Архив рубрики: Выпуск 2 (8), 2007

ПРИРОДА ФИЛОСОФИИ КУЛЬТУРЫ: СОВРЕМЕННЫЙ ВАРИАНТ

Автор(ы) статьи: Т.С. Лапина
Раздел: ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

Культура, философия культуры, понимание культуры, функции философии культуры.

Аннотация:

В статье рассматриваются методологические основания философии культуры. В частности уделяется внимание таким вопросам, как обоснование общего понимания культуры; ее конечные основания; функции философии культуры.

Текст статьи:

К вопросу о характере философских подходов к исследованию. Как показывает общественная практика, путь к надежному существованию человечества пролегает через культурно-творческий процесс, „культура … смещается в эпицентр человеческого бытия” (1), и только обеспечение социальными субъектами преобладания в социуме культуры над деструктивными общественными явлениями может гарантировать людям достойную жизнь. Особенно актуально придание окультуренных форм знаковым явлениям современности: глобализации, миграционным процессам, работе по соблюдению прав человека и др. Уже поэтому востребована дальнейшая разработка философии культуры, в курсе которой раскрывается общественная необходимость в развитии последней.

С одной стороны, современный исследователь не может не опираться на тот богатый материал, который наработан к настоящему времени в области культурологии как зарубежными, так и отечественными философами и культурологами. С другой, – явно ощущается потребность в том, чтобы продолжать поиски решения весьма длинного ряда культурологических проблем, в частности, интенсифицировать поиск адекватного определения понятия „философия культуры” и правильного структурирования рассматриваемой дисциплины. Подчеркнем: философия культуры, как и философии других объектов (права, политики и т.д.), может быть развернута в дискурс лишь путем применения при исследовании объекта относительно устоявшихся в отечественном любомудрии и сугубо философских подходов к анализу явлений. Среди них выделяются рассмотрение предмета исследования в связи с отношением человека к миру и назначением человека, внимание к общемировым и крупно родовым формам сущего, определение места рассматриваемого объекта в системе мирового детерминизма, т.е. обращение к началам и истокам объекта, с одной стороны, и конечным следствиям его существования – с другой. С позиций философии требуется выявление существенных, внутренних, повторяющихся, т.е. закономерных связей, в которые вовлечен объект изучения. При возможности применяется и такой подход, как характеристика объекта путем противопоставления его „своему другому” (противоположности) или антиподу.

Отметим также, что философское познание не просто созерцательно, но и продуктивно, его итогом выступают не только складывание специфического повествования, но и выведение поучений мировоззренческого характера, кристаллизация ценностных ориентаций. Обоснование активности субъектов, т.е. доведение нарратива до регулятива, тоже составляет один из философских подходов. Так, любомудрие, в общей форме характеризуя типы отношения человека к действительности, еще и учит тому, каким оно должно быть, включая отношение людей к самим себе и общественному достоянию, что особенно важно учитывать, обосновывая общее понимание культуры. Специфическим подходом гуманистической социальной философии к изучению общественной жизнедеятельности является оценивание активности субъектов с точки зрения того, способствует она или препятствует удовлетворению социально здоровых потребностей участников общественных отношений, содействует прогрессу или же регрессу социума.

Подобные фундаментальные подходы либо продуцируются вновь, либо эксплицируются из историко-философских учений, и хотя корпус таких подходов всегда открыт и „ждет” пополнений, он вошел в золотой фонд гуманитарной мысли, имея непреходящее значение, что, к сожалению, нередко недооценивается исследователями. Учитывая выраженную в указанных подходах специфику любомудрия, предлагаем такую дефиницию: философия культуры представляет собой метафизическое и социально-философское выведение базовых принципов объяснения и создания культуры. Тремя разделами рассматриваемой дисциплины, на наш взгляд, выступают: 1) обоснование общего понимания культуры; 2) ее конечные основания; 3) функции философии культуры.

1. Обоснование общего понимания культуры. В первую очередь, оно складывается на основе ее рассмотрения через призму центрального вопроса философии об отношении человека к миру. В философии раскрывается необходимо деятельностный характер такого отношения, ибо люди для удовлетворения потребностей должны сами в чем-то существенном создавать среду своего обитания, изготавливать блага и выстраивать общественные отношения. Философией выявляется осуществимость в культуре отношения человека к миру в лучшем, т.е. созидательном выражении, тогда как в принципе оно может быть и разрушительным. Созидательно-деятельностное отношение субъектов к миру составляет основополагающий принцип объяснения и производства культуры.

Со времен античности то или иное толкование природы культуры формировалось в связи с противопоставлением ее антиподу, который понимался по-разному в разные эпохи и который к настоящему времени обозначился в качестве антикультуры. Понятие „антикультура” можно определить как организованное производство и использование антиценностей в интересах определенных субъектов. К ней относятся, например, тиранические режимы, фашизм, теневая экономика, организованная преступность, некоторые проявления так называемой массовой культуры, травмирующие психику людей, манипулирование сознанием масс. Антикультура – тоже нечто возделанное, но замаскированно имеющее человекопротивную направленность, она разрушительно-деятельностна. Если антикультура не пресекается, то в конечном счете ею разъедаются общественные устои, поэтому необходимо в глобальном масштабе вести целенаправленную борьбу с этим активным и гибким противником плодотворно функционирующего общества. Соответственно культуре и антикультуре выделяются субъект-созидатель и субъект-разрушитель в качестве антагонистов.

В вопрос об отношении человека к миру входит подвопрос об отношении человека как родового существа к самому себе. В отечественной литературе весьма распространено понимание культуры как очеловечивания мира и самосозидания людей, о чем В. Межуев, В. Барулин, Л. Буева, В. Келле и другие авторы выдвигают глубокие положения. У подавляющего большинства участников общественных отношений имеется насущная потребность в антропофилизации создаваемого и содеянного, с одной стороны, и в воспрепятствовании распространению дезантропных явлений – с другой. Гуманистическое осмысление приковывает внимание субъектов к обычно сложно протекающей практике гуманизации социальной среды, отвечает общественной необходимости в обобщении и продолжении опыта очеловечивания мира.

Поэтому есть резоны гораздо более подчеркнуто, чем это делалось в культуроведении ранее, выделять особый вид культуры, а именно социальную культуру (2) наряду с материальной, духовной и политической. Ее можно назвать и гуманитарной, если сравнивать с технической. В сфере гуманитарной культуры субъекты изобретают и внедряют в общественную жизнь как личностно-индивидуальные, так и социальные формы гуманизма, некоторые из которых зародились уже в далеком прошлом. Гуманизм к настоящему времени обрел четкие организационные формы внутри немалого числа стран и на международной арене (так, довольно широко на Земле утвердился институт омбудсменов – уполномоченных по правам человека и правам ребенка). В настоящее время будет анахронизмом относить к сфере культуры лишь мораль, науку, искусство, образование, библиотечное и музейное дело. Очень актуальна, например, разработка проблематики окультуривания трудовых, имущественных, правовых отношений, требуется также изучать и развертывать далее опыт окультуривания общественного управления – особенно осуществляемого такими мало еще изученными структурами гражданского общества, как муниципалитеты, неправительственные, некоммерческие организации (НПО, НКО) и т.п.

В деле социального окультуривания встает много трудностей: имеются страны, говорить о нем в условиях которых вообще пока не приходится (в них, например, нет даже пенсионного обеспечения), да и за самой развитой страной тянется „шлейф” нерешенных социальных проблем. И все же нельзя отрицать, что стали и становятся особым направлением труда, творчества и общественной деятельности разработка и применение методов социального обеспечения и защиты, умиротворения межсубъектных отношений, утверждения на Земле ненасильственного мира, смягчение условий труда и создание новых рабочих мест, социальное сопровождение семей, охрана материнства и младенчества и производство других социальных благ. Но поступь гуманизма еще далека от победного шествия, он, бывает, едва пробивается через дикие обычаи, жестокости классового гнета, ужасы войн, зверства деспотий, бесчеловечные крайности социальных и религиозных раздоров. Он нередко отстаивается в порядке борьбы с бесчеловечными практиками: эксплуатацией человека человеком, рабством, геноцидом, необоснованными репрессиями, дискриминацией женщин, применением детского труда, пытками, дедовщиной, насилием в семье и др. Призыв „Нет бесчеловечным практикам!” – целесообразно выдвинуть в качестве одного из девизов современной культуры. Классификация антигуманных практик, их изучение и теоретическое прокладывание путей их искоренения должны стать одной из первостепенных задач культурологии.

Целенаправленная гуманизация общественных и межличностных отношений являет собой другой базовый принцип объяснения и производства культуры. Центр окультуривания в современный период переносится в социальную сферу, непосредственной целью функционирования которой является поддержка человеческого потенциала социума и в качестве средоточия которой утверждается соблюдение прав человека.

Категория „культура” в социальном познании кристаллизуется и в связи с необходимостью в выделении достояния среди произведенного и содеянного людьми. Человечество нуждается в глубоком освоении того, что может составить опоры в дальнейшей жизнедеятельности и представляет собой позитивные накопления в условиях цивилизации. Без вынесения в общественном сознании оценок прошлого и происходящего, а также без экспликации социальными субъектами ценностей, с одной стороны, и антиценностей – с другой, общество вряд ли будет знать, чтò утверждать и от чего освобождаться. Ценностный отбор составляет одно из условий общественного прогресса и выявления содержательного наполнения культуры, которая представляет собой опыт производства и освоения ценностей людьми.

При этом необходимо подчеркнуть, что было бы верхом наивности механистически сводить культуру к совокупности достижений и произведенных благ, к „инвентаризации”. К культуре относятся не только артефакты ценностного характера, но и созидательная деятельность людей, включая освоение уже созданного. Кроме того, надо учитывать, что идентификация ценностей – процесс сложный и противоречивый, поэтому вопрос о содержательном наполнении ценностного актива цивилизации никогда не бывает решен окончательно. В ценность может оказаться возведенным то, что совсем недавно осуждалось, а нечто, только что особо ценимое, вдруг лишается ореола. Конечно, существуют непреходящие ценности: великие произведения искусства и технические изобретения, аксиомы права и др. Но они каждый раз должны осваиваться в качестве таковых поднимающимися к взрослой жизни новыми поколениями людей. Можно поэтому сказать, что культура представляет собой постоянный процесс ее становления, что она перманентно проблемна.

Комментируя воззрения Д.С. Лихачева в связи с его столетним юбилеем, доктор культурологических наук А.С. Запесоцкий отмечает: „Культура – живое развивающееся явление, его невозможно инвентаризировать в принципе, повесив на каждый объект как на музейный экспонат бирку с номером … Он (Д.С. Лихачев. – Т.Л.) объяснил, что культура держится на внутренней связи элементов целого и … ведет себя как организм” (3). А организм, как известно, – это не только его органы и составные части, но и воедино связывающие их процессы, вне которых части не формируются. Культура включает в себя производство, возделывание, оценивание, ценностный отбор, освоение определенной деятельности и ее результатов, усвоение предметного содержания, а также ценностного смысла определенных артефактов, оберегание последних.

Аксиологическому пониманию культуры противостоит дескриптивное, согласно которому она отождествляется со своеобразием жизненного уклада народов. При таком понимании не выявляется специфика культуры. Но в целях предохранения аксиологического понимания культуры от примитивизма, надо сочетать ценностный подход к ней с проблемным, а кроме того, согласно принципу дополнительности, ее аксиологическую и дескриптивную трактовки разумно сблизить, в процессе чего возможно усилить положительные и ослабить отрицательные качества каждой из них. Смыкание дескриптивного и аксиологического подходов к культуре возможно на базе выявления общественных явлений, которые одновременно представляют собой и ценности, и повсеместно на Земле распространенные формы общественного уклада. Представляется, что в качестве таковых все родовые и крупно видовые формы общественной жизни как-то: субъектность, производство, труд, общественные отношения, образование, духовная жизнь и т.д., и т.п., – относятся к культуре. Если исходить из антропного принципа, то надо признать, что они предзаданы людям и изначально складываются и как формы адаптации человека к среде, и как способы ее преобразования. Значит, родовые формы общественной жизни – это культурные универсалии, большей частью которых общества владеют с того времени, как становятся цивилизованными. Однако антикультурным содержанием могут наполняться их отдельные видовые и подвидовые разновидности (4).

Родовые формы общественной жизни представляют собой константы и достояние человечества (в этом смысле культура „родовита”). Они реальны в той мере, в какой в качестве сущностей проступают через видовые и подвидовые проявления, но они же – и образованные от этих реалий соответствующие идеи, которые направляют активность социальных субъектов. Вместе с тем, ценностное достояние общества в зависимости от исторического времени и особенностей его творцов и носителей (наций, социальных классов, личностей, демографических, профессиональных слоев и др.), а также природных и экономических особенностей регионов воплощается в специфических, крайне многообразных, иногда просто уникальных формах. То есть при несводимости культуры к обществу в целом она составляет плоть от плоти его родовых форм, а значит – и от национально-регионального, а также исторически- конкретного своеобразия его составляющих.

Таким образом, культура не сводится к общественно исторической фактичности, она – нечто среди нее сознательно выделяемое и осваиваемое в качестве достояния. Она одухотворена ценностным отношением к ее созданиям и создателям. В виде общих критериев окультуренности философия выдвигает, во-первых, соответствие „человеческому измерению” и, во-вторых, – качественную предметную возделанность результатов активности людей. Аксиологическое ранжирование созданного, содеянного и намечаемого к производству согласно общим критериям возведения в ценность составляет еще один базовый принцип объяснения и производства культуры.

2. Философские основания культуры. При рассмотрении культуры на предмет определения ее места в системе мирового детерминизма вырисовываются ее основания, к которым относятся изначальные причины и конечные следствия ее существования, т.е. то, чем она детерминируется и что она, в свою очередь, детерминирует в обществе. При этом речь идет не о конкретно-исторических причинах и следствиях существования каких-то определенных культур, а о причинах и следствиях, заключенных в логике общественной истории – в связях, влекущих выживание и развитие человека. Соответственно сложившимся разделам философии можно говорить об аксиологических, онтологических, гносеологических, философско-антропологических и социально-философских основаниях культуры (5). Они тоже составляют общие принципы ее объяснения, которые либо сами являются также общими принципами ее производства, либо тесно сопряжены с ними.

Аксиологический принцип объяснения культуры состоит в необходимости со стороны субъектов постоянного и взыскательного оценивания всего происходящего, содеянного и произведенного, аксиологический принцип производства культуры понимается как умелое выявление и оберегание субъектами подлинных ценностей. Вне выявленности определенных общественных явлений в качестве составляющих ценностного достояния культура актуально не существует, до признания их ценностного характера культуроносность может быть лишь потенциальной (6). Продуцирование, идентификация, а также освоение ценностей социальными субъектами и их бережное отношение к ним носит судьбоносный характер.

Онтологические принципы объяснения культуры заключаются во взаимосвязи идеального и реального в общественной практике, диалектическом соотношении материального (субстратного) и процессуального (деятельностного) начал, хаоса и упорядоченности, субъекта и объекта в общественной жизни. Онтологические принципы производства культуры состоят во взаимном обогащении реального и идеального, адекватном определении материи образования культуроносных общественных форм и владении субъектами культурогенной деятельностью.

Мир явлен людям через культуру. Гносеологически она объясняется необходимостью для субъекта всесторонне постигать сущее, в чем наряду с составлением гносеологических образов участвуют такие познавательные практики как интерпретация, оценка, смыслополагание, переживание.

Гносеологические образования наиболее общего характера, т.е. „мировоззренческие универсалии культуры или категории культуры”, В.С. Степин считает „основным объектом философского анализа”. С точки зрения академика, мировоззренческие универсалии – это „те жизненные смыслы, которые заключены в понимании человека, природы, деятельности, общества, судьбы, добра, зла, справедливости, истины, красоты и т.п. Эти мировоззренческие универсалии … образуют своего рода геном социальной жизни. Они определяют понимание, осмысление и переживание человеком мира и своего места в мире, выступают предельно общими надбиологическими программами жизнедеятельности, которые обеспечивают воспроизводство определенного типа общественной жизни. Изменение этого типа невозможно без изменения смыслов категорий культуры как базисных ценностей общества” (7). В.С. Степин, таким образом, оттеняет заключенность в мировоззренческих категориях как гносеологического, так и регулятивно-программирующего смысла. Ниже академик сказал о выработке философией новых смыслов и определений названных категорий, которые она „адресует будущему” и которые поэтому выступают „генетическими заготовками для будущих форм социальной жизни” (8). Базисные ценности и жизненные смыслы расцениваются В.С. Степиным как основания культуры, с чем нельзя не согласиться, хотя, на наш взгляд, ими такие основания не исчерпываются.

А гносеологический принцип производства культуры заключается в проектировании общественных объектов, которые, будучи реализованными, носили бы культуроносный характер. При проектировании познается будущее. Культура, таким образом, обусловлена природой сознания не только как отражения, но и как идеального создания действительности.

Философско-антропологические основания состоят в детерминированности культуры родовой природой и философским пониманием человека. Такие качества людей как биологичность, созидательность, разумность, духовность, социальность и индивидуализированность, т.е. человеческое достоинство, составляют важнейший вид оснований культуры. Она обусловлена необходимостью для человека творить и возделывать самого себя, сохраняя при этом свое достоинство. Однако в человеческую природу входят родовые не только позитивные, но и негативные качества людей, в частности, агрессивность и способность к саморазрушению, что заставляет акцентировать общественную потребность в создании культурных средств защитного и страховочного характера.

Если антропологическим принципом объяснения культуры выступает понимание человека как „меры всех вещей”, то одним из принципов ее производства является в цивилизованных странах, начиная со второй половины ХХ в., сознательное подчинение деятельности субъектов „человеческому измерению” путем соблюдения прав человека, придания гуманистической ориентированности экономике, политике, праву, системе образования. В основной тенденции культура представляет собой постоянный поиск, продуцирование и утверждение все более антропофильных форм социальной и личностно-индивидуальной жизнедеятельности людей, что в общем и целом совпадает с направленностью общественного прогресса. Эта тенденция пробивает себе дорогу через многочисленные тернии и препятствия: трудности поиска, издержки производства, сопротивление субъектов антикультуры, проявления бескультурья, вандализма и т.д.

В качестве социально-философских принципов объяснения культуры выступают объективно-субъективный характер общественного детерминизма, ведущая роль в современном цивилизованном обществе субъектов культуры и естественно-искусственная природа общества, которое в качестве социального дома людей не может в определенных пределах не создаваться средствами культуры. Социально-философский принцип производства культуры разумно понимать как целенаправленное формирование активных субъектов, которые в состоянии придать культурогенность собственной деятельности и поведению, подавлять актикультуру (9), исправлять деформации, возникающие в общественном развитии.

3. Функции философии культуры. Их изложение равносильно раскрытию культурогенного потенциала философии (10), которая показывает: категория „культура” не просто повествовательна, как фактически считают исследователи, отождествляющие культуру с общественным организмом в целом, эта категория оценочна и регулятивна, а поэтому заключает в себе большой социально-эвристический и воспитательный потенциал.

Разрабатывая принципы производства культуры, философы рекомендуют полагать их регулятивами активности людей. Выведение общих принципов создания культуры составляет главное назначение философии в культуре. Как было отмечено выше, в лоне философии вызревают кроме того общие критерии окультуренности, а также складывается антропо- и обществофильная иерархия ценностей. Поэтому с помощью философской аргументации обосновывается понимание культуры в целом в качестве родовой и судьбоносной формы общественной жизни, которая необходимо носит созидательно-деятельностный, гуманистический и ценностный характер. Обоснованное с позиций гуманистической философии понимание культуры выступает и наиболее общим проектом последней. В сложном и противоречивом процессе идентификации ценностей, сопровождающем всю общественную историю, любомудрию принадлежит последнее слово.

Как видим, осмысляя связи, влекущие появление и развитие человека, философия обосновывает необходимость культуры и неизбежность ее формирования в прогрессирующем обществе, ею выявляется и ее значение, состоящее в сохранении и развитии человека и социума. Философы обосновывают путь их поддержки, полагая в качестве такового выработку социальных средств признания и утверждения на практике ценности личности, а также ценности социального и правового государства. В философии раскрывается выполнение людьми роли самосоздателей и самоустроителей благодаря производству и освоению культуры.

В конечном счете реальное окультуривание в любой сфере общественной жизни осуществляется на базе философски обоснованных проектов и путем применения критериев окультуренности, выдвигаемых любомудрием. Так, права человека, будучи величайшим достижением человеческого разума, разрабатываются и утверждаются на Земле в качестве юридических норм международного права, которые должны соблюдаться приоритетно, на основе философских учений Локка, Гоббса, Канта, Вл. Соловьева, Бердяева, Новгородцева и др. мыслителей.

Конечно, при обосновании проектов человеческой активности философия должна опираться на данные конкретных исследований. Однако для обоснования масштабных проектов обязательно требуется также привлечение общих философских положений. Например, несомненно является целесообразным привлечение положений о характере взаимосвязей между обществом и природой, личностью и природой для обоснования необходимости быстрейшего изменения образа жизни людей в сторону его экофилизации с целью предотвращения стремительно надвигающейся гибели жизни на Земле и человечества (11).

На правах познавательно-оценочной и проективной активности мировоззренческого характера философия бессомнительно играет культурогенную роль. Совсем вне философии культура – будь она материальной, духовной, социальной или политической – не формируется. В культурогенной роли философия незаменима и ее главной функцией является культурообразующая. Таким образом, не только постижение, но и создание культуры невозможно без привлечения потенциала философии. Отрефлексированность человеко- и обществоугодного характера показателей культурогенности позволяет в чем-то немалом придавать общественному детерминизму культуропроизводящую ориентацию.

Литература.

1. Библер В.С. Культура. Диалог культур (Опыт определения) // Вопросы философии. 1989. № 6. С. 42.

2. Об истории и философии социальной культуры см.: Агапов Е.П. Социальная работа как феномен культуры. – Ростов-на-Дону, 1999; Его же. Сущность социальной помощи. – Ростов-на-Дону, 2001; Лапина Т.С. Социальная культура: философские, правовые и нравственные аспекты // Труды членов Российского философского общества. Вып. 2. М., 2002.

3. Запесоцкий А.С. О философской составляющей воззрений Дмитрия Лихачева // Вопросы философии. 2006. № 12. С. 98.

4. Это, например, агрессивные войны как подвид социальных отношений, необоснованные репрессии как подвид негативных санкций в деле охраны общественного порядка, изуверские и публичные казни как вид социального наказания и способ общественного воспитания, тоталитарный общественный порядок как вид общественного порядка, телесные наказания как способ семейного воспитания. Есть цивилизованный рынок и есть „дикий” рынок, есть добыча полезных ископаемых, но есть и „золотая лихорадка” со всеми ее уродливыми атрибутами, есть научные эксперименты, но кое-где ставятся и антигуманные – хотя и на теоретической основе – эксперименты над людьми. Имеются, что называется, правила цивилизованной игры: политической, экономической, биржевой, спортивной и т.д., но есть и „гонки без правил” почти во всех сферах общественной жизни.

5. Развернутое изложение оснований культуры см.: Лапина Т.С. Философия культуры: вариант понимания. Монография. – М., 2003. Гл. 1 – У. За эту работу автор удостоена звания Лауреата конкурса на лучшую научную книгу 2003-го г. среди преподавателей вузов.

6. Так, великие музыкальные произведения И.-С. Баха получили признание только через сто лет после их создания, до этого слушатели их не понимали и не принимали. И весь этот длительный период непризнания работы Баха относились к культуре лишь потенциально.

7. Философия науки: проблемы исследования и преподавания. Беседа главного редактора журнала „Вопросы философии” академика В.А. Лекторского с академиком В.С. Степиным // Вопросы философии. 2006. № 10. С. 50.

8. Там же.

9. Надо заметить, что соотношение культуры и антикультуры в процессе общественного развития является неоднозначным. Отметим, что в некоторых случаях определенные проявления (формы) антикультуры, являясь злом с точки зрения абсолютной идеи истинной человечности (например, производство оружия массового уничтожения), используются гуманными социальными силами для препятствования уничтожению человечества.

10. См.: Лапина Т.С. Культура как объект философского осмысления // Философия и общество. 2005. № 3. С. 83 – 86.

11. См.: Яхнин Е.Д. Эволюция и будущее человеческого социума (общенациональная идея России в мировом контексте) // Вопросы философии. 2006. № 5. С. 170 и др.

КАНТ И ВОПРОСЫ МОРАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ: ПОДГОТОВКА К АВТОНОМИИ

Автор(ы) статьи: А.К. Ерохин
Раздел: ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

философия Канта, мораль, образование, ценностные ориентации.

Аннотация:

Цель данной статьи состоит в кратком обзоре целей и задач философии образования И.Канта, опирающейся на принцип рациональности. Моральное образование, с точки зрения Канта состоит в защите эмпирического практического разума, как необходимой части реальной возможности создания чистого практического разума человека. В данной статье мы попытаемся доказать, что автономный моральный агент, реализующий себя через определенную задачу, гораздо больше проявляет себя в моральной практике, чем предполагает ортодоксальная кантовская теория.

Текст статьи:

Классические подходы к моральной философии Канта

Традиционно считается, что философия Канта содержит разумные и чуткие к изменениям принципы морального образования. Сам Кант хотел видеть раннее образование «катехитическим». «Первый и самый необходимый доктринальный инструмент учения о добродетели для еще неискушенного воспитанника – это моральный катехизис…». Образование должно быть направлено не на запоминание данных в виде сравнительных примеров и историй, а на внушение мотивов деятельности  с позиций обязанностей. «Моральный катехизис как основное учение об обязанностях добродетели не вызывает таких сомнений или затруднений, потому что его можно объяснить (его содержание) из обыденного человеческого рассудка» [3. С. 256].  Ступенями внушения правильного поведения становились: возможность деятельности, различие мотивов, отчетливость и осознанность. После «катехизиса» обязанностей наступает время сократовского диалогического метода, с помощью которого удовольствие и неудовольствие, как мотивы деятельности молодого человека сменяются рациональной способностью делать различия и отделять ложные добродетели от истинных. Головоломки и трудные случаи скорее, чем моральный скептицизм, вызывают изобретательность и увеличивает приобретенные концептуальные навыки. Как проницательно замечает Кант «В самом деле, мы в конце концов любим то, рассмотрение чего дает нам почувствовать, что мы расширяем применение своих познавательных способностей» [2, С. 560]. Это знание должно сопровождаться примерами, которые приводят ученика к желанию испытать власть собственной свободы как подготовки к освоению морального закона как самого высокого регулятивного принципа действия [2, С. 563].

Многое из этого очевидно. Дети должны учиться распознавать свои обязанности, точнее содержание  обязанностей и понимать отличительную природу моральных действий. Их способности к распознаванию необходимо поощрять и усиливать их характер. Исходя из работ Канта, можно заключить, что его отличительный вклад в моральное образование состоит в создании метода для изучения действий с позиций долженствования как такового. С помощью моделирования, образных упражнений, самокритики и т.д. мы приходим не только к распознаванию отдельных моральных и неморальных стимулов, но также реорганизуем наши диспозиции, поскольку соответствующий субъект имеет непосредственный и надежный доступ к моральному мотиву.  Каждый может  выработать силу характера, «отвергнуть» претензии неморальных стимулов, научиться исключать «влияние себялюбия на высший практический принцип» [2, С. 462]. Отвержение не следует путать с отказом. Отвержение – это выбор, сделанный нами и поддержанный, с одной стороны, уважением к моральному закону и уважением к своему «Я» как его источнику, и, с другой стороны, –  пренебрежением чувств, претендующих на то, чтобы стать окончательной основой воли. Мы не отказываемся, таким образом, от нашего интереса в удовлетворении желаний. Однако способность разума отвергать претензии желаний, облегчает игнорирование неморальных склонностей, расширяющих при этом эффективность морального мотива.

Моральное образование, таким образом, можно назвать пропедевтикой к добродетели, продуктом чистого практического разума, способного «ограничить и преодолеть свою склонность» – свободу  воли [3, С. 529]. Вне «да» и «нет»  оно обеспечивает обучение всем необходимым, чтобы исправить главный недостаток нашей природы: конечность нашего бытия.

Знание собственной конечности настоятельно и естественно побуждает людей к поискам счастья и благосостояния (большей частью собственного). Для большинства индивидов изучение социальной действительности направлено на то, чтобы научиться отказываться от претензий себялюбия, создать механизмы, поддерживающие  нравственную жизнь.

Кант следует за руссоисткой идеей, согласно которой даже «обычный человек» обнаруживает основные элементы нормального морального сознания. Поэтому в «Основоположениях метафизики нравственности» он развивает идею «Перехода от популярной нравственной философии к метафизике нравственности» [4, С. 177]. И ключевым моментом в «Критике практического разума»  является апеллирование к образованию, способному преодолеть свободу желаний, благодаря тому, что «мотивы человеческой воли (и каждого сотворенного разумного существа) никогда не могут быть ничем другим, кроме морального закона…» [2, С. 459-460]. Он культивирует в нас чувство личности, ибо от природы мы  имеем «задатки личности – это способность воспринимать уважение к моральному закону как сам по себе достаточный мотив произволения» [6, С. 27]. Предрасположенность обнаруживает себя не только в добродетельных гражданах,  но даже в порочных или деградировавших субъектах. Суть морального образования в том, чтобы защитить нас от последующих обстоятельств, поддержать стабильность существования и озвучить основание бытия.

Однако моральное образование как подготовка к совершению морально состоятельных поступков и стабильного добродетельного характера содержит некоторые фундаментальные упущения. Упражнения в добродетели должны включать упражнения в различении ценностей: что такое ценность, что ценно, а что нет, какие поступки являются неправильными и т.п. Это не рассуждения о чистоте мотива или степени подтверждения поступков на моральность. Неудача в оценке связи моральных требований с безоговорочными ценностями ведет к ошибкам в суждении; даже когда предпринимаются правильные поступки, они не всегда совершаются правильным путем. Случайные правильные поступки, даже если они совершенно правильные, не отвечают моральным требованиям. В крайних случаях, моральная легальность, – внешнее подтверждение поступков моральным принципам, – может быть пороком. Личность, чьи поступки определялись внешними признаками долженствования, не делает то, что она должна была бы делать. Она не умеет правильно читать природу моральных фактов, даже через поступки, подтвердившие закон.

Подходящая арена для моральности та, где поставленная задача подтверждает правило. Она нуждается в упражнениях в суждениях, суть которых сводится к следующему положению: будут ли правила приложимы  к действию и если да, то каковы степени свободы внутри доминирующих  правил регуляции. Но кантианская разумная мораль состоит не служении правилам. Личность проявляется не в моральных чувствах,  требующих избегать одного или другого вида поступков, она выражена  в знании, поступках и суждениях рационального агента. Моральные суждения должны сообщать, как выражается рациональная природа, где она уязвима, как ее можно сделать эффективной.

Причин, почему мы поступаем морально много. Это может быть стремление помочь другому человеку, когда это необходимо, желание удерживаться от вреда, создать основные структуры моральных связей с другими моральными субъектами или собственную концепцию «Я».

Если я вижу потребности других индивидов как источник расстройства или боли, которые я могу облегчить, тогда я смотрю на них как на божественные творения, наделенные чувствами, а на себя –  как на субъекта, имеющего определенные преимущества. Если, в противоположность этому, я смотрю на потребности других людей как на препятствие к их моральному развитию, идущее вразрез с требованиями признания ценности рационального агента как такового, то это не только мое видение, но это «Я» в отношении к другим. Моральный поступок выражает отношение. Это, касается и того, как мы намереваемся поступать дальше, когда, например, не осуществляются наши намерения.

Если это есть природа морального поступка, учебный план морального образования не может состоять из заучивания наизусть текстов или правил или преподавания дисциплин, на которые нацелен сам ученик или студент. Навыки выбора ценностей требуют приобретения различных ориентаций в практическом мире, включая область возможных поступков и субъектов действий. Во власти моральных личностей не только сделать  видимым различные миры            или различные элементы мира. Как практические силы, они нацелены на то, чтобы подтвердить чувственную природу  формой рационального бытия [2, С. 425].

Моральное образование должно создавать эмпирический характер, способный к автономному суждению и действию. Как возможна эмпирическая автономия, когда она совмещается с  законами природы – другой вопрос, но это, кажется,  явно следует из природы морального закона и его составляющих. Моральная педагогика, поэтому, нуждается в различных исследованиях эмпирических условий существования рационального морального агента, и неморального эмпирически обусловленного практического разума, которому это было бы необходимо, если бы его задача состояла только в поддержании правил и стабильности мотива или характера.

 

Природа морального субъекта

 

Имея все эти условия в разуме, мы можем переосмыслить стартовую идею морального образования. Для этого нам необходимо поставить вопросы: что побуждает Канта поставить вопрос о природе морального образования и природе рационального субъекта? Люди не рождают моральными. Мы не чувствуем моральные факты так, как  видим и ощущаем цвета и формы. Мы не «схватываем» моральные истины о вещах, сообщая их названия и природу. Нам необходимо пройти через определенный моральный опыт и его интерпретацию, чтобы осознать моральный мир и стать отзывчивым к нему. Можно иметь врожденную предрасположенность к этике: способность действовать по обязанности и по высшему моральному закону. Но если моральная способность естественна, то ее актуализация требует интеллектуальных усилий, «как вообще каждый характер свободного произволения, есть нечто такое, что может быть только приобретено…» [2, С. 27].

Связь интерпретируемых опытов с добродетельными элементами добродетельного характера  представляет мир как моральный мир и создает в нас «вторую природу». Это не новая природа, она была бы невозможна.  Но она конструируется через создание «Я» и развитие врожденных способностей, благодаря  которым индивид может, в идеале, стать моральной личностью. Каким способом это достигается не столь ясно из традиционного прочтения философии Канта.

Конструкция «Я» развивает природные данные и направлена к определенной цели. Точное понимание этих двух составляющих в философии Канта  необходимо. Когда исследователи рассматривают его понимание человеческой природы, то часто называют гедонистом, поскольку он заявляет, что по природе своей люди стремятся к счастью, за которым кроется удовлетворение желаний и страсть к удовольствиям. При рассмотрении второй, моральной природы, Канта принято считать строгим сторонником деонтологии. Но и первый, и второй взгляд вызывает сомнения. Первая проблема заключается к том, что преградой на пути к счастью является трактовка эмпирической (неморальной) стороны практического разума.

Был ли Кант простым гедонистом в понимании счастья или учитывал разнообразие целей, преследуемых по различным причинам, по которым мы преследуем вещи, в любом случае состояние счастья  есть некоторая удовлетворенность, желание счастья, грубо говоря, желание упорядоченности и удовлетворенность наших желаний. Роль разума в достижении счастья чисто инструментальная. Субъект наделен желаниями, он устанавливает цели; рассудок указывает на средства, которые использует рациональный субъект. Связь между средствами и целями, рассуждая теоретически, есть сложная задача их синхронизации и координации, особенно когда мы имеем дело со сложными или долговременными целями. Нормативная власть инструментального разума защищается с помощью цели к которой мы стремимся –  счастью [3, С. 221].

Но эта цель как раз и оставляет проблему. Счастье как цель является неопределенным, ибо основывается на физическом или моральном чувстве. А этот принцип «негоден потому, что он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку и научая только одному – как лучше рассчитывать…» [3, С. 221]. Как конечные, то есть несамостоятельные существа, люди обладают индивидуальными потребностями и желаниями, меняющимися время от времени и не имеющими «одинаковой значимости для всех разумных существ» [2, С. 396]. Не все желания могут быть удовлетворены, а некоторые, как считают люди и  не должны быть удовлетворены. Часть проекта «счастье для каждого» должна выяснить, что «наше» счастье составляет. Технический диагноз показывает, что счастье – воображаемый идеал, «оно бессодержательно, неопределенно, стало быть и непригодно к тому, чтобы в неизмеримом поле возможностей реальности найти подходящий для нас максимум…» [3, С. 222]. Но воображаемый идеал может не поддерживаться действием. Для того чтобы жить правильно и ясно видеть цели людям понадобилось бы всеведущее знание Лейбница – знание всех жизненных возможностей [3, С. 221]. Кант достаточно близок к стоическому идеалу счастья как состояния бессмертных рациональных существ: себялюбия или личного счастья, познаваемого только эмпирически [2, С. 396]. Ясно, что ни идея цели, ни состояние, в котором индивид мог бы находиться, если бы он достиг цели,  не могли бы быть источником определенного практического руководства.

Есть один рациональный принцип в этой области – гипотетический императив, инструктирующий нас в выборе целей. Но он применяется индифферентно к моральным целям, тривиальным целям, и целям счастья. Он не может, сам по себе, сообщать нам, что делать. Более того, когда речь заходит о неморальных действиях,  теоретическое или практическое рациональное руководство о целях отсутствует. Индивид остается  в одиночестве в запутанных ситуациях при формировании и упорядочении целей, которые могут располагаться в диапазоне от случайных желаний и интересов до знания некоторых предписаний, извлеченных из накопленного жизненного опыта человечества [4, С. 243].

Нет оснований считать, что в принципе себялюбия, заложен порядок целей,   адекватный концепции счастья. Но если нельзя сказать даже этого, то беспокойство Канта о том, что эмпирически детерминируемый разум претендует стать основой  желаний не имеет смысла: его претензии были бы пустыми или бесполезными, не ведущими к цели. Нам поэтому кажется,  что мы не имеем понятия о неморальной или эмпирической работе практического разума, в терминах которого кто-либо мог понимать проект морального образования как задачу развития рациональной способности от ее «естественного» состояния беспокойства по поводу  собственного благосостояния к полной власти морали.

Фактически, Кант создает более полное представление о неморальном практическом разуме. Это должно быть представление о ценности –  цели рационального поступка. Чтобы различать содержание неморального практического разума, Кант следует за Руссо. Ключевую часть его взгляда следует искать в текстах, где он упоминает или подразумевает Руссо.  В частности, один из текстов –  короткое сатирическое эссе «Предполагаемое начало человеческой истории». Может показаться странным опора на источники, далекие от критической философии, излагающей элементы  кантовского практического разума, но как только мы заглянем в эти работы, становится очевидным их отношение к затрагиваемой теме.

«Предположительное начало» предлагает философское прочтение  «Бытия» как историю возникновения разума в человеке. Человеку свойственны заблуждения и тщеславие. Его самомнение иногда переходит все  границы, но эти детали показывают, что  практический разум часто служит нерациональным побуждениям, создавая возможность сравнительных допущений счастья [5].

Предрасположенность к человечности природная, т.е. необходимая черта человеческой природы, позволяющая «судить о себе как счастливом или несчастном только по сравнению с другими» [6, С. 26]. Все индивиды обладают  физическим импульсом к социализации, они приходят к разумному обоснованию желаний, данных им как возможность жить среди других индивидов и сравнивать их желания со своими. Первоначальный сравнительный импульс нацелен на поиск равенства с другими («ни один не имеет права владеть мною»), но, не имея независимой меры ценности, он конвертируется в склонность «добиваться своей ценности во мнении других» [6, С. 26] («никто не может оценивать меня меньше чем себя или другого человека»).

Предположительно мы описываем задачу морального образования как создание актуальной личности. В традиционной картине нашей внеморальной природы и эмпирического практического разума, мы являемся исследователями, ищущими индивида, стремящегося к максимальному удовлетворению своих желаний. Внеморальная рациональность означает, что она направлена на максимизацию стратегий по удовлетворению желаний на протяжении определенного времени или даже всей жизни. Если они были правильными, преимущественная задача морального образования состоит в том, чтобы учить сдержанности, отказу от «неправильных» желаний и ограничению претензии любви к самому себе, к практическим приоритетам. Однако, если проект удовлетворения желаний не улавливает нашу моральную рациональную природу, следует пересмотреть планируемый урок.

Мораль как выражение нашего чистого практического разума завершает и делает нас, как моральных индивидов, совершенными. Этот завершенный проект должен быть связан с различными чертами внеморальной рациональной природы. В этой связи обращают на себя внимание две проблемы. Одна из них заключается в том, что  оценочный принцип эмпирического практического разума сравнителен. Другая – в глубокой социальной ориентации рационального индивида. Инстинкт к социальному страхованию заставляет нас держаться сообща, а не изолироваться друг от друга. Он же подстегивает нас к созданию компаративного принципа, а через него к пониманию, что наше собственное благо есть  постоянная мера сравнения с благом других. Следовательно, сравнение предполагает создание картины понимания нашего несовершенства и неполноты.  Если работа разума создает чувство направленности движения к совершенству, то уже одно это говорит о нашей незавершенности.

Но это лишь часть проблемы. В контексте нашей социальной жизни, стремление индивидов не выглядеть «хуже, чем другие» или стремление делать или не делать то, что можно или нельзя, выглядит как «военные действия» по защите превосходства. Зависть и конкуренция становятся мотивационной базой, придающей определенную форму нашей жизни. Появление недостатков и неправильные поступки делают эту проблему ясной и отчетливой. Несовершенно и решение недетерминированности наших представлений о счастье. Где есть высочайшая цель, требование, чтобы мы отдавали преимущество морали над неморальными побуждениями должно быть пересмотрено.

К указанным проблемам необходимо адресовать моральное образование. Но есть ограничения, которые также составляют проблему. Классическое эвдемонистическое движение к нормативному определению счастья здесь не работает – для Канта концепция счастья не может быть определимой. Он утверждает, что усилил стоический идеал самоограничения и отречения, чтобы защитить людей от отчаяния. Мы только ищем счастья, удовлетворение потребности в поступках, в работе является неистребимым элементом практической ориентации как конечной рациональности. Мораль привносит порядок в наши поступки. Это – финальная цель, она создает рациональную общественную систему целей (под контролем морального закона), которую принцип себялюбия не может поддерживать. Но порядок нельзя купить  ценой игнорирования счастья. Требование счастья неистребимо в нас, даже когда создается иерархия ценностей, на вершине которой стоит моральный закон, благо. Но ограничение людей в достижении их целей сочетается с моральным безразличием природы, оставляет провал между моралью и счастьем. Этот недостаток целостности между добродетелью и мирскими искушениями не может быть обоснован иначе как на рациональной основе, поскольку разум сам по себе таков, что подвигает нас искать целое, чтобы полно представить порядок.

Этические мифы

 

Чтобы лучше понять сущность морального образования, нам необходимо развеять некоторые мифы об априорной  суровости и индивидуализме кантовской этики. Моральная жизнь морального субъекта протекает внутри социума. Индивид имеет различные обязанности и требования, связанные с нормами владения собственностью, обещаниями, истинностью, уязвимостью к нуждам и т.п. Эти обязанности и требования к себе и другим имеют специфические и локальные формы. Мы даем обещания в их контексте, мы заботимся об основных человеческих нуждах, занимаясь частной благотворительностью или привлекая для поддержки населения социальные институты государства; мы формируем специфические формы гражданственности и уважения, взаимные чувства оскорбления и защиты и т.д. Хотя моральный закон подчеркивает специфические моральные требования, но помимо них есть иные способы достижения целей.

Субъекты морали пытаются разрешить дилемму между должным и реальным с помощью категорического императива. Он необходим,  поскольку, как вытекает из рассуждений Канта, сама история создается, чтобы воспитать чувство категорического императива как  правила формирования максимального поведения. Чтобы поступок морального субъекта мог считаться морально удовлетворительным (разрешенным), максима его действий должна быть реальным примером воплощения рационального универсального закона. Его контекст специфически вытекает из максимы субъекта: принцип, который берется описать поведение как полноценное, содержит, следовательно, максимально дескриптивную и оценочную концепцию, которую агент использует при совершении выбора. Далее, суждение не будет иметь максимальной точки опоры, если не использовать моральные концепции, созданные до формируемого категорического императива. И эти концепции, используемые субъектами, будут социальными и локальными.

Мы можем сказать: моральная жизнь имеет место внутри моральных суждений. Правила ступеней превосходства, идентифицирующие характеристики наших обстоятельств, требующих морального внимания, так же как и регулятивные принципы размышлений – это всего лишь социальные роли, приобретенные через высказываемые моральные суждения. Даже наиболее базовые  моральные определения – что считать, например, вредом, на чем основываются моральные требования, каков критерий валидности аргументов – все эти суждения вытекают из социальной практики. Ни субъекты моральных обстоятельств, ни их обязательства не могут быть поняты без существования их внутри социума.

Социальная природа моральных концепций есть не только внешнее их описание. Моральные концепции, используемые моральными субъектами для описания морального мира, являются таковыми потому, что они используются субъектом для себя и для других. Термины разума должны быть таковы, чтобы их можно было разделить. Моральные концепции используются в виде основания для определения характера объектов или определенных случаев. В использовании моральных концепций субъект опирается на рациональность, которая изменяет его внимание и суждения. Например, обман оценивается как непозволительное поведение, поскольку в обыденном же значении оно опровергает те условия уважения другого рационального субъекта, к  которым я как моральный субъект привыкаю  в своем общении с ним. Но это не все. Рациональные основания изменяют способы мышления и дискурсы тех, с кем мы общаемся. В одном случае слова приобретают необходимый смысл, в определении пользы или вреда; в другом – наши слова создают некоторую сеть координат между субъектами, чьи высшие координационные возможности, заставляющие нас действовать как рациональных субъектов, частично зависят от того, что мы говорим. Совокупность моральных суждений создает контекст, делающий понятным такое нормативное управление.

Локальные моральные концепции поддерживают объективность суждений только в том случае, когда они сами выражают моральный принцип, т.е. когда они адекватно выражают ценности рационального субъекта. Далее, одна из задач морального образования состоит в том, чтобы поддержать концептуальные ресурсы, с помощью которых мы можем строить объективно валидные ценности. Можно, например, воспитать уважение к старшим. Правильно выбранная форма  морального образования,  формирует способность объективной оценки, с которой мы выходим в практику, соизмеряя ценность поступков с действующей моралью. Проблема состоит в том, что различие во властных статусах часто создает различие оценок. Это препятствие к  развитию независимости является основным. Обдумывая движение потребностей от естественных   нужд к ценностям, Кант приходит к выводу, что для любого субъекта вполне естественно желание большего, чем он имеет. Природная пресыщенность возлагает ответственность на школы за воспитание ценностей, «достаточных» для оценки и ограничения желаний. Из ценностей мы извлекаем социальные уроки о том, что есть благо и зло, или о том, когда и почему желание большего должно быть ограничено. Ценности также формируют критический взгляд на культуру, позволяющий увидеть,  что то, что часто выглядит для нас как природное и правильное есть, фактически, продукт социальных институтов. И во всех этих случаях все, что мы испытываем, есть уроки ценностей.

В ходе создания совокупности моральных суждений и через их использование практический разум осуществляет работу по моральному образованию, исключает блуждающие диспозиции и сдерживает природные импульсы. Возможно это взгляд на нас как на «достаточных» субъектов, восприимчивых к моральным императивам, но «недостаточных» к подчинению полной власти практического разума, как если бы у нас не было моральных целей, а только инструмент разума. Но люди не таковы. Моральное образование направлено на создание правильных видов желаний и целей внутри институтов, поддерживающих и вовлекающих их в желания и цели практических рациональных субъектов.

Воспитание чувства морального прогресса

Связь между субъектом и социальными институтами предстает как практическая загадка. Моральное образование достигается через социальные институты. Институты сами по себе не обязательно основываются на хорошо обоснованных моральных принципах. Они вырастают и изменяются с помощью (или при противодействии) многочисленных факторов. Не все институты хороши. Как возникает моральное чувство относительно справедливости или несправедливости институтов? Моральное образование хотя и зависит от институтов, должно также создавать и механизмы критики. Одни институты следует реформировать, другие нуждаются в создании новых оснований, чтобы придать им моральное содержание, которое поддерживает их «природу».

В эссе «Идея универсальной истории с космополитической точки зрения» Кант подходит к этим вопросам через рассмотрение нарастающих различий, охватывающих вопрос: как возможны реальные эмпирические перемены к лучшему, если большинство субъектов перемен сами по себе не хороши, и даже не пытаются стать лучше? Кто отвечает за эти изменения? Социальные изменения определяются природными механизмами. Этот процесс, лежащий в основании взаимоотношений, приводит людей к конфликту друг с другом. Он не разрешается в условиях социальной изоляции, поэтому людям приходится вступать  в дальнейшие и более сложные социальные связи. Мотивом индивидуальных поступков, следовательно, является глубокая потребность в приспособлении, и люди постоянно приспосабливают социальный порядок к своим нуждам, двигаясь, в целом, непреднамеренно к более интересным моральным возможностям.

С точки зрения Канта, хотя возможности и создаются природными механизмом их реализация не просто детерминирована. Он заявляет, что причины изменения необходимо рассматривать как причину всеобщего блага. Идея прогрессивной истории включает морально-теологическую интерпретацию каузальной истории: она создает чувство исторических фактов. Но почему моральный автономный субъект нуждается в прогрессивном взгляде на историю? Был ли у него ранее иной взгляд? И что приобретет моральный агент, изменив его взгляды на «благо»? Может дальнейшие требования моральной веры, дающей надежду на попытку ощутить себя внутри исторического нарратива морального прогресса, поддерживать условия, необходимые для морального прогресса есть только паллиатив? [1, С. 19-20].

С позиций истории и современной социальной перспективы насыщенность и сложность социальной жизни является хорошей защитой любой универсальной эмпирической интерпретации. Будем ли мы искать «смысл истории»  в концепции прогресса или рассматривать циклы возникновения и падения гегемонии одного класса над другом, – мы изучаем историю для того, чтобы понять сущность конкуренции в ее лучших или худших формах. Действия имеют намеренный социальный смысл. Нет ни одного периода истории, который мог бы быть интерпретирован так, как кому-то хочется, но недоступность причин и сложность определения эффектов совершаемых действий оставляют место для дебатов о свершившихся событиях. Там, где возможна прогрессивная интерпретация нарратива, там возможно, как следствие, изменение социального контекста, который позволяет субъектам расширить цепь значений их моральных действий и усилий, что делает возможным дальнейшее развитие институтов.

Возможность осуществления прогрессивной истории возникает даже там, где есть несправедливые институты. Несправедливая культура, в которой вырастает индивид, предстает для него как природная или неизбежная реальность, и он может относиться к происходящему по-разному: подавлять окружающих в стремлении к справедливому удовлетворению своих потребностей, рассматривать корни  неравенства как заслуженное несчастье, ощущать себя вопрошающим субъектом, не имеющим моральных оснований жаловаться или защищаться. Если прогрессивная история может учитывать эти факторы, она может реформироваться. Поддерживая определенные моральные идеалы, которые представляют ее как реальную возможность, прогрессивная история, тем самым, устанавливает связь между прошлым и надвигающимися историческими изменениями и предлагает трансформированный образец действий и выражений. Жертвам исторического прогресса (каковыми являются все участники истории) не надо рассматривать себя с положительной или отрицательной стороны: добродетель невольного «подавителя» и добродетель «подавляемого» нельзя сравнивать в абсолютных величинах доброты, благотворительности или самопожертвования.

Моральная культура, имеющая свою прогрессивную историю, сама по себе не превращает моральных субъектов в двигателей прогресса. Она не указывает им революционные или даже социальные цели, требующие реформ. Тому есть две причины. Первая – механизм изменений не есть индивидуальное моральное действие. Эффект индивидуального действия ограничен, большинство из того, что моральные субъекты делают, не выходит за пределы ограниченной сферы локального взаимодействия. Вторая – индивидуальные действия конструируются в рамках институтов, определяющих, что эти действия могут значить. С другой стороны, конечные результаты индивидуальных действий имеют ограниченный эффект, однако это не означает, что индивид должен занимать позицию моральной пассивности. Если, например, моральные изменения происходят, в основном, через изменение институтов, то они обязаны будут поддерживать и продвигать тех моральных субъектов, которые способствуют возможной реализации прогрессивной моральной культуры. Такие обязательства принимают на себя как демократические, так и реакционные институты.

В ходе создания прогрессивного исторического нарратива у нас есть выбор взглянуть на себя как на моральных субъектов с двух сторон. В качестве отдельных индивидов наша преимущественная задача состоит в ответственной интеграции – доброй воле. Как субъекты, разделяющие мир с другими субъектами, мы пытаемся представить нашу деятельность нацеленной на  продвижение и поддержание моральной культуры. В период моральной регрессии или катастрофы все, что может быть доступно разобщенным индивидам – их скудная добродетель. Но если люди могут доказать себе с большой степени правдоподобия, что они живут в динамичном, развивающемся обществе, требующем максимума моральных усилий, то забота о собственной интеграции в общественную жизнь становится частью истории.

Кантовский взгляд не перегружен теологичностью и рациональной автономией. Механизмы исторического процесса, «внесоциальная общительность», разъедают связи между людьми. Эррозия заканчивается с появлением либерального государства и завершением межгосударственных агрессивных войн.  Субъекты конституируются природой, создающей определенные трудности, и разумом, ответственным за креативность и интеграцию. Эти два начала часто вызывают фрустрацию, преодолеваемую в детстве с помощью упражнений в достижении целей. Эти упражнения помогают развиваться, учиться, создавать базовые черты, поощряют нас к росту индивидуальной автономии. Мы полноценные автономные субъекты, действующие в историко-социальном контексте, который мы фактически можем «подогнать» к проблемам нашего «природного» взаимодействия с другими субъектами, чтобы развить и закрепить возрастающее эффективное значение совместного общежития. Соответственно  полученным результатам возникает моральное чувство направленности нашей истории.

Завершает процесс морального образования участие в правовой политической организации – республике равных граждан, живущих в условиях законности с прогрессивной общественной культурой. «По природе» человеческое сообщество существует в условиях «борьбы всех против всех», но это существование сдерживают руссоистские требования общественного уважения, как необходимого элемента концепции блага, упорядочивающего человеческую жизнь и придающего ей значение. Требования Руссо могут быть найдены в формах социальной жизни, где уважение есть выражение моральной респектабельности, а общественное благо сохраняется благодаря свободным действиям индивидов под эгидой закона. Граждане республики мира делают следующий шаг в моральном образовании, приводя эмпирический практический разум к завершению через индивидуальный опыт под покровительством права.

Заключение

Как становится ясно, моральное образование, планируемое Кантом, это обучение автономии, но это не жизненная задача индивида, это – задача культуры. Правильные социальные институты – основа озвученных моральных суждений. Но, кроме того, участие в гражданской жизни, в которой индивид видит себя в роли участника исторического прогресса, необходимо для полного развития практического разума индивида и человечества. Изменение порядка психического и социального мира становится одной из важнейших задач практической морали. Завершение морального образования привносит в бытие то, что Кант называл «вечным миром», природу, трансформируемую разумом, чтобы подтвердить, что чувственный мир является формой системы рационального бытия. Опыт автономии делает ее эмпирической реальностью.

Литература.

1.         Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане / И. Кант  // И. Кант. Собр соч. в 8 т.  М.: Мысль, 1994. – Т. 8. – С. 12-28.

2.         Кант И. Критика практического разума / И. Кант  // И. Кант. Собр. соч. в 8 т. – М.: Мысль, 1994. – Т. 4. – С. 373-479.

3.         Кант И. Метафизика нравов / И. КАнт // И. Кант. Собр. соч. в 8 т. – М.: Мысль, 1994. – Т. 6. – С. 224-543.

4.         Кант И. Основоположения метафизики нравственности / И. Кант // Кант И. Собр. соч. в 8 т. М.: Мысль, 1994.  – Т. 4. С. 133-246.

5.         Кант И. Предположительное начало человеческой истории / И. Кант // Собр. соч. в 8 т. – М.: Мысль, 1994. –  Т 8. – С. 72-88.

6.         Кант И. Религия в пределах только разума / И. Кант // Кант И. Собр. соч. в 8 т. – М.: Мысль, 1994. – Т. 6. – С. 5-223.

ТРИ ВИДА ВЛАСТИ В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ТРАКТАТАХ

Автор(ы) статьи: Васюта А.С.
Раздел: Теоретическая культурология
Ключевые слова:

политика, власть, виды власти, функции власти.

Аннотация:

В статьи анализируются основные виды власти – монархия, аристократию и полития, используемые в древних эллинских государствах, дошедшие до нас в виде древнегреческих политических трактатов.

Текст статьи:

Различные формы власти существуют тысячелетия. Республики, видимо, такие же древние образования, как и монархии. Но до нас дошли попытки изучения и письменной фиксации их, сделанной эллинами. Их этническое миросозерцание, этнический стереотип включал в себя познание мира, на который была ориентирована и религия. И поэтому первыми, кто систематизировал вопрос о власти, охарактеризовал форму власти, были эллины. Они — создатели полиса, в условиях которого жили, оттуда же произошло и слово политика. Именно Аристотель назвал человека «животным политическим». Он — первый, кто написал трактат о политике, точнее трактат, до нас дошедший. Вероятно, даже это не его систематизация.

В своем трактате он разработал три основных вида власти: монархия, которая есть власть одного, аристократия, которая дословно есть власть лучших, и политии — власти полноправных граждан. Все это весьма искуссно описано в его трактате «Политика». Там одних монархий у него шесть и, что очень интересно, каждая форма власти имеет свою особую разновидность, которую он именует «искажением». Для монархии искажение — это тирания, власть одного себялюбца, власть монарха, руководствующегося собственными интересами своего полиса, своего общества.

Искажением аристократии является олигархия, собственно власть богатых. Но мы употребляем термин олигархия расширительно, имея в виду власть замкнутой шайки, не аристократического сословия лучших, а эгоистической шайки.

Для политии Аристотель полагал искажением демократию, то есть власть, не ограниченную цензом, власть всего населения. С этими терминами тоже произошла некоторая эволюция, уже античная. Вместо «полития» в аристотелевом смысле говорили «демократия» — отнюдь не в ругательном смысле этого слова, поскольку подразумевалась именно ограниченная демократия, власть граждан. А вместо аристотелевой демократии в негативном значении укрепился термин «охлократия», то есть власть толпы (охлос — толпа). Однако суть не изменилась.

Три формы и три искажения. И человечество прожило века с теми же тремя видами и с теми же тремя искажениями, которые принимали разный облик — исторический, культурный, — имели разные национальные черты.

Попытки найти четвертую форму власти всегда были неубедительными. Можно напомнить, что в 60-е годы появилась теория так называемой партократии, якобы четвертой формы власти, созданной именно социалистическими системами, но эта теория не выдерживала самой поверхностной критики. На практике такая партократия оказывалась симбиозом различных форм искажений. Чаще всего это контаминация охлократии и олигархии. Но партократия может порождать и тиранию, как свое собственное орудие, по крайней мере, исходно. Хотя тиран, как и подобает тирану, действует в парадигме тирании и, в конце концов подминает под себя партийную структуру.

Аристотель по-разному оценивал формы власти. Идеальной властью он считал монархию, в идеальном смысле этого слова, когда монархом является самый достойный член общества, уже в силу этого полагающий все свои силы только на благо социума.

Хуже была аристократия, еще хуже — полития. А вот оценка искажений у него прямо противоположная. Демократия, с его точки зрения, немногим отличается от политии. Олигархия значительно хуже аристократии, она от нее далеко ушла. А самое большее искажение власти — тирания. То есть лучшая форма власти порождает наихудшее искажение. В «Политике» описано, как одна форма власти переходит в другую. Там, охлократия успешно порождает тиранию, легко и органично, что можно многократно наблюдать в истории. Именно здесь образуются систетические, синтезные системы, объединяющие две какие-то формы, а иногда и три. В его времена была замечательно известна спартанская полития. Система власти, объединяющая все три элемента, не равноценна, и все-таки царская власть двух царей, двух царских родов давала Спарте элемент монархии, герусия — совет старейшин — элемент аристокартии, а демократия была представлена эфорами, блюстителями, которые обладали правами надзирать за царями и геронтами.

Таким образом, три вида власти в этой политической системе компенсировали друг друга. Надо сказать, что Стагирит был достаточно мудр для того, чтобы создать впечатление, что ни одна из форм власти не идеальна, что сама по себе она ни хороша и ни плоха, а может быть различной. В варианте же искажения она всегда отвратительна. Идеи Стагирита разработал великий греко-римский историк Полибий.  Пережив падение Эллады, он, будучи пламенным сторонником Рима и подчинения эллинских полисов имперской системе, был любим и уважаем в Элладе как ревностный защитник эллинских интересов, человек, безусловно, честный и некоррумпированный. Он и сделал следующий шаг, не потерявший важности до наших дней.

Полибий пришел к интересному наблюдению. Самая совершенная форма — та, которая объединит в себе все три элемента власти. То есть такое государство, чья политическая система будет включать в себя элементы монархии, аристократии и демократии. Образцом этого для него это был Рим. Консульская власть или власть диктатора, если избирался диктатор, — монархический элемент, Сенат — аристократический. Римское народное собрание в комициях и в лице должностных лиц демократии, то есть плебейских эдилов и плебейских трибунов — это демократический элемент. Эта система, которая прошла по всему миру и стала гегемоном на глазах Полибия (он был современником и другом победителя Карфагена — Сципиона младшего).

Рим производил сильное впечатление. Поэтому Полибий не был только под обаянием Рима, но и последователем Аристотеля. В греческом мире полибиева схема государства реализовывалась не раз. Афины достигли вершин своего могущества, когда еще сохраняла свой вес аристократия, когда всегда аристократом был первый архонт, и, тем не менее, появился на короткое время монархический элемент в лице пожизненного стратега. К полибиевой схеме близки культуры арийского происхождения. Наиболее характерна типическая персидская держава ахеменидов, сословное общество, сохранившая на протяжении всей своей истории сословное представительство и имевшая развитую аристократию. Царская власть, аристократическое сословие артештеран и демократическое представительство демократического сословия вастриошан дают нам приближение к полибиевой схеме. Малоизвестное, хеттское государство, западноарийская держава в ХУ1-ХП веках, тоже приближалось явно к полибиевой схеме, насколько мы можем судить. Это государство монархическое, имевшее аристократию и сохранившее Народное собрание на протяжении всей своей истории. Предшественники греков — ахейцы Гомера, победители Трои, имели города-государства с царями во главе, с аристократами и Народным собранием, о чем можно судить по поэмам Гомера.

В древности было множество государств с разными системами власти, но за пределами античного круга государства древности достаточно плохо описаны. При этом существовали и народы, лишеные инстинктов государственного созидания. К ним относятся кельты. Они сохранили по сути дела племенной уровень на всем протяжении своей истории. Как были устроены предгосударства кельтов, не совсем государства даже в античном смысле этого слова? То же самое: племенной царь, а если объединялся союз племен, то он преображался в верховного короля, возвышавшегося над племенными. Чрезвычайно развитая, устойчивая и уважаемая аристократия, которую нисколько не разрушало наличие демократии. Ее, демократии, не могло не быть, потому что кельты были необычайно свободолюбивы, даже в ущерб себе. У кельтов никогда не было внутреннего рабства. Таким образом, именно в э

том случае можно говорить о приближении к полибиевой схеме.

Что дают три элемента власти государству, которое сохраняет полибиево устройство? Монархия здесь всегда символ единства. Ее наличие — благо любого народа, потому что это персонифицированное единство нации, а в многонациональном государстве персонифицированное единство социума, объединяющего несколько народов, наиболее зримо, и поэтому наиболее удачно сохраняется. Это происходит даже в тех государствах, где монархия представляется чисто декоративной, как, например, японская монархия времен Сегуната, когда император фактически уже не правил, современные западноевропейские монархии. Несмотря на то, что этот элемент власти превратился практически в знак, он продолжает сохранять свою роль объединителя, сохраняет значение символ — единство.

Демократия — это именно та форма, которая наилучшим образом мобилизует гражданина или подданного, название неважно, быть одним из деятельных элементов своего социума. Это естественно, потому что демократия прямо обращается к каждому гражданину — соучаствуй в наших делах, соучаствуй в системе власти, принимай вопрос о мире или войне. Минимизированное понимание заключается в следующем: государь, облеченный полномочиями (в мусульманской системе халиф, был прежде всего духовным главой ислама, государь в христианской системе, когда он миропомазан и имеет тем самым особое благословение церкви) ответственен за все дела в государстве, которое рассматривается как семьи, отсюда – государь-батюшка.

Аристократия — стабилизатор общества. Аристократия консервативна. В среднем аристократия консервативнее демократии и консервативнее монархии. Мы никогда не видим аристократию носителем чужой культуры. Она, напротив, всегда патриотична, это — носитель национальной культуры высшему ее среза. Увлечься чужим, что бывает иногда разрушительно для общества и государства, может монарх. И примеров тому от Александра Македонского до Петра Великого в истории достаточно. На моду может польститься демократия. Этого никогда не происходит с аристократией. Сам характер аристократического воспитания оправдывает, само название этого сословия, этой категории, этого вида власти. Аристой (арис) — лучшее или благороднейшее, несомненно восходящее к общеиндо-европейскому: арья— благородный (в более поздние времена – это интеллигенция, которая есть — аристократия духа). И печальна судьба такого этноса, который лишился аристократии, особенно если он сделал это по своей воле. Империи сохраняли аристократию включенных в свой состав народов, так как понимали, что только таким образом можно составить имперскую знать. Напротив, государства-поработители унитарного типа стремятся выбить или вытеснить аристократию порабощенных народов. Для колонизированного народа аристократия, безусловно, не нужна, это помеха властителю, от нее надо избавиться.

К концу XV века Русь — это страна с монархией и аристократией. При этом на низовом уровне российская демократическая традиция не пресекалась. То есть оставались сотни, слободы, сельские и волостные сходы. Но на общегосударственном уровне это происходит с некоторым отставанием. Однако в этом трудно не увидеть воссоздание древнейшей национальной традиции равновесия. К середине XVI века на общегосударственном уровне восстановлен демократический элемент Земского собора и Россия вновь становится государством и социумом, устроенным по Полибию. Если исключить срыв в тиранию, а срывы в тиранию бывали всех народов. Если у нас был Иван Четвертый, то его старшим современником был Генри Восьмой английский, осуществлявший свои тиранические безумства на фоне действующего парламента. Так вот, если исключить срыв в тиранию, то в XVI-XVII веках Россия существует со своим сословным представительством, со своим, если хотите, парламентом, а, следовательно, является страной полибиевой схемы.

Вторая тирания в истории России — тирания Петра. А до печальных событий 1917 года история России вообще имеет только двух тиранов. Вторая тирания делает ставку на создание бюрократической системы и утративает традиции, разрушая полибиеву схему. И что мы видим? Россия весь XVIII век восходит все дальше к вершинам могущества. Безусловно, то, что мы — первая сталелитейная страна мира в екатерининское время, что на русских парусах плавает британский флот, что у нас были Кулибины, Ползуновы и Черепановы — все это украшает нашу историю так же, как труды Ломоносова, победы Румянцева и Суворова. Но ведь XVIII век наследовал мощь и благосостояние XVII-го. К концу XVIII века Россия настолько отстала, что в первой половине XIX века идет лавинообразный срыв, лавинообразное падение всех отраслей производства.

Реформы начала ХХ века, то есть реформы императора Николая Второго и статс-секретаря Столыпина — это реформы, восстановившие полибиеву схему. Была созвана Государственная дума, но не был упразднен Государственный совет.

Таким образом, XVIII век, чье наследие считается едва ли не идеальным, вписывается в полибиевую схему. Возможно, это может явиться стимулом для государственного созидания по принципу дополнительности, а не конкуренции, принципу солидарности, которая не есть примитивный коллективизм и не есть стадность.

Колонка редактора

Автор(ы) статьи: Ромах О.В.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Второй выпуск «Аналитики культурологии» в 2007 году ранжирует представленные материалы по разделам: Теоретическая культурология, Историческая культурология и Прикладная культурология.

В разделе «Теоретическая культурология» рассмотрены аспекты теории и философии культуры, где можно выделить исследования творчества, деятельности, мифологии, культурологенности, феномена свободы, творчества и др. Обращение внимание на внутренние сущности культуры особенно актуально сейчас, когда процесс культурологизации стали не только значимыми, но и чрезвычайно очевидными. Внутренний мир культуры как всепроникающего, объемлющего, формирующего и, одновременно, формируемого человечеством и человеком выводит на позиции исследования нового типа личности – «человека культуры», способного в этом мире жить, развивать его и, одновременно, через себя ращзвивать окружающее пространство.

В разделе «Историческая культурология» помещены статьи историко-теоретического плана, в число которых вошли исследования произведений Ю. Лотмана, И. Канта, Ф.Гегеля и др., взгляды в которых на культуру и культурологию всегда чрезвычайно ясны и современны. Удивительная прозорливость видения этих великих ученых, актуальное звучание их мыслей еще раз подтверждает, что все времена имеют сходные болевые точки, накопление критической массы которых, приводит к двоякому прогнозированию развития культуры – позитивному и негативному, в котором сильные души выбирают позитив и идут к нему, другие – обвиняют остальных во всех своих бедах и избирают прямо противоположный путь.

Раздел «Прикладная культурология» включил статьи, связанные с изучением художественной визуализации, музыки, лингвистики, языковой личности и др. – совокупности временных и пространственных принципов, которые создают целостное видение культуры и ее воздействия на окружающее пространство. Именно они создают разные варианты ареала бытования человека, личности, социума, культуры в ценностных, структурных, функциональных направлениях.

Структура нашего издания выстраивается в уже aпробированном алфавитном размещении статей каждого из разделов. Это показало свою эффективность, что побуждает нас оставить этот принцип и позволяет быстро найти статьи в соответствии с координатами авторов. Тем не менее, ставшая в определенной степени традиционной, направленность материалов разделяется на вышеуказанные аспекты.

Полифонизм исследований не только чрезвычайно интересен, но и дает множественные подходы к решению сложных проблем разного направления.

Статьи подготовлены преподавателями, аспирантами, докторантами вузов России.

Всего доброго, ждем отклики на помещенные статьи, ждем новые материалы, которые надеемся разместить в нашем издании.

С уважением, лучшими пожеланиями и
надеждой на сотрудничество
Ромах О.В.

Праздничная трансформация ментальности личности

Автор(ы) статьи: Медведева М. А.,Ромах О.В.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Праздник – одна из наиболее устойчивых форм духовной культуры, отражающих мифологическое сознание, мировоззрение, мораль и психологию как отдельно взятой личности, так и целого народа, характер общественного уклада, семейно-бытовых отношений, то есть все то, что определенным образом входит в понятие менталитета. Следовательно, можно с уверенностью заявить, что праздник является непосредственным отражением менталитета. Однако, благодаря своим особенным свойствам и составляющим, праздник одновременно оказывает большое влияние на трансформацию ментальности. Так, например, как точно заметил профессор, доктор искусствоведения В. Ю. Силюнас, «искусство, становясь частью праздника, удовлетворяет жажду влияния на действительность – ведь праздник творит саму жизнь… художественная культура получает возможность наиболее активно воздействовать на людей» [1].

Примеров изменения сознания можно привести много, но нам хотелось бы обратиться к далекой и малознакомой ибероамериканской праздничной культуре и к относительно недалекой хронологически и близкой географически культуре праздника Советского Союза.

Особенно ярко трансформация менталитета прослеживается на примере латиноамериканского населения, формировавшегося постепенно из местных аборигенов и многочисленных переселенцев. Ведь необходимо учитывать, что у каждого из встретившихся на этом континенте народов до их столкновения изначально было свое, сформировавшееся достаточно давно мировоззрение. Тем не менее, эти культуры, взаимодействуя, и не вытесняя друг друга, именно благодаря празднику, определенно создают новый тип менталитета: «Латиноамериканская культура возникает в особом креативном поле – в поле Первозданности, что определяет культуротворчество здесь, как Первотворчество. При тех условиях, что сложились в Новом Свете в столетие встречи европейско-иберийской и местных традиций (борьба-взаимодействие), ни одна из них не могла стать системообразующей в чистом виде. Здесь возник как бы эффект «чистого листа» — ведь ни один, ни иберийский, ни местный праздник, в этих условиях не мог быть, так сказать, «разыгран», повторен в своем исконном виде. Здесь требовалось сотворчество разных уровней Архаики (доосевой и осевой, христианской), причем именно праздник, прежде всего календарный и религиозный христианский, стал тем первичным креативным полем, на котором возникал цивилизационный компромисс-взаимодействие на всех уровнях его структуры (проблематика, сюжетика, обрядово-ритуальное обрамление, декоративизм, мифопоэтика и т.п.). Разумеется, все «языческое», концептуально-символическое, сущностное, автохтонное, было подавлено, но на самом деле, оно продолжало жить в сознании крещаемых и искало компромисса с новыми образами, символами, концептами по сходству или подобию, а миссионеры совершенно сознательно использовали местную мифологию для растолкования новых догматов. И уж вовсе не изгонялись, особенно в XVI в., местный декоративизм, атрибутика, без которых невозможно было «разыграть» любой христианский праздник.

И именно в празднике, как первичной форме культуры, суждено было возникнуть новому «культурному бессознательному», новой цивилизационной архетипике, новой базовой нормативности, надличностным компонентам культуры. А это означает, как бы это странно не звучало, что латиноамериканец начинал твориться в ходе христианизации как новый тип прежде всего через праздник, то есть как Homo Feriatus» [2]. То есть в итоге мы имеем «нового человека», в котором праздник изменил сознание, но не разрушив, а как бы синтезировав ранее существовавшее с предлагаемым «на взаимовыгодных условиях». Так, например, празднование в честь Святой Варвары теснейшим образом связано с африканской богиней Иансан, известны случаи одновременной молитвы христианскому и своему «привычному» богу (на всякий случай). То есть по сути можно говорить о том, что на фоне праздника произошло как бы формирование новой национальности, носительницы новой ментальности, основанной на взаимодействии и синтезе предыдущего опыта и новых традиций. Учеными РАН дано яркое и емкое определение этой ментальности, как Homo Latinoamericanus Feriatus, полностью отражающее ее сущность. Однако в данном контексте очень важным моментом является четкое отличие «человека праздничного» и праздного. Отталкиваясь от определения Homo Feriatus и проводя некую параллель с Homo Ludens И. Хейзинге (утверждавшего, что человек и культура берут свое начало в игре), можно сказать, что в контексте латиноамериканской культуры начало всему именно в празднике, породившем особый, новый «праздничный модус сознания» [3].

Обратимся, наконец, за конкретными примерами к праздникам в ибероамериканской культуре, ведь и сами испанцы «прекрасно понимали, что праздник – это не только утверждение духовных ценностей, но и превращение их в ценности жизненные; праздник, как указывал Бахтин, не созерцают, в празднике живут» [4]. Именно поэтому нет ничего удивительного, что в Латинской Америке в период христианизации местного населения театральные спектакли, посвященные этой теме, были поставлены не для «созерцания», а для непосредственного участия в них коренных жителей материка, их коллективного настроя на «нужную волну». Как точно заметил в своей книге «Праздник как социально – художественное явление» А.М. Мазаев: «Праздник нуждается в особой душевной или психологической настроенности, он же усиливает ее, причем значение этой настроенности сводится к тому, чтобы осуществить в структуре сознания некие превращения, невозможные в обыденные, занятые трудом дни» [5]. И настроенность и превращения эти тем сильнее, чем большее количество людей принимают участие в процессе. Так, в действе «Завоевание Иерусалима», происходившем 5 июня 1539г. в Тлашкале, индейцы, принимавшие самое непосредственное участие в празднике, не просто перевоплощались в крестоносцев, но и в самом завершении торжества, уже не играя, действительно принимали крещение. Праздник в корне изменил их судьбу, и это один из самых ярких примеров, указывающих на минталитетоформирующую и жизнестроительную роль праздника.

Естественно, описанный выше случай, подтверждающий, что все культурные составляющие праздника обретают жизненную энергию, далеко не единичный. В. Ю. Силюнас описывает случай, произошедший в 1662 г. в Валенсии: «… на празднике в честь установления догмата непорочного появления на свет Девы Марии на одной из повозок перед статуей Богоматери стоял печатный станок, множивший защищающий догмат листовки, которые тут же раздавались окружающим; новый догмат отпечатывался не только на бумаге, но и в сознании участников праздника» [6]. Преимущественно в неукротимой стихии праздника происходило приобщение индейцев к христианской культуре, ее идеалам и ценностям. В этом смысле необычайно важна священная функция праздников эпохи колонизации, ведь перед индейцами разворачивались действа, наглядно иллюстрирующие и укрепляющие в их сознании те истины христианства, о существовании которых они ранее узнавали из проповедей миссионеров. Помимо сакральной, в празднике заложена огромная гармонизирующая функция «звонкость речи, красочность одежд и остроумие шутов-грасьосо вкупе с самим представлением делали публичные спектакли приподнятыми, радостными и великолепными, они уподоблялись празднику как по форме, так и по существу, приобщали к высшим ценностям, прежде всего к любви, доблести и чести, внушали веру в возможность счастливого разрешения любых противоречий, способствовали людской общности и гармонизировали эту общность. Гармонизирующая роль праздника наглядно проявлялась в Латинской Америке, где индейцев и испанцев – людей, принадлежащих к столь разным культурам, — объединяли общие праздничные архетипы»[7].

В нашем сознании Бразилия давно утвердилась как страна карнавала – праздника, в котором царит безудержное веселье. Бахтин не раз подчеркивал значимость «карнавальной атмосферы», карнавального «неофициального мироощущения», которое сохранялось не только в сознании людей, но и оставалось на подсознательном уровне во время ярмарок, торжищ, а так же на протяжении всего времени, не отмеченного карнавалом или другими праздниками.

Рассмотрим также одну из составляющих карнавала – зажигательный и неукротимый, очень популярный не только в Латинской Америке, но и во множестве других стран танец самба (один из популярнейших танцев бразильского карнавала). Будучи привезен африканцами, этот танец изначально имитировал любовный акт и соотносился с идеей плодородия, однако со временем его ритуально-магический смысл стерся, и в лоне карнавала самба превратилась по определению шведского писателя Артура Лундквиста в настоящий «праздник инстинктов», усилив витально-эротическую энергию, царящую во время карнавала и как бы приобщая коллективное сознание «к рождающемуся в лоне праздничного действа Родовому телу» [8]. Очень точно говорил по этому поводу В. Земсков: «В праздничной стихии происходит кристаллизация новой психофизиологической определенности на уровне ритма, жеста, моторики, звука, ритмо-слова, эротической импульсивности, а это и есть рождение нового коллективного – Родового тела с присущим ему новым вариантом коллективно-бессознательного, той сферы, где возникают новые автоматизмы, надличностные стереотипы, определяющие не только праздничное, но и будничное бытие» [9].

Тем не менее, отойдем от ибероамериканской культуры и обратимся за примером праздничной трансформации ментальности к более близкому и знакомому нам советскому периоду истории нашей страны. В то время происходила совершенно осознанная, запланированная советским правительством ломка многих предыдущих праздничных традиций, полное искоренение религиозных праздников, прочно утвердившихся в сознании народа. На смену религиозным обрядам и праздникам приходили более актуальные и нужные общеколхозные, производственно-бытовые. В определении советского ученого доктора философских наук Д.М. Угриновича обряд – это «особый способ передачи новым поколениям определенных идей, норм поведения, ценностей и чувств» [10]. Однако прежде чем передать что-то новому поколению, все это необходимо освоить поколению старшему. Для этого правительством создается новая система праздников и обрядов, не просто не имеющих ничего общего с предшествующими религиозными, а напротив, направленных на полное искоренение всяких верований и суеверий. Обратимся за комментариями сущности социалистического обряда к книге советского периода, посвященной современным праздникам — «обряд может быть средством передачи идей, представлений и чувств, отрицающих религию, может быть антирелигиозным. Именно таковы новые советские обряды, рожденные в нашей стране социалистическим строем жизни» [11]. А.А. Конович в своей книге «Театрализованные праздники и обряды в СССР» также подчеркивает роль праздника как мощного фактора, формирующего сознание: «Праздники и обряды коренным образом влияют на сознание человека, способствуют формированию мировоззрения, духовному развитию, преобразованию культуры быта, этических взглядов» [12]. Все это хорошо осознавалось не только специалистами, поэтому, в том числе, посредством новых праздников власть большевиков пыталась сформировать «нового человека» с новым менталитетом, искореняя менталитет крестьян, складывавшийся веками под воздействием православной веры. Политика власти большевиков по формированию «нового человека» определялась потребностями индустриализации и коллективизации. Ее реализация в сжатые сроки неизбежно вела к насильственной ломке крестьянской психологии, тотальному контролю со стороны государства за всеми сферами жизнедеятельности человека «новые, социалистические праздники и обряды проникнуты материалистическим мировосприятием, жизнеутверждающим мироощущением. Они по самой своей мировоззренческой сути противоположны религиозной обрядности, внушающей человеку мысли о бренности, ничтожности земной жизни, чувства «раба божьего», находящегося в полной зависимости от сверхъестественных сил. Новые социалистические обряды несут в себе мощный антирелигиозный заряд, они – действенное средство атеистического воспитания» [13].

Произошло смещение акцентов в сторону праздников, прославляющих труд, его достижения и достижения коммунистической партии.

Властями гораздо большее предпочтение отдавалось праздникам массовым, коллективным учитывая их большую ценность в процессе пропаганды новых ценностей и установок, (об этом нами говорилось ранее). Для успешного управления социалистическим обществом необходимо было построить четко работающий механизм и коллективные праздники (явка на многие из них была обязательна) «прессовали» народ в своеобразные «брикеты», с которыми было проще управляться. Не случайно праздники проводились в государственных учреждениях, транслировались по телевидению и т.п.

Принимая участие, например, в праздничной демонстрации рабочий чувствовал себя неотъемлемой частью коллектива, нужной деталью в государственном аппарате, что, безусловно, было приятно, тешило самолюбие и повышало самооценку. Пролетариат чувствовал себя активным строителем будущего коммунизма. В итоге происходило формирование нового менталитета теперь уже советского человека.

Таким образом, на наглядных примерах наблюдается тот факт, что праздник определенным образом трансформирует ментальность. Однако необходимо учитывать, что эта трансформация может носить как позитивный, так и негативный характер и при введении новых как государственных, так и семейных (личностных) праздников не стоит забывать об этом.

В целом же, помимо коренного изменения в сознании человека, праздник трансформирует ментальность на период празднования и на время подготовки к торжеству (каждый человек, пожалуй, при желании сможет найти ни одно подтверждение этому факту из своей личной жизни). Ведь праздник, как правило, сопровождается повышенной эмоциональностью, позитивным настроем, желанием дарить и получать радость, преобразовывать, украшать, облагораживать себя и окружающее пространство. Посредством праздника и игры (как его составляющей части) улаживаются конфликты, устанавливаются желаемые отношения, поднимается общий настрой. Межличностные отношения приобретают иной, более позитивный оттенок, ведь из будней в праздничную жизнь берется все самое привлекательное, самые лучшие фрагменты. Эти тенденции имеют отношение к праздникам как светским, так и религиозным. К примеру, каждый православный пост заканчивается большим праздником (Рождество, Пасха, Успение), а ведь пост – это очищение не только тела, но и души. В эти дни верующие особым образом следят за своими мыслями и поступками, то есть происходит определенная подготовка к приближающемуся с каждым днем празднику.

Праздничные дни выступают в качестве противопоставления будням, обычной, привычной жизни, некий разрыв в повседневности. Люди мобилизуют все силы на то, чтобы это время было отмечено как можно лучше. Даже самые небогатые при отсутствии материальных условий (а такое случалось и случается нередко), стараются сотворить себе праздник даже за счет осложнения и утяжеления будней. Человек, таким образом, создает себе иллюзию благополучия и беззаботности и несколько дней живет в мире этой иллюзии. Однако это является некоторым катализатором стремления к более благополучной жизни и энергетическим зарядом в периоды, не отмеченные какими-либо праздниками.

Литература.
1. IBERICA AMERCANS: Праздник в ибероамериканской культуре. – М.: ИММ РАН, 2002. С.374.
2. Там же. С.9.
3. Там же. С.11.
4. Там же. С.375.
5. Мазаев А.М. Праздник как социально-художественное явление. — М., 1978. С.11.
6. IBERICA AMERCANS: Праздник в ибероамериканской культуре. С.375.
7. Там же. С.376
8. Там же. С. 266.
9. Там же.
10. Праздники, обряды, традиции. — М., 1979. С. 6.
11. Там же.
12. Конович А.А. Театрализованные праздники и обряды в СССР. — М., 1990. С. 5.
13. Там же. С. 13.

Информационная сущность сознания

Автор(ы) статьи: Лезина И.С.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Эзотерическая культура является древнейшей основой культуры всего человечества. Она содержит систему общих представлений о генезисе, строении и мировом порядке. В силу того, что такие знания чрезвычайно усиливают власть над миром и окружающими, то посвященные должны были обладать особыми качествами — специфическими показателями мозга, способными вместить знания, духовной зрелостью, ответственностью и быть в состоянии его нести. К тому же трансформация сакральных знаний и учений в экзотерические (открытые, светские, доступные для всех) позволяет проникнуться в технику овладения духовными методами.

Популярнейшие работы духовных учителей Алисы А.Бейли, Шри Ауробиндо Гхоша, Ошо Раджнеша, а также русских посвященных, среди которых Рерихи, Блаватская Н., Каптен, Малахов Г.П. говорят о Едином информационном поле Вселенной. Каждый человек, будь он в процессе творческой деятельности, медитируя или находясь в трансовом состоянии, черпает информацию из сферы Разума. Задача человека найти наиболее приемлемый для себя способ подключения к этому Всемирному банку знаний.

Благодаря восточным эзотерическим знаниям, мы имеем представление о составе Информационного поля, которое чрезвычайно многоаспектно.

Между тем, ученые не только Востока, но и Запада, и по всему миру, занимаются изучением сознания, у которого много общего с информационными пластами разума.

Философская энциклопедия определяет сознание как совокупность чувств и образов индивидуума, а также как способность и уровень восприятия действительности (7:35).

Физическая реальность сознания уже не вызывает сомнения. Ученые идут дальше, пытаясь понять, как информация поступает в мозг, что происходит при этом в мозге и в человеческом организме, как проявляет себя наше сознание.

Советский ученый В. В. Налимов обосновал две формы поступления информации в мозг, определяемые рефлективным и континуальным мышлением (1:12).

В первом случае человек получает информацию словами, думает словами, а иногда преобразует их в образы. Такой способ передачи информации (вербальный) обладает малой информационной емкостью, требует активного участия мозговых структур по расшифровке, переработке, дополнению принятой информации. Этот вид мышления не может существовать без языка. Незнание языка делает получаемую информацию бесполезной для создания образа.

При континуальном сознании мышление осуществляется не словами, а образами. Такое образное мышление характеризуется большим поступлением информации в мозг в единицу времени, несоизмеримым с вербальным мышлением.

Пять пластов разума, разработанные восточным мыслителем Шри Ауробиндо, имеют следующие названия: обыкновенный, высший, озаренный, интуитивный, глобальный. Каждый пласт разума обладает характеристикой: имеет свой цвет и вибрацию, особые свойства и качества света.

Каждый человек периодически ощущает связь с различными пластами разума. Мгновения узнавания какой-то местности, фразы, мысли, которые уже как будто встречались, головой осознавая, что сталкиваешься с этим впервые. Очень наглядно прослеживается связь с информационным полем, когда человек увлечен определенной идеей. Через некоторое время после ее обдумывания его буквально начинает окружать нужная информация: книги, встречи с профессионалами в этой области. Бывают интуитивные проблески, когда человек четко знает, что будет в ближайшее время, но не обращает на это внимания. Таким образом, низший или обыкновенный разум — серая масса с множеством темных точек. Так как человеческий мозг – это приемник, не перестающий ловить мысли, то эта огромная масса информации постоянно атакует человека. Огромный по своему объему, самый плотный пласт обыкновенного разума держит людей в плену своей информации, ориентированной преимущественно на характер и качество межличностного общения. Люди, находящиеся в нем, бесконечно зависимы друг от друга, от эмоций и часто не могут долго сохранять единое стойкое настроение. Творчество здесь возможно в чрезвычайно малой степени. Чаще всего оно сводится и практически подменяется компилированием уже созданных работ.

Феномены ясновидения, телепатии, яснопонимания и т.п. являются элементами расширенного сознания, т.е. достижения более высокой ступени духовного и ментального развития.

Высший разум также встречается у философов и мыслителей. Цвет приобретает голубые оттенки, наблюдаются вспышки света. Здесь концентрируется информация, ориентированная на конкретный ум, который достаточно жесткий по своему характеру и ориентирован на постоянное анализирование. Человек, выходящий в этот слой, не может понять полученную информацию сразу, он долго соотносит ее со своими установками, выбирает из нее эпизоды, по-новому компонует и создает свой, отличный от общего информационного поля, предмет. Эмоции в этом слое длятся дольше, чем в обыкновенном разуме, но и они зависят от массы окружающих обстоятельств.

Русский философ Н.А. Бердяев выдвинул идею об оправдании человека перед Богом творчеством: «Если сознание греховности есть неизбежный момент духовного пути, то исключительная отдача себя этому сознанию … приведет к подавленности и ослаблению жизненной силы… Может ли человек оправдать себя не только покорностью высшей силе, но и своим творческим подъемом? Очень важно понять, что творчество не есть требование человека и право его, а есть требование Бога от человека и обязанность человека. Бог ждет от человека творческого акта как ответ человека на творческий акт Бога» (3:87). Если продолжить эту мысль Бердяева, то можно прийти к выводу: Бог создал Вселенную, Природу, но создать Цивилизацию, Культуру он может только через человека, с помощью человека, с помощью его Сознания.

Научный термин «творчество» – это основанный на продуктивном человеческом мышлении основной способ получения новой информации с целью познания и преобразования Природы.

Озаренный разум характеризуется иной природой. Его основа уже не «общая нейтральность, а ясная духовная легкость и радость, на этой основе возникают особые тона эстетического сознания» (2:296).

Этот слой разума залит золотым потоком света, насыщенного разными оттенками, в зависимости от сознания творца. Человек, вышедший в этот пласт, находится в состоянии легкости, радости, любви ко всем окружающим, постоянной готовности к позитивным действиям. Разум безгранично расширяется и с радостью приемлет весь мир и себя в этом мире. Информация, поступающая из общего поля, воспринимается сразу, не требует длительного приспособления к качествам творца. Творчество осуществляется в самых разных направлениях-науках на уровне открытий, искусстве во всей его многожанровости. Восхождение к этому пласту характеризуется внезапным расцветом творческих способностей и чаще всего проявляет себя в поэзии. Большинство великих поэтов выходили в этот пласт, великие композиторы черпали из него свои идеи. Каждый человек может время от времени выходить в него и ярким подтверждением этого становятся дети, которые в период 4-7 лет часто говорят стихами, и, хотя здесь происходит чаще всего механическое рифмование, определенная связь с озаренным разумом присутствует налицо. Человек, овладевший духовной практикой и могущий выходить в этот пласт разума, находится в нем столько времени, сколько ему требуется, озаряет своим светом и теплом других. Это лучезарные люди, которые притягивают к себе остальных.

Озарение – это свежий ветер сознания, позволяющий познать новые дороги в неизведанные тайны мира. Озарение помогло сделать многие величайшие открытия в истории человечества.

Входить в состояние озарения и контактировать с информационным полем человек может в измененном состоянии сознания. К числу измененных состояний относится широкий спектр различных психических состояний – трансовые, гипнотические, медитации, религиозного экстаза, творческого озарения, аутотренинга, сна наяву и др.

Интуитивный разум отличается ясной прозрачностью, подвижностью, воздушностью, не связанностью с метальными построениями. Выход в него происходит внезапно. После пребывания в других слоях разума и человек становится знающим не на уровне построения ментальных конструкций, а на уровне все-знания, все-понимания. Интуиция приносит состояние постоянной радости и счастья, когда человек выходит на стадию не познания, а узнавания, как говорит Шри Ауробидно — происходит вспоминание истины.

Именно к информационному полю через интуитивный канал в измененном состоянии сознания обращаются специалисты различных областей знания в ходе творческого процесса для решения стоящих перед ними задач.

В подсознании каждого человека заложена практически одна и та же информация, независимо от его образования, возраста, национальности, от того, живет ли он сейчас с нами или во времена Будды. В сознание из подсознания поступает только мизерная часть знаний, которая необходима нам, чтобы жить. Контролирует этот канал мозг, который действует как защитный фильтр для сознания. Без него мозг не выдержал бы информационной нагрузки. Трансовые состояния являются наиболее универсальным способом взаимодействия с подсознанием, а следовательно, и с информационным полем Вселенной. Однако такое мнение об универсальных свойствах подсознания разделяют далеко не все. К примеру, А. Свияш считает, что точка зрения, согласно которой подсознание почему-то владеет абсолютно любой информацией, – явное преувеличение. У подсознания можно смело запрашивать информацию, которая находится внутри вас, накоплена вашей памятью. И ничего более (6:286).

Большинство авторов рассматривает подсознание более глобально. Даже такой известный ученый, как Г.И. Шипов, считает: «Интуиция – это способность проникать через барьер между сознанием и подсознанием. Подсознание подключено ко Всеобщему сознанию. Интуиция помогает установить связь с подсознанием и тем самым получить доступ к источнику знаний» (4:253).

Слово «интуиция» (от лат. intuitus) означает «созерцание», «видение», получение результата с помощью внутреннего зрения. (6:101) Следует отметить, что интуицией обладает каждый, но преимущественно в своей области и в своих масштабах: один в охоте, другой в шахматах, третий в торговле, четвертый в любви, пятый в живописи, шестой в языках, седьмой в медицине.

Глобальный разум — вершина, к которой редко подходит человек. Это уровень космического сознания, сверхсознания, где еще сохраняется личностная индивидуальность. Именно из этого пласта приходят великие религии, все великие духовные учителя черпают из него свои силы. В нем хранятся величайшие произведения искусства. Сознание человека, вышедшего в этот слой — масса постоянного света, где ликвидируются противоречия низших слоев разума, так как все заполнено светом, создающим гармонию, радость и вселенскую любовь. Глобального сознания редко может достичь человек, но когда это происходит, то осуществляется разными путями: религиозной самоотдачей, художественной, интеллектуальной деятельностью, героическими подвигами — всем, чем человек может преодолеть себя (5:142).

Великие Учителя и Пророки (Пифагор, Будда, Христос), основатели религий и эзотерических школ, обладали сверхсознанием. Согласно теории герметиков, теософов и других ученых, в результате эволюции возникнет следующая, шестая «раса», или цивилизация людей, обладающих сверхспособностями и сверхсознанием (суперментальным сознанием по терминалогии Ауробиндо), которое предполагает также наличие высоких морально-этических норм жизни и поведения.

Отдельные выдающиеся личности, такие как Гермес Трисмегист, получали информацию в значительных объемах, но человечество в целом стало получать систематизированные знания о сущности мира и человека через Пророков, только начиная примерно с V века до новой эры. Великие духовные вожди способны были черпать из необъятного Информационного Поля Вселенной знания в огромных объемах без каких-либо ограничений аспектами сложности, недоступности, непонятности информации.

Согласно современным научным взглядам, Сознание следует понимать как высшую форму развития информации — творящую информацию, причем связка «информация-сознание» понимается таким же фундамен-тальным проявлением Вселенной, как «энергия-материя». При рассмотрении природы сознания через специфические проявления торсионных полей — материальных объектов — становится очевидным, что сознание само по себе является материальным объектом. С физической точки зрения, сознание является особой формой полевой (торсионной) материи.

По сути дела, созданные на Востоке духовные практики-методики — единственные, которые были даны человеку, которые могли и могут создать мощное духовное здоровье и сверхчеловеческие способности. Таким образом, плоды творчества, ничто иное как подключение к единому информационному полю, разным слоям разума. Не случайно духовные учителя человечества редко ставят свои фамилии под произведениями, написанными ими, объясняя это тем, что они были им просто продиктованы.

Литература.
1. Научно-техническая информация. — М. – 2006. — №1.
2. Ромах О.В. Культурология. Теория культуры. – Тамбов, 1998.
3. Философия. Под ред. Лавриненко В.Н. — М., 1998.
4. Шипов Г.И. Физический вакуум и торсионные поля. — М., 1992.
5. Шри Ауробиндо. Путешествие сознания. — Бишкек, 1992.
6. Эзотерика. Словарь-справочник. — М., 2005.
7. Энциклопедия по философии. — М., 1991.

Ощущение и чувствование времени в контексте священного писания: культурофилософский анализ

Автор(ы) статьи: О.В. Здерева
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Историческая ситуация парадигмального культурофилософского сдвига «античная философия – религиозная христианская философия» интересна, прежде всего, тем, что при всей изначальной интеллектуальной скудости раннехристианские религиозно-мистические воззрения довольно быстро, уже во II-III вв. оформились в стройную политико-идеологическую концепцию. В это же время постепенно укрепляет свои социальные позиции епископат, пройдя путь от полулегальных и, нередко, преследуемых властями, экклесий до эффективно организованной бюрократической управленческой структуры.

Как следствие – смена типа духовного кодирования, проецируемого в ментальность, коммуникационные модели, традиции и ритуалы, социально-правовые и политические стереотипы – во все, что определяет не только специфику механизма индивидуальной самоидентификации, но судьбу любого культурного сообщества в целом. И вряд ли стоит однозначно оценивать степень прогрессивности той или иной культурофилософской парадигмы по отношению к предшествующей – понятие «прогресса» достаточно условно, и, отнюдь, не является показателем уровня духовности социума.

Так или иначе, легализация христианства в 313 году окончательно предопределила будущее качество культуры и духовной жизни западно-европейского средневековья, где все интеллектуальное богатство античной философии оказалось бессильно перед религиозными догматами христианского вероучения. Именно в христианстве закрепляется монотеизм, религиозная компонента возобладает над философской, миф трансформируется в идеологию, а телеологическое время представляется теперь линейным – разомкнутым и однонаправленным из прошлого в условную бесконечность – условную относительно неопределенной во времени на этой бесконечной телеологической линейности трансцендентной ситуации Страшного Суда.

Разумеется, такое положение дел вряд ли можно назвать случайным. Столь быстрая и мощная раскрутка христианской идеи была исторически, социально и психологически обусловлена, как минимум, рядом следующих обстоятельств:

  • взаимодействие и взаимовлияние древнегреческих, египетских, ближневосточных религиозно-мистических верований и учений привело к синкретизму эллинистической и римской культур, в силу чего – их нестабильное и слабое влияние на качество культуры и духовной жизни;
  • недолговременность и непопулярность культов римских императоров, навязываемых и «спускаемых» в народ «сверху»;
  • массовая деморализация народов и наций вошедших в состав Римской империи после ее завоевательных войн привела к формированию мощной духовной потребности в новых ценностных стереотипах, доходчиво объясняющих всем, прежде всего, беднейшим слоям населения, не способным на интеллектуальные изыски, как достичь лучшей жизни, хотя бы и после ее окончания в телесном варианте;
  • широкая известность по всему Средиземноморью религиозно-мистических и морально-политических идей Септуагинты – священного еврейского документа, впоследствии известного в христианстве как Ветхий Завет;
  • относительная простота иудейского монотеизма по сравнению со сложной политеистической античной мифологией способствовала динамичной интернационализации мессианской идеи, трансформации ее в межклассовую и межнациональную христианскую доктрину, что стимулировалось также жестким политико-идеологическим давлением Рима не только на иудеев, но и на остальное население огромной империи;
  • неспособность конкурировать с христианством двух основных, современных ему религиозно-мистических учений – митраизма и гностицизма; первого – в силу его таинственности, сокрытости от непосвященных, а, также приоритетной ценности индивидуального саморазвития – в отличие от демократизма и массовости христианства; второго – по причине символической сложности, теоретической неоднородности, а, потому, и интеллектуальной труднодоступности для большинства невежественного населения;
  • низкий социальный статус основной массы первых христиан предрасполагал к возникновению в этой среде «революционных настроений», которые, впрочем, были достаточно быстро переведены дальновидными христианскими идеологами из русла социально-политического – в морально-нравственное, что и было своевременно оценено римской властью;
  • очевидная выгодность христианской религии и для римской власти, поскольку народы в состоянии единого религиозного порыва куда более управляемы, нежели в состоянии духовной разобщенности и религиозно-этнических противоречий, следствием чего стало, как известно, официальное признание христианства Римом;
  • декларирование идеи справедливости, виртуального равенства всех перед Богом, попадающей на глубинные человеческие комплексы и ожидания;
  • особая роль женщин – в христианских экклесиях они не только обрели равные с мужчинами права, но и получили возможность проявить свои ораторские и административные способности;
  • потенциальная возможность достижения личного, а не абстрактного бессмертия для каждого, а не только для интеллектуальной элиты при условии безоговорочного следования заранее известным моральным нормам и нравственным императивам;
  • принадлежность к христианскому вероисповеданию исключала участие в иных религиозных культах и мистериях, что провоцировало сознание личностной значимости и социальной престижности, уверенности в своей избранности, а это всегда ценно для индивидуального сознания, особенно во времена тотального духовного кризиса [1, с.1163-1165; 2, с.6-182; 3, с.6-25];
  • неизменное, хотя, как правило, неосознанное стремление личности к экономии психической энергии, выраженное на практике в проявлении духовной лени – нежелании эмоционально и интеллектуально развиваться, если можно этого и не делать, что не только оправдывалось, но и поощрялось базовым тезисом христианского вероучения «блаженны нищие духом…», в отличии от античной философской традиции, где главное – индивидуальное саморазвитие и значимость даже не столько его результата, сколько самого процесса.

Постепенно происходит формирование структуры текста Священного Писания. Так Ветхий Завет складывался на протяжении довольно длительного времени – с XII по II в. до н. э. Первоначально Ветхий Завет был написан на древнееврейском и частично арамейском языках, в III в. до н. э. переведен на греческий, а в IV в. Иероним Стридонский перевел текст уже всей Библии на латинский язык. В IX в. Кириллом и Мефодием был сделан перевод на старославянский язык, но окончательно структура текста Библии оформилась в XVI в., тогда же утвердилась и принятая ныне разбивка текста на главы и стихи [4, с.1309].

Отметим, что изначально второе пришествие и конец света, а, равно, и окончание телеологического времени мироздания ожидались христианами в самом ближайшем будущем, поэтому амбивалентное состояние экзистенциального переживания близости спасения либо возмездия неизбежно трансформируется в особый по качеству атемпоральный фон экзальтированной такими ожиданиями повседневности. Эта повседневность, соединившая в себе эсхатологические предчувствия и сотериологические надежды не оставляла времени на поиски альтернативных вариантов духовной истины, что, в конечном счете, привело к ликвидации самой потребности в таких поисках. Прижизненное ожидание второго пришествия Христа проецировало из неопределенного, но близкого будущего ситуацию окончания телеологического времени мироздания в актуальное личностное время человеческой жизни, создавая статичное атемпоральное настоящее, где прошлое уже утратило духовную ценность из-за идейного несоответствия обновленному мировосприятию, а будущее могло в любой момент оказаться последним настоящим.

Позднее в раннем христианстве, а затем и в европейском средневековье эсхатологическая ситуация Страшного Суда заметно отдалилась во времени, превратившись из напряженно ожидаемой близлежащей реальности в запредельное, трансцендентное повседневному человеческому бытию будущее. Тем не менее, это не ослабило эмоционального накала религиозных страстей, мало того, именно трансцендентность конечного определения индивидуальной человеческой судьбы, совпадавшего, согласно мировоззренческой христианской модели, с окончанием телеологического времени вообще, придавала теперь экзистенциальное качество личностному времени одной единственной человеческой жизни. Как следствие – формирование принципиально иной модели психики человека, экзистенциальная основа которой предопределяла теперь личностный смысл всего его земного бытия.

Итак, темпорализованная повседневность, бытие, раскрываемое в личностном времени и развернутое из прошлого в будущее в отчаянной надежде на вечную, запредельную земной, жизнь. Такую жизнь обретут, однако, не все – прижизненные усилия следовать заранее известным нравственным императивам не гарантировали позитивного результата в нужный момент – никто из христиан не мог быть уверен в своем Спасении и вечной жизни в посмертном будущем. Отсюда и казуистская практика средневековых индульгенций – наивная попытка откупиться от неумолимого и всеведающего Творца.

Надо сказать, что проблема нравственной оценки грехопадения первых людей весьма дискуссионна. Согласно Книге Бытия, успев вкусить плодов с дерева познания, Адам и Ева были изгнаны из Едема, прежде всего потому что, отведав плодов еще и с дерева жизни, вполне могли бы стать бессмертными, составив конкуренцию самому Богу: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно… И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» [Быт., 4, с.11].

Утратив потенциальную возможность бессмертия, человек обрел другое ценное качество – ощущение времени и знание о собственной смертности, конечности своего телесного существования. Одновременно, изменилась сама природа взаимоотношений между Богом Творцом и человеком – эмоциональная дистанция между ними стала огромной, божественная милость, сочувствие и доброта сменились отчуждением, гневом и непреклонностью. Человек уже не мог рассчитывать на божественное покровительство, а вынужден был постоянно жить в страхе божьем.

Известные последствия первородного греха легли тяжким бременем на весь род людской, и это бремя беспокойное человечество должно было нести до скончания времен. И именно Христос, названный Спасителем, согласно Священному Писанию даровал людям бесценную возможность личного посмертного бессмертия как уникальный шанс энергоинформационного бытия. Примером своей жизни и смерти Он указал путь всем уверовавшим в Него – через страдания и покаяние к Спасению и Воскресению. Поэтому жертвенная смерть Христа через распятие – это не только духовно-энергетическое слияние с Творцом, но и искупительная жертва во благо всего заблудшего человечества.

Отношение к смерти в христианской религиозно-философской традиции вообще достаточно неоднозначно. По христианским канонам принято различать две стадии смертельного исхода человека. Первая – телесная смерть, которая есть безусловное благо, поскольку она перекрывает жизненный поток человеческих прегрешений. Бояться телесной смерти для человека вполне простительно, ведь даже сам Иисус просит Создателя по возможности избавить его от мучительного умирания на кресте: «Отче Мой! Если возможно, да минет Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты» [Мф., 4, с.1072]. В то же время, панический страх расставания с земной жизнью может расцениваться как суетная привязанность к материальному миру в ущерб истинной духовности. Такой страх действительно греховен, поскольку он затмевает подлинный, единственный страх, который должен стать субстанциональным началом психосоциального бытия личности на протяжении всей жизни – страх гибели душевной. «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне» [Мф., 4, с.1051].

Итак, вторая и окончательная стадия погибели теперь уже для непрощенных Господом душ грешников, претерпевавших до этого страшнейшие адские мучения за свою неправедную земную жизнь – это их окончательное уничтожение после процедуры Страшного Суда. Конечно же, такая гибель намного страшнее – под ней подразумевается распад всей энергоинформационный структуры личности, растворение в космическом небытии, образно представляемом в виде всепоглощающей огненной стихии: «Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим. И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это – смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное» [Откр., 4, с.1304].

В этом контексте проясняется аксиологический смысл страдания – человеческое страдание в недолгой земной жизни – это вынужденная необходимость, заведомо определенная цена временного прорыва в вечное энергоинформационное бессмертие. Страдания человечества увеличиваются по мере накопления его греховности и порочности, то есть, вместе со временем. Отсутствие же страдания, тем более, осознанный отказ от него – это отказ от духовного роста, от возможности приобщения к вечности.

Получается, что свобода выбора или его иллюзии остается будто бы всегда – принудительно-добровольное согласие страдать (духовно или физически) здесь и заработать право на пропуск в вечную жизнь там, в обновленном мироздании, либо попытаться как-то уклониться от страданий, во всяком случае, духовных, что расценивается как гордыня и считается одним из тягчайших грехов, безоговорочно лишающим человека возможности личного бессмертия. Поэтому страдание как осознанная необходимость являет собой путь истинной духовности для каждого христианина, стремящегося к Спасению и Воскресению – переходу из конечной личностной темпоральности в трансцендентную телеологическую бесконечность. Следуя данной логике, жизнь в вечности и окончательная гибель присутствуют в телеологическом времени одновременно как потенциальные варианты энергоинформационного бытия, образуя особую по качеству дихотомию, где выпадение одного из компонентов обессмысливает существование другого.

Естественно, сам собой напрашивается вопрос: а зачем вообще нужен неопределенный во времени, но все же конечный временной промежуток рая-ада? Почему бы душам людей, минуя их временное пристанище – для кого ад, а для кого рай – не обрести сразу окончательную посмертную определенность? Видимо, для этого есть существенные причины. Во-первых, неопределенность посмертной судьбы стимулирует чувство страха Божьего и благоговения, одновременно с надеждой на Его милость, что служит к укреплению иррациональной веры во всемогущество и величие Творца. «Начало мудрости – страх Господень; [доброе разумение у всех, водящихся им; а благоговение к Богу – начало разумения;] глупцы только презирают мудрость и наставление» [Притч., 4, с.583]. Во-вторых, живые, искренне молящиеся за умерших, могут, в зависимости от своего усердия, хотя бы отчасти облегчить их посмертную судьбу, поскольку после смерти грешники, принимая адские муки, уже не имеют возможности покаяться. В то же время, живые, как считается, приносят такими молитвами немалую пользу и себе – молитвы об усопших, сострадание и милостыня за них вознаграждаются не только прижизненной Божественной милостью, но и обеспечивают самим молящимся аналогичную молитвенную память о них. И наоборот, безразличие к судьбам умерших и забвение их посмертной памяти провоцируют, соответственно, такое же отношение к равнодушным, как у Бога, так и у людей.

Недвусмысленные указания по этому поводу содержатся в Ветхом и Новом Заветах. «Итак, все прославили праведного Судию Господа, открывающего сокровенное, и обратились к молитве, прося, да будет совершенно изглажен содеянный грех… Сделав же сбор по числу мужей.., он [Иуда] послал в Иерусалим, чтобы принести жертву за грех, и поступил весьма хорошо и благочестно, помышляя о воскресении; ибо, если бы он не надеялся, что павшие в сражении воскреснут, то излишне и напрасно было бы молиться о мертвых» [2 Макк., 4, с.997]. «Итак, прежде всего прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков.., ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» [1 Тим., 4, с.1271].

И все же, удачно преодолеть временную границу между прежним земным бытием и будущей жизнью в вечности все-таки возможно для тех, кто заблаговременно успеет покаяться, по сути – изменить свое прошлое. Покаяние поэтому обретает глубокий онтологический смысл – первоначально статичное, неизменное во времени прошлое, темпорализуясь, качественно трансформируется в бифуркационном процессе духовного преображения. Глубокая искренность и мощь нравственных усилий могут развернуть вектор личностного времени в обратном направлении – из настоящего в прошлое и выстроить новую траекторию человеческой жизни, итогом которой станет Воскресение.

И поскольку никому из смертных не дано знать времени своей кончины, состояние покаяния должно быть постоянным и естественным состоянием для каждого истинного христианина. Кроме того, неизбывное сознание собственной смертности дополняется в христианстве обязательным сознанием своей греховности, не только приобретенной, но и врожденной, как личной, так и коллективной вины, которую и доказывать, собственно, нет необходимости, поскольку она – суть априорный факт.

Сама идея Воскресения, основанная на иррациональной вере в чудесное воскресение Иисуса, представляет собой, пожалуй, смысловую основу всего христианского учения. Неверие в этот аксиоматичный факт просто сводит на нет сакральность всех остальных компонентов христианской религиозно-философской модели. Ведь если не было воскресения Спасителя, то на что, собственно, остается надеяться всем остальным – его ученикам и последователям? Что тогда принципиально нового могут предложить христианские идеологи, что бы так увлекло массы, причем не только невзыскательную толпу, но и интеллектуальную элиту, неплохо разбиравшуюся в античном культурном и философском наследии? Чем, кроме возможности личного бессмертия, которое достижимо для всех, невзирая на национальность, социальный статус и богатство можно было обеспечить такой быстрый и мощный рост популярности христианской идеи? Мало того, именно богатство и принадлежность к элите, согласно христианской морали, станут главными препятствиями на пути к вечной жизни: «Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие»… «Многие же будут первые последними, и последние первыми» [Мф., 4, с.1062].

Как бы то ни было, отсчет личностного человеческого времени начинается с грехопадения и изгнания первых людей из Едема. С этого же события начинается в христианстве и отсчет телеологического времени мироздания, которое должно было вместе с личностным человеческим временем, рано или поздно, завершиться в прежнем качестве, что и станет точкой отсчета трансцендентной самому времени временной бесконечности. В результате оформляется концептуальная модель необратимого линейного времени, где возврат к первоначальному состоянию, как для отдельной личности, так и для человечества в целом уже не возможен, но возможна хотя бы частичная коррекция прожитого жизненного пути в результате осознания своих грехов и покаяния.

Отречение через покаяние от греховных помыслов и поступков – это нравственное переосмысление как прошлого, так и настоящего и будущего; это фазовый переход в личностном времени не только к структурированию нового финального паттерна посмертного бытия, но и энергоинформационного алгоритма человеческой жизни в целом (во второй половите ХХ века, в философской синергетике такая пространственно-временная трансформация получит название «эффекта бабочки). Поэтому сам момент совершения греха является, одновременно, и моментом его преодоления – оформления внутри прежнего жизненного сценария нового сценарного варианта личностного темпорализованного бытия, встроенного в обновленное трансцендентное мироздание.

Такое мироздание образуется после разрушительной вселенской катастрофы, когда небесный огонь очистит землю от скверны и порока, чем и закончится, собственно, царство Антихриста: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят… Впрочем, мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» [2 Пет., 4, с.1205-1206]. Телеологическое и личностное время здесь сдвигаются в одну точку, где и завершаются одномоментно, с чего и начинается трансцендентное и единое отныне время вечности – время возрожденного и вечного глобального бытия: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» [Откр. 4, с.1304].

Несмотря на спорность авторства Апокалипсиса, пожалуй, самой неоднозначной и испытавшей наибольшее влияние египетского и греческого мистицизма, чем все остальные книги Нового Завета, эта книга традиционно считается одной из самых значимых во всей новозаветной серии. Общепризнанно, что Откровение представляет собой письменную фиксацию непосредственных впечатлений от мистических переживаний. Переживания эти настолько мистериальны по своей природе, что все попытки интерпретировать их в духе раннего интеллектуально непритязательного и примитивного в духовном плане христианства, по меньшей мере, несостоятельны. Это незаурядное сочинение, безумно сложное для интерпретации, изобилует древней эзотерической символикой, частично ассимилированной христианством и понимание которой доступно лишь посвященным в тайные знания оккультных доктрин. Истинный же смысл Апокалипсиса – иносказательное, с помощью удивительных по красоте метафор, описание матрицы трансцендентного будущего человечества, встроенной в контекст сжатой до состояния атемпорального видения св. Иоанна временной бесконечности.

Итак, обретение личностью своего окончательного качества происходит не столько даже после смерти, сколько после завершения линейного телеологического времени мироздания, имеющего, тем не менее, свой трансцендентный смысловой центр – Бога Творца, чей замысел и предопределяет траекторию всей человеческой истории. Предписывая безответному человечеству систему моральных императивов, следование которым – обязательное условие земного бытия, именно Бог программирует духовную жизнь социума, его качественные характеристики и атрибуты, всю систему социального истеблишмента, освоению которой человек и посвящает, как правило, все время своей, пусть и грешной, но единственной жизни.

Событийно, ситуация распятия – это итог земной жизненной миссии Христа, причастность к которой ощущает каждый христианин, включенный в цикличность календарного литургического времени христианских праздников. Грандиозное событие, которое уже произошло, регулярно воспроизводится в духовной жизни верующих и весь цикл сакральной биографии Спасителя вновь и вновь проецируется из литургического времени христианского календаря в личностное время человеческой повседневности, одухотворяя обыденность ограниченной индивидуальной биографии в ритуально-праздничных ситуациях. Литургическое время и повседневность сращиваются, и личностное время наполняется сакральным смыслом, одновременно, сакральность литургического времени в некотором роде утрачивает свою уникальность, обретая привычность в ежегодных циклах повторяющихся событий жизнеописания Христа.

В результате образуется удивительный временной феномен – обыденно-сакральное личностное время жизни истинно верующего христианина, где христианизированная мифологическая временная цикличность пролонгируется на время человеческой жизни. И сменяющие друг друга поколения уже второе тысячелетие выстраивают временную перспективу, по которой катится колесо сакрального литургического времени, однонаправленного с телеологическим временем мироздания к своему пороговому пределу – второму пришествию и последующему давно известному сценарию окончания мировой истории. Поэтому смысл жизни каждого верующего проявляется в момент его смерти, являющейся, по сути, кульминацией всей жизни. Именно здесь происходит соприкосновение с вечностью, и качество телесного земного бытия определяет, хотя бы до следующей критической ситуации – Страшного Суда – качество посмертного бытия личности.

Так или иначе, в раннем христианстве снимается большинство идейных противоречий предшествующих религиозно-мистических концепций, одновременно, формируется смысловая матрица самоорганизации духовной жизни, предопределившая качество социального бытия на много веков вперед.

Время как субстанциональное начало такой самоорганизации понимается в этом случае, видимо, как пересечение вечности и темпоральности, телеологического времени и времени личностного, символом чего и стала фигура распятого Спасителя, как постоянное напоминание о внутреннем конфликте двух взаимно ортогональных начал в человеческой природе – духовно-божественной и материально-телесной. В этой атемпоральной ситуации – пиковой точке духовной жизни любого христианина, осознавшего и признавшего истинность религиозно-нравственных христианских императивов – недолговечное телесное бытие смыкается с энергоинформационным бытием вечности. Одновременно, уже изначально эта матрица содержит в себе зерно самоотрицания – та самая социальность, декларируемая христианством, как выяснилось, и явится впоследствии исходной причиной нравственной аномии, сводящей на нет все попытки ее духовного преодоления.

Тем не менее, оформление религиозной системы с таким мощным организующим центром является поистине грандиозным достижениемм христианской мысли: впервые за всю историю мифологии и религиозно-мистических учений была конституирована столь устойчивая и универсальная модель мироустройства, что ее не обесценила даже происшедшая со временем дезактуализация самой сакральной идеи сотворения мира. Просто взамен иррациональной Божественной субстанции роль организующего трансцендентного центра выполняли позднее не менее иррациональные социально-культурные и политические паттерны: ницшеанский сверхчеловек, декартовское cogito, гегелевская абсолютно разумная конечная цель, кантовский чистый разум, новоевропейский антропоцентризм, сверхмирское ничто у Сартра, идеологемы коммунизма и национал-социализма.

Этот перечень, разумеется, можно продолжить, но суть проблемы достаточно отчетливо просматривается и без того – формальная смена смыслообразующего центра духовной жизни еще ни разу не избавила несчастное человечество от страданий – оно страдало и, видимо, будет страдать всегда, постоянно воспроизводя причины страданий в самом себе. Как это ни печально, но видимо тяга богатству и власти, порождающая интеллектуальную и физическую агрессию намного превосходит сумму нравственных усилий, затрачиваемых истинно духовной частью рода людского в надежде на духовное преображение и Спасение. В итоге – формирование такого качества массового сознания, где личностный экзистенциальный психоз на общем фоне разомкнутого линейного телеологического времени постепенно извратил первичную идею самоценности каждой отдельно взятой человеческой жизни и стал первопричиной деградации христианской идеи вообще.

Именно поэтому – как преодоление линейного времени христианства во второй половине ХХ века уже в контексте синергетической парадигмы оформляется современное понимание мира как результата и, одновременно, непрерывного эволюционного развития диссипативных самоорганизующихся систем. А предпосылки этого процесса в очередной раз зародятся внутри предшествующего парадигмального контекста.

Литература:
1. Новейший философский словарь: 3-е изд., исправл. – Мн.: Книжный Дом, 2003. – 1280 с. – (Мир энциклопедий).
2. Свенцицкая И.С. Первые христиане и Римская империя. – М.: Вече, 2003. – 384 с. – (Тайны веков).
3. Соколов В.В. Средневековая философия: 2-е изд., исправл. и дополн. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. – 352 с.
4. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. – М.: Российское Библейское общество, 2004. – 1338 с.

Три вида власти в древнегреческих политических трактатах

Автор(ы) статьи: Васюта А.С.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Различные формы власти существуют тысячелетия. Республики, видимо, такие же древние образования, как и монархии. Но до нас дошли попытки изучения и письменной фиксации их, сделанной эллинами. Их этническое миросозерцание, этнический стереотип включал в себя познание мира, на который была ориентирована и религия. И поэтому первыми, кто систематизировал вопрос о власти, охарактеризовал форму власти, были эллины. Они — создатели полиса, в условиях которого жили, оттуда же произошло и слово политика. Именно Аристотель назвал человека «животным политическим». Он — первый, кто написал трактат о политике, точнее трактат, до нас дошедший. Вероятно, даже это не его систематизация.

В своем трактате он разработал три основных вида власти: монархия, которая есть власть одного, аристократия, которая дословно есть власть лучших, и политии — власти полноправных граждан. Все это весьма искуссно описано в его трактате «Политика». Там одних монархий у него шесть и, что очень интересно, каждая форма власти имеет свою особую разновидность, которую он именует «искажением». Для монархии искажение — это тирания, власть одного себялюбца, власть монарха, руководствующегося собственными интересами своего полиса, своего общества.

Искажением аристократии является олигархия, собственно власть богатых. Но мы употребляем термин олигархия расширительно, имея в виду власть замкнутой шайки, не аристократического сословия лучших, а эгоистической шайки.

Для политии Аристотель полагал искажением демократию, то есть власть, не ограниченную цензом, власть всего населения. С этими терминами тоже произошла некоторая эволюция, уже античная. Вместо «полития» в аристотелевом смысле говорили «демократия» — отнюдь не в ругательном смысле этого слова, поскольку подразумевалась именно ограниченная демократия, власть граждан. А вместо аристотелевой демократии в негативном значении укрепился термин «охлократия», то есть власть толпы (охлос — толпа). Однако суть не изменилась.

Три формы и три искажения. И человечество прожило века с теми же тремя видами и с теми же тремя искажениями, которые принимали разный облик — исторический, культурный, — имели разные национальные черты.

Попытки найти четвертую форму власти всегда были неубедительными. Можно напомнить, что в 60-е годы появилась теория так называемой партократии, якобы четвертой формы власти, созданной именно социалистическими системами, но эта теория не выдерживала самой поверхностной критики. На практике такая партократия оказывалась симбиозом различных форм искажений. Чаще всего это контаминация охлократии и олигархии. Но партократия может порождать и тиранию, как свое собственное орудие, по крайней мере, исходно. Хотя тиран, как и подобает тирану, действует в парадигме тирании и, в конце концов подминает под себя партийную структуру.

Аристотель по-разному оценивал формы власти. Идеальной властью он считал монархию, в идеальном смысле этого слова, когда монархом является самый достойный член общества, уже в силу этого полагающий все свои силы только на благо социума.

Хуже была аристократия, еще хуже — полития. А вот оценка искажений у него прямо противоположная. Демократия, с его точки зрения, немногим отличается от политии. Олигархия значительно хуже аристократии, она от нее далеко ушла. А самое большее искажение власти — тирания. То есть лучшая форма власти порождает наихудшее искажение. В «Политике» описано, как одна форма власти переходит в другую. Там, охлократия успешно порождает тиранию, легко и органично, что можно многократно наблюдать в истории. Именно здесь образуются систетические, синтезные системы, объединяющие две какие-то формы, а иногда и три. В его времена была замечательно известна спартанская полития. Система власти, объединяющая все три элемента, не равноценна, и все-таки царская власть двух царей, двух царских родов давала Спарте элемент монархии, герусия — совет старейшин — элемент аристокартии, а демократия была представлена эфорами, блюстителями, которые обладали правами надзирать за царями и геронтами.

Таким образом, три вида власти в этой политической системе компенсировали друг друга. Надо сказать, что Стагирит был достаточно мудр для того, чтобы создать впечатление, что ни одна из форм власти не идеальна, что сама по себе она ни хороша и ни плоха, а может быть различной. В варианте же искажения она всегда отвратительна. Идеи Стагирита разработал великий греко-римский историк Полибий. Пережив падение Эллады, он, будучи пламенным сторонником Рима и подчинения эллинских полисов имперской системе, был любим и уважаем в Элладе как ревностный защитник эллинских интересов, человек, безусловно, честный и некоррумпированный. Он и сделал следующий шаг, не потерявший важности до наших дней.

Полибий пришел к интересному наблюдению. Самая совершенная форма — та, которая объединит в себе все три элемента власти. То есть такое государство, чья политическая система будет включать в себя элементы монархии, аристократии и демократии. Образцом этого для него это был Рим. Консульская власть или власть диктатора, если избирался диктатор, — монархический элемент, Сенат — аристократический. Римское народное собрание в комициях и в лице должностных лиц демократии, то есть плебейских эдилов и плебейских трибунов — это демократический элемент. Эта система, которая прошла по всему миру и стала гегемоном на глазах Полибия (он был современником и другом победителя Карфагена — Сципиона младшего).

Рим производил сильное впечатление. Поэтому Полибий не был только под обаянием Рима, но и последователем Аристотеля. В греческом мире полибиева схема государства реализовывалась не раз. Афины достигли вершин своего могущества, когда еще сохраняла свой вес аристократия, когда всегда аристократом был первый архонт, и, тем не менее, появился на короткое время монархический элемент в лице пожизненного стратега. К полибиевой схеме близки культуры арийского происхождения. Наиболее характерна типическая персидская держава ахеменидов, сословное общество, сохранившая на протяжении всей своей истории сословное представительство и имевшая развитую аристократию. Царская власть, аристократическое сословие артештеран и демократическое представительство демократического сословия вастриошан дают нам приближение к полибиевой схеме. Малоизвестное, хеттское государство, западноарийская держава в ХУ1-ХП веках, тоже приближалось явно к полибиевой схеме, насколько мы можем судить. Это государство монархическое, имевшее аристократию и сохранившее Народное собрание на протяжении всей своей истории. Предшественники греков — ахейцы Гомера, победители Трои, имели города-государства с царями во главе, с аристократами и Народным собранием, о чем можно судить по поэмам Гомера.

В древности было множество государств с разными системами власти, но за пределами античного круга государства древности достаточно плохо описаны. При этом существовали и народы, лишеные инстинктов государственного созидания. К ним относятся кельты. Они сохранили по сути дела племенной уровень на всем протяжении своей истории. Как были устроены предгосударства кельтов, не совсем государства даже в античном смысле этого слова? То же самое: племенной царь, а если объединялся союз племен, то он преображался в верховного короля, возвышавшегося над племенными. Чрезвычайно развитая, устойчивая и уважаемая аристократия, которую нисколько не разрушало наличие демократии. Ее, демократии, не могло не быть, потому что кельты были необычайно свободолюбивы, даже в ущерб себе. У кельтов никогда не было внутреннего рабства. Таким образом, именно в этом случае можно говорить о приближении к полибиевой схеме.

Что дают три элемента власти государству, которое сохраняет полибиево устройство? Монархия здесь всегда символ единства. Ее наличие — благо любого народа, потому что это персонифицированное единство нации, а в многонациональном государстве персонифицированное единство социума, объединяющего несколько народов, наиболее зримо, и поэтому наиболее удачно сохраняется. Это происходит даже в тех государствах, где монархия представляется чисто декоративной, как, например, японская монархия времен Сегуната, когда император фактически уже не правил, современные западноевропейские монархии. Несмотря на то, что этот элемент власти превратился практически в знак, он продолжает сохранять свою роль объединителя, сохраняет значение символ — единство.

Демократия — это именно та форма, которая наилучшим образом мобилизует гражданина или подданного, название неважно, быть одним из деятельных элементов своего социума. Это естественно, потому что демократия прямо обращается к каждому гражданину — соучаствуй в наших делах, соучаствуй в системе власти, принимай вопрос о мире или войне. Минимизированное понимание заключается в следующем: государь, облеченный полномочиями (в мусульманской системе халиф, был прежде всего духовным главой ислама, государь в христианской системе, когда он миропомазан и имеет тем самым особое благословение церкви) ответственен за все дела в государстве, которое рассматривается как семьи, отсюда – государь-батюшка.

Аристократия — стабилизатор общества. Аристократия консервативна. В среднем аристократия консервативнее демократии и консервативнее монархии. Мы никогда не видим аристократию носителем чужой культуры. Она, напротив, всегда патриотична, это — носитель национальной культуры высшему ее среза. Увлечься чужим, что бывает иногда разрушительно для общества и государства, может монарх. И примеров тому от Александра Македонского до Петра Великого в истории достаточно. На моду может польститься демократия. Этого никогда не происходит с аристократией. Сам характер аристократического воспитания оправдывает, само название этого сословия, этой категории, этого вида власти. Аристой (арис) — лучшее или благороднейшее, несомненно восходящее к общеиндо-европейскому: арья— благородный (в более поздние времена – это интеллигенция, которая есть — аристократия духа). И печальна судьба такого этноса, который лишился аристократии, особенно если он сделал это по своей воле. Империи сохраняли аристократию включенных в свой состав народов, так как понимали, что только таким образом можно составить имперскую знать. Напротив, государства-поработители унитарного типа стремятся выбить или вытеснить аристократию порабощенных народов. Для колонизированного народа аристократия, безусловно, не нужна, это помеха властителю, от нее надо избавиться.

К концу XV века Русь — это страна с монархией и аристократией. При этом на низовом уровне российская демократическая традиция не пресекалась. То есть оставались сотни, слободы, сельские и волостные сходы. Но на общегосударственном уровне это происходит с некоторым отставанием. Однако в этом трудно не увидеть воссоздание древнейшей национальной традиции равновесия. К середине XVI века на общегосударственном уровне восстановлен демократический элемент Земского собора и Россия вновь становится государством и социумом, устроенным по Полибию. Если исключить срыв в тиранию, а срывы в тиранию бывали всех народов. Если у нас был Иван Четвертый, то его старшим современником был Генри Восьмой английский, осуществлявший свои тиранические безумства на фоне действующего парламента. Так вот, если исключить срыв в тиранию, то в XVI-XVII веках Россия существует со своим сословным представительством, со своим, если хотите, парламентом, а, следовательно, является страной полибиевой схемы.

Вторая тирания в истории России — тирания Петра. А до печальных событий 1917 года история России вообще имеет только двух тиранов. Вторая тирания делает ставку на создание бюрократической системы и утративает традиции, разрушая полибиеву схему. И что мы видим? Россия весь XVIII век восходит все дальше к вершинам могущества. Безусловно, то, что мы — первая сталелитейная страна мира в екатерининское время, что на русских парусах плавает британский флот, что у нас были Кулибины, Ползуновы и Черепановы — все это украшает нашу историю так же, как труды Ломоносова, победы Румянцева и Суворова. Но ведь XVIII век наследовал мощь и благосостояние XVII-го. К концу XVIII века Россия настолько отстала, что в первой половине XIX века идет лавинообразный срыв, лавинообразное падение всех отраслей производства.

Реформы начала ХХ века, то есть реформы императора Николая Второго и статс-секретаря Столыпина — это реформы, восстановившие полибиеву схему. Была созвана Государственная дума, но не был упразднен Государственный совет.

Таким образом, XVIII век, чье наследие считается едва ли не идеальным, вписывается в полибиевую схему. Возможно, это может явиться стимулом для государственного созидания по принципу дополнительности, а не конкуренции, принципу солидарности, которая не есть примитивный коллективизм и не есть стадность.

Культурно – философские воззрения на природу «женского мира»

Автор(ы) статьи: Андреева П.А., Ромах Н.И.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Человек предстает на земле в двух ипостасях – мужчина и женщина. Не имея третьего, фундаментальной для культуры, как продукта человеческой деятельности, является оппозиция «мужской — женский», «мужской мир – женский мир». Проблема противостояния двух начал существует ровно столько, сколько существует человек, не оставляя в покое умы ученых различных эпох и культур, в свою очередь проблема природы человека является центральной в западноевропейской традиции. В независимости от изменения взглядов на природу «женского мира», внутри него на протяжении веков сохраняется устойчивое отношение к миру вообще. Чтобы в нем не происходило, основная масса женщин продолжала и продолжает выполнять свои космические обязанности – рожать детей, кормить и воспитывать их, внушая нравственные понятия, любить мужчин и хотеть рожать от них детей. Думается, что причиной тому уникальная женская культура, универсальная и свойственная всем женщинам независимо от их воспитания и образования. Она существует при всех разнообразных формациях, в разных странах, во все эпохи. Женская культура — это вбирающий в себя резервуар, сокровищница и одновременно транслятор моральных ценностей, секретов сохранения семьи, рода, национальных особенностей. Откуда же берет начало женская культура?

Воззрения ученых на природу «женского мира», как показывает изучение вопроса, неразрывно связаны с воззрениями на природу женщины вообще. Являясь, по сути, носителем и хранителем общечеловеческих моральных ценностей, национальных особенностей, биологическая особенность не подняла, а опустила ее статус. В культуре западного общества, патриархального по своей сути, сложилась социальная конструкция, в соответствии с которой такими подлинно человеческими качествами, как свобода, активность, способность к созданию нового обладают только те существа, которые не выполняют репродуктивную функцию, то есть мужчины. Женщина здесь – вторичное бытие. «Человек» в такой культуре отождествляется с мужчиной, когда же женщина, наделенная противоположными мужским качествам: иррациональность, эмоциональность, чувственность,– исключена из общественной жизни. Традиционно ее сущность определялась через неполноценность и зависимость, ограниченность и слабость, весь смысл жизни которой – служить мужчине и быть ему полезной. Тем самым вне сферы сексуальности и материнства жизнь женщины не имеет смысла. Даже в домашней сфере, которая всегда являлась прерогативой слабого пола, ей отводится исключительно обслуживающая роль.

Такое зависимое положение закрепляется и в религиозной мысли. Женщина – принципиально вторичное существо, сотворенное из ребра Адама. Ева – это другое Адама, «негатив» человека.

Необходимо отметить, что философы в отношении рассматриваемого вопроса часто оказывались в достаточно неудобном положении. Начиная, по крайней мере, с эпохи Просвещения, с его культом гармоничного человека, не признавать женщину полноценным человеком было уже невозможно. С другой стороны выяснялось, что ей несвойственны как раз те качества, которые и отличают собственно природу человека от всякой другой.

В философских системах Канта и Гегеля мысль о промежу¬точной между природой и культурой природе женщины выражена непрямо, а содер¬жится в подтексте. Они заняты более масштабными проблемами самоопределения в мире человека как личности, как субъекта. Когда же дело доходит до определения места женщины в качестве специального предмета рассмотрения, то она закономерно оказывается за пределами культуры, в том смысле, что субъектом культурного творчества она быть не может уже в силу своей природы.

Закономерно приводит к выводу, что женщина, лишенная «субъектности», лишена и «Я», «личности», «души» автора книги «Пол и характер», написанной в начале прошлого века, О Вейнингера. Опираясь на кантовскую философию, Вейнингер утверж¬дает, что лишь в познании человек обретает самого себя, что логика есть закон, которому надо подчиниться, и только тогда, когда человек логичен, он является самим собой.[2] При этом логика и этика в представлениях Вейнингера тождественны в своей основе — «этика относится к логике как к основному своему требованию». Ценность же человека есть, прежде всего, ценность интеллектуальной единицы, где нравственный закон открывает жизнь, независимую от плоти, чувств и всего остального мира. Женщина же мыслит генидами — образованиями, где «мышление» и «чувствование» составляют единое, нераздельное целое и потому оказываются темными, путаными пред¬ставлениями.

Не удивительно, что женщина понимает действительность гораздо хуже мужчины. Ее познание всегда подчинено посторонней цели, ведь понять истину ради самой истины, понять ценность истины как таковой женщина не может. Мысль женщины скользит по поверхности вещей, в отличие от мужской проникающей в их корень, женщина вообще не противопоставляет себя предметам, «она носится с ними и в них». Автор убежден, что «одна из самых важных черт женского существа — это сливающаяся с окружающим жизнь». Такие характеристики женщины создавали трудности для философов и в плане определения ее человеческой природы.

Однако другой известный немецкий философ начала ХХ века Г. Зиммель, исследуя природу женщины, по сути, с тех же позиций приходит к противоположным выводам. Аргументы Зиммеля основываются по большей части на критическом анализе гегелевской философии, где вся культура понимаются, как попытка человека соединить реальность с Идеей и преодолеть тем самым субъектно-объектный дуализм. Эти попытки не свойственны женщине, поскольку она существует на предуалистской ступени (вне субъектно-объектного дуализма). Так называемый недостаток логики или разума в женщинах не есть их недостаток, это, скорее, показатель их комфортного существования в жизни, которого мужской пол отчаянно пытается достичь.

В качестве примера он рассматривает различие половой жизни мужчины и женщины в свете априорного принципа. Половая жизнь женщины, в отличие от мужской, не может быть так просто отделена от ее остальной жизни. Этот факт представляется Зиммелю важным, поскольку он отражает метафизические отношения между полами, демонстрируя, что мужчины существуют в экстенсивных отношениях с миром, в то время как женщины — в интенсивных. Другими словами, мужчина зависит в своем половом определении от чего-то вне себя, его внутреннему миру не достает внутреннего единства или гармонии и отсюда — субъектно-объектный дуализм. Гармоничное существование пола в жизни женщины есть выражение того факта, что она имеет с вещами прямой непосредственный контакт. Находясь на предуалистской ступени, она имеет более прочную укорененность в «скрытом и непознаваемом единстве жизни» и в определенном смысле является более совершенным типом человека, чем мужчина, именно благодаря тому, что ее взаимодействие с миром не опосредовано областью культуры .[5]

По сути, об этом же пишет Э. Фромм, когда рассматривает мужское и женское, материнское и отцовское начала в природе человеческого существования. Человек есть, во-первых, дух, разум, сознание, а во-вторых, тело, природа, ощущение. Мы никогда, утверждает Фромм, не свободны от двух противоборствующих тенденций: с одной стороны выбраться из лона матери, из животной формы бытия в чело¬веческую, из рабства на свободу, а с другой — возвратиться в лоно матери, в природу, в безопасное и известное состояние. [7] И женское, и мужское, и материнская, и отцовская интенции человеческого существования имеют как позитивные, так и негативные моменты. Чувства жизнеутверждения, равенства характеризуют всю матриархальную структуру. В той степени, в какой люди являются детьми природы и детьми матерей, они все равны, имеют равные права и притязания, и это определяет единственную ценность — жизнь. В то же время она блокирует развитие его индиви-дуальности и разума. Мужчина, считает исследователь, который от природы не способен производить детей, и не наделен функцией по их воспитанию и заботе, стоит от природы дальше, чем женщина. Поскольку он меньше укоренен в природе, то вынужден развивать свой разум и строить сотворенный мужчиной мир идей, принципов, теорий, иными словами, мир культуры.[7]

Так, все три автора, несмотря на различия в оценке женской природы основываются на одном фундаментальном убеждении: дихотомия «муж¬чина — культура, женщина — природа» лежит в самом основании жизни пола.

Отрицая способность женщины к культурному творчеству, все три автора признают ее роль как едва ли не главной вдохновительницы становления мировой культуры. Много страниц было посвящено этому признанию в русской религиозной философии работах Н. Бердяева и В. Розанова. В работе «Метафизика пола и любви» первый пишет: «Сила женственности играла огромную, не всегда видимую, часто таинственную роль в мировой истории… Без влюбленности в Вечную Женственность мужчина ничего не сотворил бы в истории мира, не было бы мировой культуры. Мужчина всегда творил во имя Прекрасной Дамы, она вдохновляет его на подвиг и соединяет с душой мира».[1] В этом мистическом влечении мужчины к женщине и состоит, с точки зрения философа, роль последней в становлении и развитии культуры.

Большой вклад в изучении природы «женского мира» сыграло феминистское движение, зарождение идей которого было подготовлено целым рядом социально-экономических изменений в обществе.

Показательна книга А. Рич «Рожденный женщиной»., опубли-кованная во второй половине 70-х годов ХХ века. Рич начинает свою книгу с утверждения: «Мы знаем о воздухе, которым дышим, о морях, которыми путешествуем, больше, чем о природе и зна¬чении (смысле) материнства», потому что материнство, представленное в общест¬венном сознании через те стереотипы, которые отражены и в искусстве, и в публицистике, и в специальных изданиях, имеет слабое отношение к реалиям этого явления. «Когда я стараюсь вернуться в тело молодой женщины 26 лет, беременной первый раз, я осознаю, что я была совершенно отчуждена от моего реального тела и духа институтом — не фактом — материнства. Этот институт разрешал мне только определенное видение себя, воплощенное в специальных буклетах, в романах, кото¬рые я читала, в суждениях моей свекрови, в памяти моей собственной матери, Сикстинской мадонне или микельанджелевской Пиете, в носящемся в воздухе опре¬делении, что беременная женщина есть женщина, успокоенная в своей наполненности или, проще, женщина ожидающая. Женщины всегда были рассматриваемы как ждущие: ждущие мужчин, приходящих с войны, с охоты, с работы, ждущие, когда подрастут дети или когда родится новый ребенок… В моей собственной беременности я имела дело с этим ожиданием… Я становилась отчужденной и от непосредственного, настоящего переживания своего тела и от моей полной чтения, работы, мыслей жизни».[5]

Автор книги доказывает, что «материнство, не упоминаемое в историях завоеваний и войн, имеет свою историю, свою идеологию». А. Рич — мать четырех сыновей — убеждена, что материнство, хотя и важная часть жизни женщины, все же только часть, главная или нет — решать самой женщине. Кроме того, материнство, поскольку оно описано лишь в категориях мужской идеологии, еще ждет своего подлинного осмысления, как ждет этого осмысления и особый способ существования женского тела, его замечательные возможности, его «гениальность».[5]

Анализу специфики соотношения рационального, эмоционального и интуитивного в природе сознания женщины посвящена книга К. Макмиллан «Женщина, разум и природа». Автор исходит из того, что источник этой специфики — не только первоначальный опыт женщины как дочери, но прежде всего опыт матери и вообще специфически женский опыт семейной жизни. Именно то, что сферой жизнедеятель¬ности женщины (и соответственно ценностные ориентиры в ее воспитании) на протяжении всей обозримой истории была семья, где приоритетными являются забота, любовь, сочувствие, стало причиной формирования специфических особен¬ностей женского мышления. Макмиллан замечает, что, поскольку мужчина в культуре всегда ассоциировался с умом и разумом, а женщина — с чувством и интуицией, познавательные способности мужчин всегда оценивались неизмеримо выше женских. Однако, показывает автор, «чувства» имеют большой познавательный потенциал, не уступающий по своей значимости «мысли», женщина часто бывает умна чувством, и в ней нисколько не меньше разумного начала, чем в мужчине, просто это начало у нее неотделимо от чувств. [4]

Макмиллан сравнивает интеллектуальные способности «примитивных» народно¬стей, к которым в европейской культуре традиционно сохраняется пренебрежи¬тельное отношение, с женским типом знания.

Женская интуиция не есть что-то врожденное, таинственное. Во взаимоотно¬шениях матери и ребенка и вообще во взаимоотношениях в семье очень много такого, чего невозможно вычитать и выучить заранее. Повседневная и «в высшей степени деликатная работа женщины» как матери и жены всегда требовала не общих знаний, а знаний совершенно конкретных, связанных с чувством индивидуальности каждого члена семьи, с чувством контекста всех условий их жизни, отсюда и специфика женского мышления.

Особый интерес в этом плане представляет уже упомянутая нами книга Рич «Рожденный женщиной». Книга — гимн женскому телу. Дело в том, что наиболее характерной особенностью женского мировосприятия Рич считает именно способность женщины «мыслить через тело». Эта способность вырастает из свое¬образия психобиологической структуры женщины, «высокого уровня развития тактильного восприятия, дара пристального наблюдения, стойкости к перенесению боли, многомерного вживания в телесность… связи и резонанса нашей физиологии с природным порядком».[5]

Таинственную завесу над неизвестной пока или забытой, но заключенной в женщинах способностью «мыслить через тело» приоткрывает в своих работах С. Гриффин . Она также считает, что тело, в котором наша культура видит только «немую и мистифицированную плоть», есть на самом деле «источник интеллектуального восприятия, воображения и видения». Мы «забыли» об этом, потому что в маскулинно ориентированной культуре внимание акцентируется на такие формы мышления, «которые стараются отделиться от тела». Однако и здесь есть виды деятельности, где можно проследить их связь, — это сфера искусства, прежде всего музыка и поэзия. Исследовательница специально показывает, что используемый нами язык делает нас невидимыми для самих себя: «Тот словарь, который мы унаследовали, запирает нас в определенные рамки бытия». И мы оказываемся просто женами, домашними хозяйками, «продажными девочками», ведьмами, мадоннами. Каждая структура мышления детерминирована языком. Язык усиливает норма¬тивность мышления эффективнее, чем любая тюрьма, поскольку еще до того, как мы выражаем то, что мы чувствуем, язык подвергает нас цензуре не только через смысл слов, но и через нормативность речи и письменности. Однако в поэзии, утверждает Гриффин, ситуация несколько изменяется — там, пусть медленно, шаг за шагом, знание, зарытое в теле, приходит в сознание. Она признается: я очень часто нахожу поэзию пугающей именно потому, что она уводит меня в такие сферы, которые мне самой во мне непонятны. И когда автор пишет стихотворение, ей приходится специально «держать точку сознания» — иначе можно сойти с ума. «Поэзия способна опрокидывать, опровергать наши представления о том, кто мы есть, она открывает — часто совершенно неожиданно — нам нас самих: похороненные, зарытые чувства, восприятия, утерянные знания. Поэзия как сон, который обнаруживает меня для меня, пока я сплю. Мое тело становится комнатой резонансов, чьи звуки я записываю. Поэт возвращается к знанию тела как к источнику истины». Иными словами, поэзия представляет собой пример способности «мыслить через тело» — способности, которая, с точки зрения автора, гораздо сильнее представлена в женском мировосприятии, хотя пока лишь потенциально. [3]

Задача современного общества заключается в том, чтобы актуализировать эту способность, и тогда человечество ждут большие перспективы. «Нам нужно, — заканчивает свою книгу Рич, — представить мир, в котором каждая женщина ощутит гениальность своего собственного тела. В таком мире женщины действительно создадут новую жизнь и принесут в мир не только детей, но и свое видение и мышление, необходимое для поддержания, консолидации и изменения человеческого существования». Таким образом в области исследования природы «женского мира» сохраняется еще множество черных пятен, изучение которых актуализируются в связи с изменением структурнофункциональных основ общества, где женщина заняла возобладавшую позицию.

Литература:
1.Бердяев H. Метафизика пола и любви // Русский эрос. — М„ 1991. С.
2.Вейнингер О. Пол и характер. — М., 1991.
3.Griffin S. Made From the Earth. — New York, 1983.
4.Макмилан К. Женщина, разум, природа. — New Jersey, 1982.
5.Rich A. Of Woman Born. — Virago Press, 1977.
6.Simme! G. Das Relative und das Absolute im Geschlechter Problem // Philosophische Kullur. — Leipzig, 1919.
7.Фромм Э. Ситуация человека. Ключ к гуманистическому психоанализу // Проблема человека в западной философии. — М., 1988. 254 с.