимательным, вдумчивым подмастерьям. Роль учителя в итоге свелась к передаче рекомендаций главным образом на уровне логической информации и в некоторой мере – на уровне поведенческой[xxvi]. А чем меньше доля последней, тем проще «заменить» наставника книгой, тем легче «вытеснить» его из образовательной ЦСД. Аналогичные процессы шли и в других ЦСД: юридической, коммерческой и т.д.[xxvii]

Вернёмся к ситуации Европы XVI в. Обращение к опытам и наблюдениям вызывало к жизни соответствующие формы организации познавательной деятельности. «Всевозможные академии и общества, в которые склонны были объединяться любители во второй половине XVI–XVII вв. были неформальными. Их членов сплачивала горячая увлечённость диковинами природы и вера в то, что чистое, непредвзятое, свободное от традиционных интерпретаций знание обеспечивает достоверность и бесспорность». Важно, что деятельность ранних академий ограничивалась только опытом и наблюдениями, а философские, теологические, политические вопросы намеренно не обсуждались[xxviii]. Недаром герб Академии деи Линчеи (от ит. lince – рысь), основанной в 1603 г. Ф. Чези (1585-1630), украшало изображение всевидящей рыси. Действительно, для наблюдений и опытов просто необходимо хорошее зрение, зоркость, символом чего и была рысь[xxix].

Согласно представляемому здесь подходу, «естественно-научное сообщество» как репликатор появляется в результате синтеза определённых социальных ресурсов и компонентов различных ЦСД. В случае познавательной деятельности «познавательные цели воплощаются в определённых организационных формах»[xxx]. По каким признакам объединяются люди, строящие естествознание? Важный признак – стремление к познанию на основе экспериментально-математических методов и получение в результате различных практических выгод и преимуществ. Типичный пример — Лондонское Королевское Общество как самодеятельное добровольное объединение естествоиспытателей. Мотив такой социальной интеграции – общий интерес к экспериментальному знанию и желание способствовать его развитию. Однако, согласно самому названию Общества, к нему имеют отношение не только учёные, но и высшие представители государственной власти – король, например. Действительно, при короле Карле II растёт социальное признание важности экспериментальной познавательной деятельности. Карл II всячески содействует Обществу, становится его членом, а затем и объявляет себя «основателем и патроном» Общества. Но это не означает, что власть пытается управлять деятельностью учёных, она лишь покровительствует им, оказывает протекцию[xxxi]. Именно экспериментально-математическое естествознание оказалось таким знанием, которое многих устраивало. Программа Лондонского Королевского Общества декларирует отсутствие определённых притязаний: «Развивать посредством опытов естествознание и полезные искусства, мануфактуры, практическую механику, машины, изобретения, не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику»[xxxii]. Такая ориентация деятельности Общества удовлетворяла потребности его членов, отвечала интересам власти и активистов новоевропейского общества с его «военно-промышленным комплексом» и постепенно растущим капитализмом.

Описав социокультурную ситуацию, отличавшуюся тем, что у многих европейцев был особый интерес к экспериментальному знанию, выделим в ней существенные элементы, сборка которых привела к возникновению репликатора современного естествознания.

1. Победа протестантизма как мировоззрения: М. Вебер и вслед за ним П.П. Гайденко показали, что характерное для протестантизма разведение веры и знания привело к ограничению сферы применения разума, прежде всего, миром «земных вещей», хотя и понимаемых как творения Бога. Причём познание природы стали понимать именно как эмпирическое исследование, как практически ориентированное изучение – в противоположность постижению её с помощью спекулятивных построений, характерных, например, для средневекового и возрожденческого неоплатонизма. Но проявилась также «связь между генезисом новоевропейского естествознания и религиозными движениями XVI–XVII вв.»[xxxiii]. В аспекте разделении веры и знания, на наш взгляд, следует говорить ещё и об осознании факта: знание является таким же инструментом повышения благосостояния протестанта (что считалось богоугодным делом), как и физический труд etc.

2. Многовековая практика эмпирических исследований в монастырях, направленных в конечном счёте на экономические цели (проведение первых НИиОКР и создание технологий производства красителей, пищевых продуктов, предметов церковного быта и утвари). Практика инноваций в монастырской среде имела вполне материальные причины. Ранние века Европы отмечены страхом перед голодом и описанием ужасов, которые он несёт. Лейтмотив тех лет выражен в хронике Р. Глабера (1032-1034): «Голод принялся за своё опустошительное дело, и можно было опасаться, что исчезнет почти весь человеческий род». Аналогичные записи – почти во всех хрониках X-XI вв. Начинают даже отступать от канонических правил. Так, вопреки традиционному для церкви восхвалению девственности приоритет отдаётся императиву «плодитесь и размножайтесь» (т.е. древней стратегии первых на Земле вирусов и амёб – брать числом, а не умением). Данное правило поведения работает во всех слоях общества, за исключением служителей церкви, соблюдающих целибат. Кроме того, они не имеют права обогащаться посредством ростовщичества (чем начали заниматься некоторые сеньоры и выходцы из зажиточных крестьян). Согласно заповедям Христа, они обязаны помогать беднякам в час нужды[xxxiv].

Указанные особенности делают католическую церковь уникальным сообществом, где  толерантно относятся к технике, понимая прямую связь между прогрессом и устойчивостью человеческой жизни. А именно понимают, что техника, заменяя рабский труд, увеличивает независимость человека от материального мира. Следовательно, она позволяет направить больше усилий на то, чтобы служить Богу и творить милостыню[xxxv]. Недаром использование второго по величине технологического новшества той поры — ветряных мельниц — было встречено церковью с радостью и лучшим образом приспособлено для нужд обителей.

3. Появление личностей-интеграторов социально значимого и практически полезного знания в процессе совершенствования монархической системы управления. Среди подобных фигур одна из самых известных – Фр. Бэкон (1561–1626). Потомственный государственный служащий высшего ранга, он вынужден был отказаться от общественной деятельности и посвятил остаток своих дней философии. Цель её была практической: дать человечеству возможность посредством научных открытий и изобретений овладеть силами природы[xxxvi]. П.П. Гайденко обращает внимание, во-первых, на то, что Фр. Бэкон (и Я. Коменский) видел в приближении наук к практической деятельности не только чисто утилитарную, но и нравственную задачу, поскольку тогда сами учёные становятся добродетельнее. Во-вторых, ключевая идея Бэкона – «знание есть сила» – сродни алхимическому и магическому пониманию знания: ему свойственно стремление к власти над природой[xxxvii].

Уточним: такое стремление – а оно присутствовало у человека издревле – отличается в XVI–XVII вв. тем, что с появлением личностей-интеграторов, облечённых властью (Фр. Бэкон, А. Меньшиков в России) мотив овладения природой повторяет интенцию любого монарха иметь управляемое государство. Но государство – это не только институты и люди. Это ещё и сфера физического, включающая природно-климатические условия. Она вечно была источником беспорядка, непредсказуемых ситуаций и в этом смысле – угрозой для монархии. Такие явления – по определению – не входили в компетенцию церковной власти как системы управления. Если верить реконструкциям жизни Франции XII–XVI вв. у Ж. Ле Гоффа, упорядоченная социальная динамика постоянно нарушалась: реки сносили мосты, засухи лишали продовольствия, эпидемии опустошали провинции etc. И всё это не раз угрожало устойчивости монархической власти. Поэтому идея овладения природой не могла не попасть в поле внимания самых просвещённых королевских (царских) управленцев.

Вероятно, поэтому идеи Фр. Бэкона соответствовали ожиданиям как монархической среды, так и интеллектуалов, вследствие чего они вдохновили создателей многих научных сообществ в различных европейских странах.

4. Формирование научного метода Р. Декарта. Декарт (1596-1650) как первый человек больших философских способностей, на чьи взгляды глубокое влияние оказали новая физика и астрономия, смог создать метод, конкурентный схоластике с одной стороны, и оккультному знанию розенкрейцеров и алхимиков – с другой. Понимая математику как универсальную науку о порядке вообще, об отношениях и структурах, Декарт видит в ней образец для научного исследования. На её основе он строит свой метод – Универсальную математику, преодолевая власть запретов: 1) аристотелева – на доказательства геометрических положений при помощи арифметики, на математическое описание качества и процессов изменения; 2) платоновского – на применение математики как идеального и трансцендентного знания к текучему, изменчивому и «низкому» физическому миру. Математическое описание начинает охватывать сущности, ранее представлявшиеся нематематическими по своей природе: движение, изменение, интенсивность[xxxviii].

Проводимая Декартом аналогия между устройством природы и механизмом часов, по словам П.П. Гайденко, составляет парадигму мышления XVII в. Согласно Декарту, понять природу в её внутреннем устройстве невозможно. Поэтому нужно стремиться понять  принцип работы природы и на основе его строить вещи для себя. В лице Декарта «естествоиспытатель рассуждает как техник-изобретатель, конструирующий определённый прибор: ведь именно последнему важен только эффект, а средства его достижения решающего значения не имеют»[xxxix].

*        *        *

Теперь попытаемся кратко ответить на вопросы, поставленные в начале статьи, используя изложенный выше историко-культурный материал.

Почему чтение Книги Природы и использование прочитанного вдруг становится особой деятельностью, профессией, которую общество заинтересованно поддерживает?  Потому что протестантизм побеждает как мировоззрение, а практически ориентированное познание отделяется от спекулятивной философии, приносящей мало пользы. Одновременно Галилей и Декарт формируют новый научный метод. А придуманные Фр. Бэконом научные сообщества, работающие на благо социума, создают образец для подражания.

Когда производство нового знания становится и осознаётся как полезная для всех деятельность? К началу XVII в. Развитие этого умонастроения влечёт смену парадигмы в середине XVII в. Именно тогда новизна жизненных форм и её поиски стремительно утрачивают ореол гибельного риска, приобретая позитивное измерение (как занятие, достойное человека настающего Нового времени), становясь – и оставаясь до наших дней – ценностью. По мнению К. Гинзбурга, ценность эта соответствовала обществу, которое всё больше основывалось на торговле. Под её влиянием и выросла культура, привычная нам[xl].

Где возникают первые коллективы естественников, где они собираются для совместного изучения природы? В Англии и во Франции, где в столичной среде заметно влияние английской мысли и моды, впервые – европейской моды на всё новое[xli].

Указывая время и место, отметим, что и ранее, и в других местах были прецеденты создания научных сообществ, долговременного существования коллективов учёных[xlii]. Так что корни европейского естествознания уходят далеко за XVII в. и за границы Европы.

Перечисленные элементы 1–4 позволили людям (личностям-интеграторам) взаимодействовать на совершенно новой основе: для получения практического знания. Формы взаимодействия не могли быть одинаковыми, в каждой конкретной ситуации та или иная структура деятельности по производству знания имела разную эффективность. Для закрепления за этими формами взаимодействия статуса социального института решающей была способность данной конкретной формы самовоспроизводиться, а в идеале – находить всё новые ресурсы для своей репликации (см. рис. 1).

 

Рис. 1. Условия и операторы сборки оператора «естественно-научное сообщество»

Наметим схему ЦСД, ориентированной на поиск и закрепление практического знания. В условиях 1–4 стало возможным собирать нескольких лиц, обладающих различным опытом и навыками, стилями мышления, образом действий. Собирать, – чтобы они общались, и в результате происходил кроссинговер (от англ. crossing-over – скрещение) идей[xliii]. На первой встрече кроссинговер рождает ряд «безумных» (а на самом деле — не подкрепленных практикой) идей. Далее каждый участник встречи возвращается к своим занятиям и может проверить in vivo справедливость возникших идей. На втором этапе участники обмениваются результатами своих проверок. То решение(я) проблемы, которое дало наибольший эффект, получает признание со стороны сообщества. На следующих встречах результаты его использования могут вновь обеспечить кроссинговер с другими идеями. Так постепенно формируется определённая структура общения, которая обусловлена: а) мотивами, по которым люди собрались вместе; б) последствиями продуктивных встреч в прошлом.

Такая форма внешне – для историка науки – кажется статичной, обычно он только может выделить временные рамки, в которых она сохранялась, сопроводив хронологию комментариями. Между тем, информация, которая циркулирует между участниками таких встреч, всё время изменяется. А это не только влечёт появление новых, практически значимых идей и концепций, но и – косвенно – влияет на социальные маркеры данной группы: престижность участия в группе, материальное положение и карьерные перспективы её участников, устав группы, правила диспута etc. Все они постепенно изменяются.

Мы считаем такую форму коммуникативного взаимодействия прародительницей мозговых штурмов как средства решения сложных задач в условиях отсутствия прецедентов и алгоритмов деятельности либо исчерпанности оных. И в XVI–XVII вв. ситуация была именно такой. «Сборку» таких групп, как и сборку групп для мозгового штурма, обеспечивал запрет на критику предлагаемых решений и докладываемых результатов (по контрасту с конфликтами интерпретаций у теологов, у носителей оккультного знания разного толка). Но на данной стадии научное сообщество как социокультурная структура, как репликатор ещё не сложилась окончательно, эта структура ещё изменчива, подвижна. Она утратит гибкость, когда сложатся такие структуры научной работы, как индустриальная и университетская исследовательские лаборатории. Этот этап здесь не рассматривается.

А теперь обратимся к конкретным типичным сценариям социального взаимодействия, ориентированного на производство нового практического знания в XVI–XVII вв. в Европе.

Как было показано выше, во взаимодействии Лондонского Королевского Общества и короля Карла II, а также между самими учёными не было устойчивого постоянства, преемственности. Такая социокультурная форма, действительно, очень подвижна. Не сложившийся окончательно репликатор с трудом воспроизводится, ему не хватает социальных ресурсов (регулярной поддержки со стороны меценатов, вельмож либо государства). И поддержку, необходимую для устойчивой репликации, складывающаяся структура социального взаимодействия находит за пределами Англии. Рассматривая взаимосвязь организационных форм познавательной деятельности и преследуемых познавательных целей, З.А. Сокулер отмечает, что именно во Франции начинается наиболее тесное взаимодействие научных академий и государственной власти. З.А. Сокулер опирается на концепцию М. Фуко, согласно которой специфику «дисциплинарной власти» выражает «тенденция к непрерывному функционированию, всепроникающему надзору и контролю, к эффективному использованию своих объектов, к управлению от имени нормы, которая навязывается всем подвластным индивидам как эталон и критерий их оценки». З.А. Сокулер делает вывод о связи описанного М. Фуко типа власти с возникновением определённых организационных форм научной деятельности. Власть, становясь «дисциплинарной», стремится к непрерывному и эффективному управлению всей жизнью общественного организма. «Учитывая распространённое к тому времени представление о материальной полезности экспериментальной науки, мы поймем, что власть описанного типа не может обойти вниманием объединения, занимающиеся развитием такой науки»[xliv].

Именно дисциплинарный тип власти стремится поставить под свой контроль любые социокультурные формы, организовывать и управлять функционированием, исходя из собственных потребностей, «причём не от случая к случаю, а непрерывно, создавая для этого специальные организационные формы либо приспосабливая уже имеющиеся»[xlv]. Указанная непрерывность и позволяет познавательной ЦСД, т.е. репликатору «научное сообщество», воспроизводиться в социокультурной среде в течение длительного времени. Выбрав для себя самого могущественного и долгоживущего патрона – государство, французские учёные в XVII в. обеспечили себе регулярную занятость и постоянный спрос на свою продукцию. Королевская же власть – материальные блага, технологический прогресс, престиж, репутацию щедрого покровителя искусств и наук, возможность влияния на культурную и интеллектуальную жизнь страны; расширение и укрепление самой власти. Признание единства интересов произошло на первом собрании Парижской академии 22 декабря 1666 г. в помещении личной библиотеки короля Людовика XIV. Так любители экспериментальной науки превратились в официально утверждённое естественно-научное сообщество, функционирующее как государственный орган.

Описанный сюжет отвечает нашему определению социального изобретения: это такая ЦСД (или надсистема деятельности), существование которой выгодна всем её подсистемам. Второй признак социального изобретения – долговременность воспроизводства функций ЦСД, при этом число участников деятельности велико[xlvi].

Итак, репликатор «естественно-научное сообщество» появился в XVII в. как социальное изобретение: он возник на стыке интересов нескольких общественных групп и обеспечил устойчивое удовлетворение запросов каждого из участников нового объединения. Подобный подход – его следовало бы назвать социально-инвенциональным (от лат. inventia – изобретение) – применим и к другим ключевым институтам.

Чем же привлекательна для эпистемолога интерпретация естественно-научного сообщества как ЦСД, «удачно изобретённой» – благодаря стечению ряда обстоятельств – почти 400 лет назад? На наш взгляд, тем, что такому подходу релевантен анализ состояния науки современными средствами теории решения изобретательских задач, телеологической теории информации, социальной информатики, теории организаций, социальной синергетики[xlvii]. Предлагаемая полидисциплинарная ревизия призвана диагностировать и корректировать науку как ЦСД, чтобы повышать устойчивость её самовоспроизводства и развития. Принцип коррекции видится в активизации саморегулирования взаимосвязей между многими субъектами социального взаимодействия[xlviii]. Научное сообщество при таком диагностировании моделируется как ЦСД, для которой необходимо увеличить ресурс репликации. Поэтому социально-инвенциональный подход ориентирован на учёт и изучение того «поля напряжения между наукой и её окружением, наукой и её альтернативами», о важности признания которого свидетельствует эпистемолог[xlix].

 

2005-2009 гг.