Автор(ы) статьи: Данилкина И.И.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

визуализаци, визуальное воображение, представления, трансформация среды

Аннотация:

Визуальное воображение выступает в статье как основа и предтеча всех пространственных преобразований, которые рассмотрены как основы проектов, информационных притяжений, материализации их в реальность.

Текст статьи:

С развитием общества, культура выходит на качественно новый уровень бытия, в котором деятельности визуального воображения отводится значимая роль, не ограниченная никакими законами. Изучение внутреннего мира воображения необходимо для того, чтобы вступить на новый уровень развития культуры.

Если говорить о формах взаимодействия человека с миром, то можно предположить, что изначально существует взаимосвязь между сознанием и внутренней активностью психики, выраженной в мечтах, фантазиях, планах на будущее, так называемых визуальных мирах воображения.

Это взаимодействие может быть выражено следующим образом: воображение человека создает так называемую виртуальную реальность, в которой он стремится достичь желаемого результата во внутреннем плане. Ярче всего это проявляется в творчестве (к примеру, прежде чем написать картину, художник увидит ее в своем воображении).

Говоря о воображаемом, нужно отметить, что здесь многое зависит от силы воображения и свободы творческого мышления. Ведь посредством взаимодействия жизненного мира с воображаемой реальностью человек способен преобразовать действительность и открыть дорогу будущему. Здесь любая воображаемая ситуация становится реальной.

Воображаемая реальность – это нереальный фантомный мир представлений и явлений, который с помощью чувственного переживания и внутренней интерактивности человека становится реальным. Человек здесь предстает абсолютным творцом, не ограниченным никакими рамками.

Одно из важнейших изменений, произошедших в современном обществе, связано с ростом значимости в культуре визуального компонента. С внедрением новых информационных технологий, Интернета, с распространением телевидения и видео прежняя культура, определяемая как «литературоцентрическая» или «речевая» постепенно утрачивает свои позиции.

Изобретение фотографии, кино, телевидения, Интернета, привело к бурному росту тиражированных изображений, массовому производству и потреблению визуальных образов. Сфера знаков и образов становится самодостаточной и значимой реальностью. Визуальность перестала восприниматься как вторичное или подчиненное измерение культурной практики. Выросло новое поколение, воспитанное на культуре  видео, телевидения, компьютеров, то есть на культуре, которая визуализировала многое из того, что ранее мыслилось лишь как умопостигаемое.

В результате этих процессов меняется социальная реальность: способ функционирования общественных институтов,  формы межличностной коммуникации, образ жизни. Современная реальность в большей степени сконструирована средствами массовой информации. Такие традиционные, базовые социализирующие каналы как язык, религия, обучение и воспитание, сменяются более зрелищными и более эффективными  с инструментально точки зрения, — экранными и неэкранными визуальными технологиями. Люди становятся объектами целенаправленного воздействия различных групп.

Можно говорить о визуализации как о культурной доминанте, что активизирует интерес к этой тете в теоретической рефлексии и вводит в употребление термин «визуальная культура». На сегодняшний момент нет сколь-нибудь единого определения данного термина. В этом исследовании под визуальной культурой понимается часть семиотического пространства, особый мир графических и живописных форм в повседневной реальности, окружающей человека, являющейся частью его жизненного мира и имеющей огромное значение для формирования его идентичности. Современная визуальная культура охватывает столь различные по средствам выражения и по своей «идеологии» культурные феномены как кино, дизайн, телевидение, фотография, концептуальное искусство, реклама и т.д.

Возникновению современной культуры способствовал бурный расцвет научно-технического прогресса (НТП). Главной характеристикой современной культуры становится переход от словесного к визуальному типу мышления людей, влекущий за собой визуализацию искусства и культуры в целом. Следствием этого перехода становится утерянная культура книги, и вообще, печатного слова. Следовательно, «наша цивилизация становится image oriented, ориентированной на зрительный образ, который приводит к снижению грамотности, к огромному влиянию образов и к тому, что гипертекстовый CD-ROM заменит книгу»[1].

Главными носителями информации в современной ситуации становятся электронные аудио-визуальные структуры. «Вся вторая половина XX века (СМИ, TV, система обучения и воспитания человека, новейшие виды арт-деятельности, дизайн, массовая культура) активно перестраивала психофизиологическую систему человека в направлении получения основной массы информации в невербализованном, недискурсивном виде; мышления и коммуникации не только формально-логическими конструкциями, но и «гештальтами», энергетическими квантами, визуальными образами и тому подобным»[2].

Визуальная культура  по определению – это область культуры, связанная с получившими широкое распространение современными техническими способами записи и передачи изображения и звука (кино, телевидение, видео, системы мультимедиа)[3].

Визуальная культура представляется во взаимосвязи со способностями воображения, где непременным условием развития культуры является работа с образами. Современные технологии визуализации значительно упростили механизмы воображения и сделали его более доступным. К примеру, развитие фотографии постепенно вытеснило изобразительное искусство на второй план.

Специфика визуальной культуры определяется ее семиотической природой  и техническими возможностями средств ее реализации: высокая информационная емкость, легкость и убедительность чувств, (образного) восприятия, доминирование репродуктивных возможностей над продуктивными, скорость и широта трансляции и тиражирования. Вследствие этого ее восприятие сравнительно с вербальной коммуникацией оказывается психологически более емким и легким, но менее систематичным и рациональным, социально – более массовым и доступным, но менее стабильным и однонаправленным[4].

Человеческое воображение создает и использует множество объектов, степень упорядоченности которых значительно выше, чем у тех, с которыми сталкивается человек в своей жизни[5]. Упорядоченное и структурированное использование образного пространства в творческой самореализации личности свидетельствует о существовании прямой зависимости реального мира от сферы воображаемого.

Ориентация на зрительный образ в литературе, в музыке, в невизуальных видах искусства путем разного рода орнаментики, экранизаций, подтанцовок, светоэффектов и много другого свидетельствует о тотальной визуализации современной культуры. В итоге разрушается интимность процесса общения с искусством, возможность его индивидуального толкования каждым читателем, зрителем или слушателем в зависимости от собственного жизненного опыта и состояния  в момент восприятия произведения. Ибо зрелищность рассчитана на эффект, на массовое восприятие[6]. В этом контексте, любое явление искусства при достаточном тиражировании и распространении приобретает массовый характер.

Необходимость переосмысления роли визуального воображения в трансформации культурной среды связана с возникновением нового типа аудиовизуальной реальности – виртуальная реальность.

Последняя, как искусственно созданный мир, является индивидуальным пространством воображения, способным проектировать любые фантазии человека.

В переводе с латинского термин «виртуальная реальность» означает – потенциальный, возможный, а также мнимый, воображаемый, вещественный, существующий.

Понятие виртуальная реальность многозначно. Его истоки можно найти еще в античности. Римляне использовали этот термин для обозначения состояния душевного подъема воина, так называемую воинскую доблесть, проявляемую в бою.

С другой стороны, virtus — это одна из высших, если не высшая, добродетель, свойственная самым мудрым.

Цицерон употребляет термин «virtus», не только когда он описывает добродетель свойственную скромным, сдержанным государственным мужам.

В современной западной культуре латинское virtus понимается в четырех смыслах. С одной стороны — это моральная ценность, благо (например, в английском языке virtue — это добродетель), с другой — некая актуально существующая и действующая реальность, с третьей стороны — как некий артефакт, с четвертой, «виртуальный» — чаще всего синоним потенциального, мнимого, нереального.

Термин «virtus» в средневековой схоластике представляет собой некое активное начало, существующее в явлении, объекте, субъекте. Virtus — это действенная активная сила, которая развернулась, воплотилась в росте того или иного объекта. Каждая созданная вещь содержит virtus, вложенный в нее Абсолютом. Virtus — это самодостаточная сила, некое активное начало, активная первопричина действия, присущая созданному тварному миру как в целом, так и его частям. Именно в таком направлении разрабатывал понятие «виртуальность» Фома Аквинский. Он связывал понятие с Божественным творчеством, создающим вещи на экстенсивной материи, выступающей как чистая и неопределенная потенциальность.

У последователей Фомы Аквинского виртуальная теория получила дальнейшее развитие. Средневековый философ и богослов Дунс Скот ввел лингвистическое разграничение, которое придало термину «виртуальность» смыслы, ставшие традиционными. Его латинское virtus было главным пунктом его теории реальности. Термин «виртуальный» Скот использовал для того, чтобы преодолеть пропасть между формально единой реальностью (предполагаемой нашими концептуальными ожиданиями) и нашим неупорядоченным и разнообразным опытом.

Схоластической натурфилософией было заложено дальнейшее появление западноевропейской науки и культуры Нового и Новейшего времени. Предмет не сотворен однозначно, он заложник различных действий, сложного принципа смешения качеств, формируемых по свободному и произвольному выбору. Отсюда становится ясным появление молекулярной теории — мельчайшие одинаковые частицы под действием определенных сил слагаются в тот или иной вид.

Подобное мышление бытия вещей привело в конечном итоге к теории эволюции Ч. Дарвина, смысл которой заключается в изменении вида или того, что называется формой у схоластов, в совершенно «иное», что было до претворения, под влиянием некоего творческого акта, стоит лишь заменить божественный схоластический творческий акт «природным» или «космическим», где птица может стать камнем и т.д.

Все, таким образом, сводится к творчеству, в котором как бы растворяется вещественность.

Эпоха Возрождения поставила на место Божественного творческого акта, человеческое действие и мнение, которое в конечном итоге меняет и творит все на основе собственной субъективности.

В классической механике 17 века «виртуальная реальность» понималась как обозначение некоторого математического построения, совершаемого преднамеренно, но стесненного объективной природной реальностью, которая накладывает свои физические ограничения. Отсюда понятие «виртуальный мир» воплощает в себе двойственный смысл — мнимость, видимость и одновременно истинность. Виртуальное пространство возникает в качестве противоположности естественному физическому пространству — содержит информационный, субстанциональный эквивалент вещей.

Термин «виртуальная реальность» в современном понимании, как обозначающий создание с помощью компьютеров искусственного мира был придуман в Массачусетском Технологическом Институте в конце 1970-х годов. Термин был создан для того, чтобы выразить идею присутствия человека в компьютерном создаваемом пространстве.

В философском понимании это проблема о подлинности, бытийственности любых человеческих представлений и влиянии на них чувственного опыта. В наши дни термин «виртуальный» используется, чтобы совместить противоречие между данной нам средой и будущим уровнем достижимой человеческой деятельности[7].

В современной философии, в особенности последние 10—15 лет XX века, виртуальная реальность рассматривается:

а) как концептуализация революционного уровня разви¬тия техники и технологий, позволяющих открывать и создавать новые измерения культуры и общества, а также одновременно порождающих новые острые проблемы, требующие критического осмысления;

б) как развитие идеи множественности миров (возможных миров), изначальной неопределенности и относительности «реального» мира[8].

Философская проблема «виртуальной реальности» заключается в том, что виртуальное пространство заставляет нас чувствовать, будто бы мы имеем дело непосредственно с физической реальностью. В субъективном смысле реальность — это рациональное «подлинное» отражение некой вещественности нашими чувствами. В объективном плане это бытийственный вопрос о единстве или множественности миров, а также метафизический вопрос о Едином начале всего сущего.

Бытийственная проблема, связанная с появлением виртуальных технологий гораздо глубже, чем просто техническая проблема, связанная с компьютерной технологией. Она соотносится не только с проблемой взаимодействия человека внутри и вовне себя, но и с проблемой существования любого художественного творчества. В самом деле, неужели вымышленные миры существуют в воображении человека или в процессе его мысленной деятельности? Любое творчество кинематограф, литература, изобразительное искусство и т. д. есть вымысел, и этот вымысел часто ни имеет ничего общего с реальностью. Но существует и научная мысль, которая первоначально тот же «вымысел», но благодаря нему открываются эмпирические горизонты, реализуемые на практике, как открытие или применение тех или иных природных законов. Насколько призрачен или реален вымысел вообще?

Современная «виртуалистика» выделяет в человеке некоторое обособленное абсолютное «божественное» начало в виде способности к рациональному отражению, преобразуемое затем в творчество, с одной стороны, и чистой кажимости, бытийно пустого содержания с другой. Если человек есть ничто иное, как зерно абсолютного, заключенного в центр этого преходящего, изменяющегося мира, где никакая универсальная «божественность» не придает вещам неизменной стабильности, то основная задача мышления — искать свой фантомный мир. Виртуальный мир в таком случае может быть виртуальным только до тех пор, пока он может контрастировать с реальным. Виртуальные миры могут создавать облако воображаемой реальности, множественность, которая будет скорее истиной в вымысле, чем безумием.

Подобному взгляду противостоит теоцентрический персонализм, где Творец не воображаемая реальность, а основа бытия. Причастность к Богу, к соединению с Божественным есть достояние человека и окружающего его мира в целом, которое не может быть приписано никакой из частей его природы (мышления, постижения, творчества, чувственного восприятия и т.д.). Но в то же время ни одна из частей бытия и природы человека не может быть причислена к эфемерному существованию, лишенной всякой связи с Богом. В философских терминах это значит, что человек с его действиями рассматривается как первичная и неразложимая онтологическая величина, не допускающая в себе подразделений.

Для понимания «виртуальных» процессов важно выделить две основные антропологические альтернативы: является ли человеческая природа и природный мир бытийственно едиными или раздробленными, множественными, а, следовательно, противоположными.

В мировых духовных традициях одна альтернатива отвечает библейскому взгляду на человека — как на «антропологию цельности», другая утверждает коренную множественность человека и природы.

Появление виртуальных технологий, создающих полную иллюзию бытия, в свою очередь онтологизируют, придают статус бытия вымыслу. Тем самым как бы решается вопрос о множественности, раздробленности, но в то же время, равноценности любого бытия, которое мы можем себе представить. Такие современные философы, как Нельсон Гудмэн и Ричард Рорти, считают все миры — не только мир рассказов и фильмов — возможными реальными символическими конструктами. По их мнению, наука, религия и искусство только предлагают свои версии, которые по-разному создаются, проверяются и усваиваются, — каждую со своей функцией и степенью правильности, но сами по себе они реальны. По этим теориям каждый мир создается из предыдущего мира (миров), и всякий процесс миротворения идет путем композиции или декомпозиции предыдущего материала, повторений или создания новых моделей, путем вычеркиваний и дополнений, путем организации и упорядочивания различных аспектов этого мира (миров).

Создавая собственное бытие, которое воздействует на органы чувств как подлинное, виртуальная инженерия доводит любой процесс художественного творчества до логического завершения. Происходит материализация изображения, существовавшего в мысленном представлении.

Место виртуальной реальности в бытии прекрасно была определена еще во времена Пифагора, в дальнейшем была развита платониками и неоплатониками. Они определяли мир как трехчастную структуру. Первая это область высшего, определяемого отсутствием частей, наличием простых, несоставных и неделимых реальностей. Это эмпирический, природный мир. Между ними находится промежуточная средняя реальность, в которой есть вечно тождественные образы, существующие неизменно и неопровержимо, и происходящие от природы неделимой и целиком утвержденной в себе самой, но в то же время последовательность её представлений, дробность предмета и выводимость одних её начал из других соединяет её с природной реальностью. Средняя реальность это область человеческого разума, рационального постижения образов заложенных в вещи. Высшая реальность в этой структуре определяется как умопостигаемая, в богословии это называется верой, принятием тех начал, которые распространяются на все сущее и все от самих себя порождают.

Низшая реальность это постижение природного мира органами чувств.

Срединная реальность, к которой принадлежит наука, художественное творчество и воображение, проявляющееся, в нашем случае, в виде виртуальной реальности может черпать образы из умопостигаемой сущности высшего уровня, а может брать за основу множественность и разделенность мира[9].

Анализ специфики виртуальности в различных видах и жанрах искусства приводит к выводу о связанных с ней существующих трансформациях эстетического восприятия. Именно восприятие, а не артефакт, процесс, а не результат сотворчества, оказываются в центре теоретических интересов.

В настоящее время принято выделять четыре основных характеристики виртуальной реальности:

1) порожденность (виртуальная реальность создается активностью какой-либо другой реальности);

2) актуальность (виртуальная реальность существует только актуально, в ней свои время, пространство и законы существования);

3) интерактивность (виртуальная реальность может взаимодействовать со всеми другими реальностями, в том числе и с порождающей ее как независимые друг от друга);

4) автономность.

Обратимся к трансцендентальному анализу взаимоотношения воображаемой реальности и действительности (оговорив при этом, что термин «действительность» вводится для обозначения реальности, не зависящей от сознания, например, мира физических объектов). При этом возможно три типа взаимоотношений:

1. Воображаемое выдается за действительное.

2. Воображаемое проецируется на действительность.

3. Воображаемое сознательно подменяет действительность.

4. Воображаемое описывает действительность в поэтической форме.

Таким образом, во всех четырех случаях рационально определимых взаимоотношений воображаемой реальности и действительности доказывается онтологическая специфичность воображаемой реальности и, вместе с тем, неразрывная связь ее с действительностью. Воображаемая реальность уникальна и не может быть описана через категории других форм реальности, но, тем не менее, она никогда не существует в чистом виде. Все попытки описания воображаемого как только воображаемого утопичны, но этот взгляд не противоречит свободе творчества и утверждению бесконечного количества воображаемых дискурсов.

В условиях современной философии наиболее приемлемой является символическая трактовка воображаемого. Обозначим категорией замысел все, что создано в воображении. Замысел реализуется в виде визуального, слухового, языкового и др. образов. Образ может вполне оказаться совершенно уникальным, не имеющим аналогов в бытии образованием. Мало того, любой, даже самый примитивный образ не может просто копировать действительность. Выражение образа невозможно без сопутствующего видоизменения бытия, внесения в бытие подлинной новизны. Но образ создается в сознании на основе идей, ценностей, убеждений, эмоций, наблюдаемых объектов, свидетельств других людей и прочих вполне конкретных сущностей. Образ выступает основой «внутренне идеализированной» картины мира, когда все явления, события и процессы рассматриваются «сквозь призму» образа. Призма делает мир более ярким и красочным[10].

Возможности визуального пространства могут привести к изменениям в общей мыслительной направленности. Диалог субъекта с объектом дополняется не только словесными, видимыми, но и чувственными связями в реальном времени. Появляются некие двойники действительности, создаются фантомные объекты. Открывается возможность ощутить мир искусства изнутри благодаря пространственным иллюзиям и вымыслам. Человек погружается в этот мир, создавая новое пространство — виртуальную реальность, внутренний воображаемый мир.

В этом контексте под воображением мы будем понимать способность, превосходящую все наличное и простирающую наши познавательные способности равно в прошлое и будущее.

Прорастающая в жизнь виртуальная реальность — одновременно итог и генератор фантазий. И едва войдя в визуальный художественный мир, человек теряет его границы и ориентацию в пространстве — времени мировой культуры. Богатство воображения — залог успешного пребывания нашего активного, творческого Я в виртуальном мире.

 

Автор(ы) статьи: Данилкина И. И.
Раздел: ТЕОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

Визуальное воображение, образ, творческое воображение, фантазия.

Аннотация:

В статье рассматривается проблема визуального воображения в истории философской мысли, анализируется становление понятия визуального воображения с Античных времен и до наших дней.

Текст статьи:

Визуальное воображение как одна из загадочных способностей сознания, всегда вызывала особый интерес у человека. Исследование визуального воображения становится одним из ключевых пунктов современного философствования, проблемой, имеющей свое теоретическое обоснование в самой истории философской мысли.

Впервые изучением процессов визуального воображения занялись философы Античной эпохи. Следует отметить, что термин визуального воображения сравнительно недавно начал применяться в науке, до этого широко употреблялось понятие образного мышления, и этой деятельности воображения отводилась определенная плоскость, которую не возможно было причислить ни к области чувственного, ни рационального познания.

С именем  Платона в науке связывают первые попытки формирования в философии понятия визуального воображения. В своем научном труде «Филеба» он использует такие термины как «выписанные в душе», «воображаемые данности» и др., которые можно назвать синонимами современного понятия. Платон раскрывает содержание деятельности визуального воображения, заключающейся в способности представления, созидания душой «живописных образов или изображений».

Деятельности визуального воображения способствует выделенная Платоном категория «прекрасного», которая освещает подобия идей и освобождает простор для созерцания сущности вещей и мира подлинного воображения. Мир создаваемый воображением,  а конкретнее, мир искусства философ считает творением художника. [1] .

 Платон выдвигает учение об идеях, которое выражено в образах,  и «помимо своей зрительной картинности есть мир имагинативного познания, мир понимаемый, мир смыслов». [2, С.151]. Для наук о это учение чрезвычайно важно, так как сама культура – это и есть совокупность образов, возникающих в творческом процессе и способствующих созданию художественных произведений.

Дальнейшее рассмотрение понятия визуального воображения мы находим у Аристотеля. В третьей главе третьей книги трактата «О душе» философ дает подробную характеристику визуальному воображению. Он определяет воображение как способность души, посредством которой в сознании возникают различные образы, которые по природе своей бывают как истиной так и заблуждением. Философ отмечает, что в большинстве своем образы бывают обманчивы, ложны, так как мы свободно можем себе представить реально несуществующие образы, которые по праву можно назвать воображаемыми, мнимыми.

         Проблему художественного воображения и его связи с языком Аристотель рассматривает в трактате «Поэтика» («Об искусстве поэзии»). По его убеждению, поэт должен обладать не только аналитическими способностями, но и  богатым воображением как одним из важнейших слагаемых творческого процесса [3, С.94].

В целом, античная эпоха рассматривала визуальное воображение как низшую способность души, которая предшествует рассудочному акту, определяя его, и вместе с ним  выполняя «промежуточную» роль опосредования результата мысли. Визуальное воображение понималось как созидательная творческая сила, направленная на познание окружающего мира, природы, внутренних свойств души, и участвующая в творческих процессах.

Средневековая наука дает свое представление о визуальном воображении.  К примеру, Гуго Сен-Викторский считает воображение одним из трех «глаз» человеческой души, осуществляющих функцию наблюдения (так же как разум и рассудок). Философ определяет воображение как простое представление вещей находящихся вне нас.

Средневековые мыслители характеризовали воображение как одну из сил души, обладающей свойством хранить образы. В этом контексте проблема визуального воображения становится неразрывно связана с проблемой образа.

Категория «образа» сопровождает христианскую культуру с момента ее зарождения, поэтому проблему образа часто связывают с самой «сущностью христианства». Раннехристианские мыслители истолковывали мир как произведение искуснейшего Художника, через созерцание которого человек постигает замысел Создателя.

Итак, сущность христианской теории выражена в образе, который потенциально может хранить в себе большое количество изображений, в различной степени подобных первообразу. Деятельность визуального воображения в этом контексте связывают со способностью хранить совокупность этих изображений (образов).

Изучение вопросов визуального воображения продолжается в эпоху Возрождения. Так, Николай Кузанский характеризует воображение как одну из способностей ума, сопутствующих ощущениям. Он утверждает, «нет ничего в воображении, чего прежде не было бы в ощущении» [4, С.323]. Кузанский отмечает способность воображения даже «в отсутствии вещи воспринимать ее форму в материи». Тем  самым делая различие между ощущением, которое  воспринимает форму в материи только в присутствии самой вещи, и воображением, способным создавать в душе образ отсутствующей вещи.

Таким образом,  эпоха Возрождения внесла свой вклад в изучение проблемы визуального воображения, добавив новые характеристики в  изучение проблемы.

Проблема визуального воображения как познавательной способности становится центральной в XVII-XVIII веках.

Так, Р. Декарт, выделив три орудия познания — интеллект, воображение и чувство, определил воображение как нечто неясное, обманчивое и недостаточно отчетливое, отдав предпочтение мышлению — высшей, разумной способности [5, С.429].

В этом контексте разум считался единственной основой истинного знания, тогда как визуальное воображение воспринималось как низшая способность, порождающая страсти и пороки фантастического мира. Рационалисты считали, что все эти фантазмы пагубно влияют на развитие точных наук и считали визуальное воображение источником всевозможных заблуждений.

Проблема визуального воображения становится одним из ключевых пунктов немецкой классической философии. И. Кант характеризует воображение как «способность созерцания и без присутствия предмета»[6, С.401]. Считая визуальное воображение одной из основных способностей человеческой души, лежащей в основании всякого познания, Кант относит воображение, с одной стороны, к области чувственности, а с другой – считает его проявлением действия рассудочной спонтанности.

Изучение Кантом проблем визуального воображения продолжилось в его трансцендентальной философии, где он рассматривает воображение сквозь призму трех способностей души: чистого созерцания, чистого мышления и трансцендентальной (чистой) способности воображения. Размышления Канта о природе визуального воображения как трансцендентальной способности, стали классическими в философии. Кант приходит к выводу о том, что без способности визуального воображения был бы невозможен человеческий опыт и человеческое познание.

В своих научных трудах Г. Гегель предлагает выделять фантазию из сферы воображения, характеризуя ее как одно из проявлений его продуктивной силы, называя фантазию «внутренней мастерской духа».

            Таким образом, рационалистическая философия характеризует визуальное воображение как одну из основных способностей души, лежащей в основании познания истины.

            Эпоха романтизма выдвигает проблему визуального воображения на передний план. Именно в рамках эстетики романтизма намечаются принципы четкого различения воображения и фантазии.

         Так, К. Зольгер различал три вида фантазии: фантазию в узком смысле слова (деятельность идеи как таковую), «чувственность фантазии» (действительность, в которой осуществляется деятельность идей) и «рассудок фантазии» (взаимный переход идеи и действительности друг в друга). Чувственному воплощению фантазии в эстетической системе Зольгера соответствует юмор, а рассудочному — остроумие. [7, С. 338]

         По мнению К. Зольгера, всякое художественное творчество есть деятельность фантазии. В отличие от воображения, фантазия связана с деятельностью идеи, она есть «внутреннее действие идеи в духе художника».

Несколько отличную трактовку визуального воображения можно обнаружить в психологии XIX века. Т. Рибо в своей работе «Творческое воображение» исследует два его вида, выделяя, с одной стороны, так называемое воспроизводящее воображение, которое рассматривается как одна из функций памяти, а с другой — творческое, или воссоздающее воображение [8].  Деятельность творческого воображения заключалось в возникновении новых творческих образов посредством случайной комбинации элементов. Таким образом, воображение способно создавать многочисленные новые комбинации прежних элементов, но не способно породить ни одного нового элемента.

В. Вундт считал визуальное воображение принципиально ограниченным определенным количеством образов, полученных ассоциативным путем. Визуальное воображение рассматривается как способность, тесно связанная с деятельностью  памяти, оно имеет ограниченный круг комбинаций, внутри которых и разыгрывается.  [9]. При этом творческая природа визуального воображения ассоциативной психологией ставится под сомнение.

В классическом психоанализе визуальное воображение получает несколько иную трактовку. Оно считается одним из аспектов предсознательной активности. Уже с раннего возраста у человека психические процессы распределяются по двум направлениям: вектор рационализации, подчиненной принципу реальности, и спонтанная активность воображения, ориентирующегося только на принцип удовольствия, но утрачивающего при этом непосредственный контакт с действительностью.

По мнению Юнга, фантазия есть наиболее неожиданный синтез всех способностей, это — «творческая деятельность, из которой вытекают ответы на все вопросы», ее динамическим принципом служит элемент игры, свойственный ребенку, несовместимый с принципом труда и производительности.

Таким образом, практически все творения человека, а следовательно, и
вся культура в целом обязаны своим происхождением творческой фантазии  [14, С. 91]. Последняя является основой и источником творчества в целом.

Юнг связывает деятельность фантазии с проявлением бессознательных
внутренних конфликтов личности. Наиболее ярко эти внутренние противоречия проявляются у творческих людей, поэтому в силу неприятия предъявляемых к нему социокультурных требований окружающего мира, художник погружается в мир фантазий, где без ограничений реализует свои   мысли и желания. Претворение вымышленных образов в реальность происходит посредством создания произведений искусства.

Юнг характеризует фантазию с помощью двух явлений: «фантазмов» и воображающей деятельности. Фантазия в смысле фантазмы есть «комплекс представлений, отличающихся от других комплексов представлений тем, что ему не соответствует никакой внешней реальной объективной данности» [11, С.521] Несмотря на то, что первоначально фантазия может основываться на реальных образах, ее содержание не соответствует внешней реальности.

Таким образом, Юнг  характеризует фантазию как психическую деятельность, созидающую действительность, фантазия соединяет в себе все способности человека, являясь наиболее ярким выражением специфической активности нашей психики. Она является, прежде всего, творческой деятельностью.

В конце XIX — начале XX веков возникает  радикально новый интерес к изучению проблемы визуального воображения. Центральное место в феноменологической концепции Э. Гуссерля занимает визуальное воображение. Согласно его трансцендентальной философии, мир воображения можно было бы назвать миром трансцендентального воображения или миром иллюзий. Визуальное воображение характеризуется Гуссерлем как целенаправленная деятельность, в наибольшей степени сферу искусства.

По мнению М. Хайдеггера, трансцендентальная  способность воображения есть сущностный состав человеческого существа вообще [12, С.92]. Он считал, что чувственность и рассудок не отделимы друг от друга, а их единство должно быть заключено в чистой способности воображения, основанной на времени.

Истолковывая кантовское учение о продуктивной способности воображения, М. Хайдеггер считает, что, воображение является «стволом» человеческого сознания, который раздваивается на две «ветви» — чувственность и мышление. Чтобы человек стал именно человеком, для начала необходимо, чтобы в нем запустился механизм продуктивного воображения.

Подчеркивая продуктивную сущность визуального воображения Г. Башляр характеризует воображение как сверхчеловеческую способность. Воображение не есть способность творить образы из реальности, оно есть способность творить образы, выходящие за пределы реальности, «воспевающие реальность» [13, С. 36] Что касается соотношения разума и воображения, то Башляр максимально их разводит, делая сферы научного и поэтического творчества, непроницаемыми друг для друга.

Н.А. Бердяев в своих научных работах разделяет визуальное воображение на позитивное и негативное.

Результатом деятельности негативного воображения являются так называемые «фантазмы», которые в свою очередь отличаются от фантазии и воображения как таковых. В то время как творческая фантазия созидательна и поднимает душу вверх, не отрицая и не извращая реальностей, преображая их и прибавляя к ним новые. Это есть «путь возрастания бытия». Фантазмы разрушительны по своим результатам, отрицают и извращают реальности, и представляют собой путь от бытия к небытию. [14, С.160]

Н.А. Бердяев дает подробное определение визуального воображения. «Воображение — есть творческая сила и источник творчества, но если оно искажает самое первичное восприятие реальностей, то бытие разрушается для человека и подменяется фантазмами небытия» [14, С.160].

 Таким образом, визуальное воображение выступает источником и основой творчества вообще, необходимым условием создания иной, качественно новой реальности.

В отечественной философии советского периода проблема воображения затрагивалась немногочисленными авторами. И.И.Лапшиным была написана работа «Философия изобретения и изобретение в философии». Значительный вклад в развитие темы визуального воображения внесли исследования Ю.М. Бородая в контексте анализа идей И. Канта. Интересна концепция продуктивного воображения Ильенкова Э.В. и его школы.

В конце XX – начале XXI века появляются множество работ, посвященных исследованию проблемы визуального воображения. Среди них работы Я.Э. Голосовкера, И.П. Фарман, М.С. Кагана, Н.В. Рождественской,     А.Я. Дудецкого,     С.А. Борчикова,    С.Л. Катречко,    Т.В. Себар,    Ю.М. Романенко, В.М. Розина, А.Ю. Семаш,  И.М. Розет,     Л.С. Коршуновой, А.В. Брушлинского,     и других авторов.

         Огромный вклад в изучении онтологических оснований и экзистенциальных условий человеческого воображения привносит, существующий с 2001 года “Центр онтологического исследования воображения” Санкт-Петербургского Государственного Университета. Организатор Центра — Романенко Юрий Михайлович, доктор философских наук, доцент кафедры “Онтология и теория познания” философского факультета СПбГУ.

Центром определен целый ряд направлений исследования визуального воображения в контексте целостного философского познания: онтология воображения, гносеология воображения, воображение в истории философии, воображение в науке и технике, культурология воображения, воображение в мифе, религии и альтернативных формах знания, антропология воображения.

Результаты деятельности Центра представляются на периодических конференциях с общим названием “Онтология воображаемого”.  [19]

Таким образом, начиная с момента возникновения в философии, проблема визуального воображения остается актуальной и по настоящее время.

Начиная с эпохи Античности и до Нового времени, воображение, анализируется как вспомогательная способность познания. Первые попытки формирования в философии понятия визуального воображения относят к Античности и приписывают Платону. В целом, античная эпоха рассматривала визуальное воображение как низшую способность души, которая предшествует рассудочному акту, определяя его, и вместе с ним  выполняя «промежуточную» роль опосредования результата мысли.

Средневековая философия неразрывно связывает проблему визуального воображения и образа, характеризуя воображение как одну из сил души, обладающей свойством хранить образы.

Рационалистическая философия характеризует визуальное воображение как одну из основных способностей души, лежащей в основании познания истины.

Проблема визуального воображения становится одним из ключевых пунктов немецкой классической философии. В философии Канта и Гегеля визуальному воображению придается статус универсальной способности сознания. Размышления Канта о природе визуального воображения как трансцендентальной способности, стали классическими в философии. Кант приходит к выводу о том, что без способности визуального воображения был бы невозможен человеческий опыт и человеческое познание.

Культура Романтизма выдвигает проблему визуального воображения на передний план и радикально меняет  отношение к визуальному воображению. Воображение воспринимается как способность созидания творческой реальности,  позволяющей считать искусство высшей формой активности человеческого духа.

Проблема визуального воображения как познавательной способности становится центральной в XVII-XVIII веках.

В конце XIX — начале XX веков возникает  радикально новый интерес к изучению проблемы визуального воображения. Оно рассматривается с точки зрения социально – культурологической  значимости и в настоящее время является важнейшей созидательной способностью сознания, участвующей в преобразованиях окружающего мира.

 

 

 

 

 

Литература:

[1] Голосовкер Я. Э., Логика мифа. М., 1987, с. 217.

[2] Голосовкер Я. Э., Логика мифа. М., 1987, с. 151-152.

[3] Аристотель. Об искусстве поэзии. – М., 1951., с. 94.

[4] Николай Кузанский. Компендий // Николай Кузанский. Сочинения в 2-х т. Т.2 М., 1979, с. 323.

[5] См.: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. С. 429.

[6] Кант И. О воображении. Антропология с прагматической точки зрения. Соч.: В 6 т. М., 1963. Т. 6. С. 401.

[7] История эстетики. М, 1967. Т. З.С. 338.

[8] См.: Рибо Г. Творческое воображение. СПб., 1901.

[9] См.: Вундт В. Фантазия как основа искусства. СПб., 1914.

[10] Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. СПб., 2002. С. 91.
[11] Юнг К.Г. Психологические типы. Минск, 1998. С. 521.

[12] С. Хайдеггер М. Кант и проблема метафизики. М., 1997. С. 92..

[13] Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М.. 1998, с.36.

[14] Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1994. С. 160.

[15] материалы с сайта http:// ontoimago.spb.ru/

 

 

Автор(ы) статьи: Гофман Михаэль
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

виртуальность СМИ, матрица, свобода, человек, манипуляция

Аннотация:

Как все другие формы человеческого существования свобода внутри постиндустриального общества виртуальна, т.е. она как будто бы есть, и в то же время ее нет. Свобода, как и все другие формы человеческого существования условна, условность основное качество, отличающее общество от естественной природы. Смена прямого, физически ощутимого контроля на виртуальный, произошла настолько внезапно и незаметно для большинства, декорации выполнены настолько достоверно, что сегодня мало кто способен отличить фальсифицированную свободу от свободы реальной.

Текст статьи:

Во вто­рой по­ло­ви­не два­дца­то­го ве­ка ак­се­ле­ра­ция всех эко­но­ми­че­ских и со­ци­аль­ных про­цес­сов ста­ла воз­мож­ной бла­го­да­ря но­вым ин­фор­ма­ци­он­ным тех­но­ло­ги­ям, и са­мо об­ще­ст­во ста­ло при­ня­то обо­зна­чать как “ин­фор­ма­ци­он­ное”.

Сред­ст­ва мас­со­вой ин­фор­ма­ции по­зво­ли­ли соз­дать но­вые фор­мы от­но­ше­ний, но­вое ми­ро­ощу­ще­ние, но­вый взгляд на мир и че­ло­ве­ка в нем. Тех­но­ло­гия из­­­­м­­е­­няла об­ще­ст­вен­ную струк­ту­ру и об­ще­ст­вен­ное соз­на­ние зна­чи­тель­но эф­фек­тив­нее по­ли­ти­че­ских средств и со­ци­аль­ных ре­форм, так как в тех­но­ло­ги­че­ском об­ще­ст­ве боль­шая часть об­ще­ст­вен­ных от­но­ше­ний про­ис­хо­дит че­рез фильтр тех­ни­че­ских уст­ройств, ис­поль­зуе­мых ин­ди­ви­ду­аль­но — те­ле­фон, те­ле­ви­зор, ком­пь­ю­тер, Ин­тер­нет.  Че­ло­век сво­бо­ден в сво­ем вы­бо­ре, он мо­жет ими поль­зо­вать­ся или нет но без них, се­го­дня, он не мо­жет су­ще­ст­во­вать и дол­жен адап­ти­ро­вать се­бя ко всем ок­ру­жаю­щим его ма­ши­нам.

Бес­про­во­лоч­ный те­ле­гра­ф, те­ле­фона, став об­ще­дос­туп­ным в начале ХХ-го века, пре­­до­с­­та­ви­л не толь­ко ог­ром­ное ко­ли­че­ст­во кон­так­тов ме­ж­ду людь­ми, но и са­мо ка­че­ст­во общения ста­ло иным. Бо­­­г­а­­т­­ство, раз­но­об­ра­зи­е и ню­ан­сы непосредственного контакта было уп­ро­ще­но до пло­­ск­ого го­­­­ло­са в об­ре­зан­ной мо­ду­ля­ции, и, або­нент, как фи­зи­че­ский объ­ект, пре­вра­щался в зву­ко­вой фан­том.

Сегодня на это никто не обращает внимания, это стало привычной частью жизни, но произвело шокирующий эффект на широкую публику в 20-ые го­ды про­шло­го ве­ка, когда те­ле­фон в Аме­ри­ке стал ши­ро­ко рас­про­стра­нен­ным. В упот­реб­ле­ние вошло сло­во “phony”, про­из­вод­ное от сло­ва “tele­phone”, его ак­тив­ные фор­мы  — “phony up”, на­дуть, и “phony it up”, вы­дать од­но за дру­гое, и тогда это воспринималось как подмена, под­ме­на реального человека его звуковой фикцией.

По­сле те­ле­фо­на поя­ви­лись ки­не­ма­то­граф, те­ле­ви­де­ние и, на­ко­нец, Ин­тер­нет, соз­дав­шие но­вую куль­ту­ру жиз­ни, вир­ту­аль­ную куль­ту­ру, которую, в на­ча­ле ее по­яв­ле­ния, на­зы­ва­ли “phony culture “ — куль­ту­ра под­ме­ны.

«Во­об­ра­же­ние пра­вит ми­ром, и управ­лять че­ло­ве­ком мож­но толь­ко бла­го­да­ря воз­дей­ст­вию на его во­об­ра­же­ние.», го­во­рил На­по­ле­он. Си­ла че­ло­ве­че­ско­го во­об­ра­же­ния бес­пре­дель­на — ре­ли­ги­оз­ные идеи, ов­ла­дев во­об­ра­же­ни­ем мас­с, из­ме­ня­ли мир в те­че­нии сто­ле­тий. В 19-ом и в первой половине 20-го века мир изменяла политическая и экономическая идеология, о назначении которой ис­пан­ский фи­ло­соф Ор­те­га-и-Гас­сет писал в пер­вой по­ло­ви­не 20-го ве­ка, — «На­зна­че­ние идеологии со­сто­ит в том, что­бы за­ме­нить ре­аль­ный, не­ста­биль­ный и ир­ра­цио­наль­ный мир на мир, в ко­то­ром нет мес­та дву­смыс­лен­но­сти.»

В первой половине ХХ-го века идео­ло­гия бы­ла, по пре­иму­ще­ст­ву по­ли­ти­че­ской, тех­ни­че­ские воз­мож­но­сти ее рас­про­стра­не­ния бы­ли ли­ми­ти­ро­ва­ны, а эф­фек­тив­ность ее влия­ния на соз­на­ние так­же ог­ра­ни­чен­ной, так как она об­ра­ща­лась не к ин­ди­ви­ду­аль­но­му а к мас­со­во­му соз­на­нию.

К кон­цу XX-ве­ка аме­ри­кан­ский фу­ту­ро­лог Фу­куя­ма про­воз­гла­сил на­сту­п­ле­ние “Ко­нца Идео­ло­гии”, но это был не ко­нец идео­ло­гии са­мой по се­бе, а ко­нец мас­со­вой по­ли­ти­че­ской и ре­ли­ги­оз­ной  идео­ло­гии, она ис­чер­па­ла свои воз­мож­но­сти. Ин­фор­ма­ци­он­ная ре­во­лю­ция по­зво­ли­ла рас­ши­рить идео­ло­ги­че­скую об­ра­бот­ку на всем по­ле об­ще­ст­вен­ной жиз­ни. От­ве­чая на всё мно­го­об­ра­зие ин­те­ре­сов, она смог­ла рас­тво­рить об­щие идео­ло­ги­че­ские кон­цеп­ции во мно­же­ст­ве ин­фор­ма­ци­он­ных про­дук­тов, внеш­не со­вер­шен­но ней­траль­ных. Идео­ло­гия, по­это­му, пе­ре­ста­ла вос­при­ни­мать­ся как про­па­ган­да, так ее про­во­дит не го­су­дар­ст­вен­ное Ми­ни­стер­ст­во Про­па­ган­ды, а “сво­бод­ные” сред­ст­ва ин­фор­ма­ции, раз­вле­че­ний и куль­ту­ры.

В вы­ра­бот­ку идеологии необходимой системе, — «…вкла­ды­ва­ют­ся ог­ром­ные сред­ст­ва и ис­поль­зу­ют­ся все ви­ды нау­ки и тех­ни­ки. Вся мощь мас­со­вой ци­ви­ли­за­ции мо­би­ли­зо­ва­на для соз­да­ния не­про­ни­цае­мо­го барь­е­ра ме­ж­ду на­ми и ре­аль­ны­ми фак­та­ми жиз­ни.», писал классик американской социологии Да­ни­ел Бур­стин в 1960-ые годы.

Се­го­дня барь­ер ме­ж­ду ре­аль­но­стью, и, соз­дан­ной со­вре­мен­ны­ми сред­ст­ва­ми ин­фор­ма­ции, кар­ти­ной ми­ра, ис­че­за­ет, так как фак­ты ре­аль­но­сти в них пред­став­ле­ны как иг­ро­вые эле­мен­ты. В этой иг­ре зри­тель­ных и сло­вес­ных об­ра­зов всё ут­ра­чи­ва­ет свою ста­биль­ность и оче­вид­ность, глав­ное в ней дви­же­ние, раз­ви­тие, по­сто­ян­ное из­ме­не­ние. Став уча­ст­ни­ком иг­ры, по­тре­би­тель ин­фор­ма­ции и зре­лищ пе­ре­ста­ет вос­­пр­и­­ни­мать­ мир серь­ез­но, в иг­ре кри­ти­че­ское от­но­ше­ние не­воз­мож­но, оно вы­гля­дит смеш­ным и на­ив­ным.

Сме­няю­щие­ся цвет­ные кар­тин­ки на те­ле­ви­зи­он­ном или ком­пь­ю­тер­ном эк­ра­не соз­да­ют ощу­ще­ние ог­ром­ной ди­на­ми­ки со­бы­тий, а цель внеш­ней ди­на­ми­ки скрыть узость и ста­тич­ность со­дер­жа­ния. Ка­лей­до­скоп мас­со­вой куль­ту­ры при­ми­ти­вен как ци­тат­ник Мао, и, так­же как ци­тат­ник Мао, ис­поль­зу­ет на­бор эле­мен­тар­ных ис­тин. Но, об­ру­ши­вая на зри­те­ля ла­ви­ну об­ра­зов и бес­пре­рыв­но­го дей­ст­вия, он бло­ки­ру­ет воз­мож­ность раз­гля­деть те не­сколь­ко цвет­ных стек­лы­шек из ко­то­рых ка­лей­до­скоп со­став­лен. На­зна­че­ние этой ув­ле­ка­тель­ной иг­ры не толь­ко от­влечь лю­дей  от уча­стия в ре­ше­нии фун­да­мен­таль­ных для об­ще­ст­ва про­­бле­м, но, ней­тра­ли­зо­вав спо­соб­ность от­ли­чать ре­аль­ное и от фан­та­зий, скрыть соз­да­те­лей ми­ра ил­лю­зий.

В 70-ые го­ды про­шло­го ве­ка они еще бы­ли вид­ны. В та­ких филь­мах, как The Parallax View, Night Moves, The Conversation, они обо­зна­ча­лись как во­ен­но-про­мыш­лен­ный ком­плекс. В 90-ые го­ды, в фан­та­сти­че­ском филь­ме «The Dark City», на во­прос о том “кто ви­но­ват”, от­вет был уже дру­гим — это ком­плекс ин­ду­ст­рии мас­со­вой куль­ту­ры.

В филь­ме, го­род кон­тро­ли­ру­ет­ся ино­пла­не­тя­на­ми, про­во­дя­щи­ми экс­пе­ри­мен­ты над людь­ми. Ка­ж­дую ночь ино­пла­не­тя­не ме­ня­ют лич­но­сти сво­их под­опыт­ных, ка­ж­дую ночь но­вая лич­ность воз­ни­ка­ет на мес­те вче­раш­ней. Ме­ня­ет­ся внеш­ность лю­дей, ме­ня­ет­ся вся об­ста­нов­ка во­круг. На са­мом же де­ле, ре­аль­ность ос­та­ет­ся не­из­мен­ной, кос­ми­че­ские при­шель­цы, соз­да­ют ил­лю­зор­ный мир, внут­ри ко­то­ро­го они мо­гут кон­тро­ли­ро­вать соз­на­ние оби­та­те­лей го­ро­да, из­­м­е­ня­я лишь их ви­де­ние ми­ра.

Ин­ст­ру­мен­том из­ме­не­ния и ма­ни­пу­ля­ции соз­на­ни­ем яв­ля­ет­ся ком­пь­ю­тер­ная сис­те­ма, ох­ва­ты­ваю­щая весь го­род. В соз­на­ние ка­ж­до­го, под­вер­гаю­ще­го­ся на­строй­ке (turning), за­кла­ды­ва­ют­ся ком­пь­ю­тер­ные об­ра­зы, со­стоя­щие из го­то­вых ком­по­нен­тов, фраг­мен­тов из филь­мов и те­ле­ви­зи­он­ных про­грамм. Па­мять ка­ж­до­го ин­ди­ви­да кон­ст­руи­ру­ет­ся из го­то­вых, фаб­рич­но из­го­тов­лен­ных, на­бо­ров пред­поч­те­ний, вку­сов и тем­пе­ра­мен­та. Ни­кто не пом­нит кем он был из­на­чаль­но, ут­ра­тив па­мять, го­ро­жа­не ста­но­вят­ся бес­силь­ны пе­ред ма­ни­пу­ля­то­ра­ми.

В дру­гом фан­та­сти­че­ском филь­ме, «Тру­мэн Шоу», ге­рой жи­вет не зная, что его ок­ру­жа­ют бес­чис­лен­ные скры­тые ви­део­ка­ме­ры, а сам он яв­ля­ет­ся не­воль­ным уча­ст­ни­ком те­ле­ви­зи­он­ной мыль­ной опе­ры. В филь­ме, бо­га­тый са­берб, в ко­то­ром жи­вут пре­ус­пе­ваю­щие и сча­ст­ли­вые лю­ди, лег­ко уз­на­ва­ем аме­ри­кан­ским зри­те­лем – это и есть «на­стоя­щая Аме­ри­ка», в ко­то­ром жи­вет про­цве­таю­щий сред­ний класс. Го­ро­док, со стороны выглядит впол­не реа­льным, но при ближайшем рассмотрении становится понятным что это де­ко­ра­ции те­ле­ви­зи­он­но­го шоу, об­раз, ка­кой долж­на бы­ла бы быть вся Аме­ри­ка.

Здесь все фаль­ши­во — до­ма из фа­не­ры, цве­ты из бу­ма­ги, шер­стя­ные ков­ры из син­те­ти­ки, так­же фаль­ши­вы и лю­ди, не про­жи­ваю­щие свою уни­каль­ную ин­ди­ви­ду­аль­ную жизнь, а про­иг­ры­ваю­щие за­дан­ные им со­ци­аль­ные ро­ли. Дру­зья Тру­мэ­на Бер­бан­ка, его род­ст­вен­ни­ки, его же­на — ак­те­ры. Един­ст­вен­ный, кто это­го не зна­ет, глав­ный ге­рой. В кон­це филь­ма он об­на­ру­жи­ва­ет, что им ма­ни­пу­ли­ру­ют, но из­ме­нить что-ли­бо вне его сил. Что­бы вы­жить в этом ис­кус­ст­вен­ном ми­ре на­до его пол­но­стью при­нять.

«Жизнь те­атр, и лю­ди в нем ак­те­ры», го­во­рил Шек­спир, но, в его вре­мя те­атр жиз­ни был фи­зи­че­ски кон­кре­тен, ак­те­ры дос­то­вер­ны, все ро­ли и тек­сты рас­пре­де­ле­ны, зри­тель знал свое ме­сто в пар­те­ре и са­ма ли­ния, от­де­ляю­щая те­атр от ре­аль­ной жиз­ни, осоз­на­ва­лась все­ми. В вир­ту­аль­ном те­ат­ре се­го­дняш­не­го дня мир пред­ста­ет как фан­тас­ма­го­рия, в ко­то­рой нет сце­на­рия пье­сы, ак­те­ры им­про­ви­зи­ру­ют в со­от­вет­ст­вии с мо­мен­том, ак­те­ры сме­ши­ва­ют­ся с за­лом, зри­те­ли по­яв­ля­ют­ся на сце­не.

В ­ви­рт­уал­ьном ми­ре всё иг­ра, а в иг­ре ни­кто не за­да­ет­ся во­про­сом о дос­то­вер­но­сти, ис­тин­но­сти про­ис­хо­дя­ще­го. И, хо­тя мир фан­та­зий еще толь­ко на­чал соз­да­вать­ся, внимательному наблюдателю ви­ден за­зор ме­ж­ду под­дел­кой и фаль­шив­кой, но боль­шин­ст­во уча­ст­ни­ков иг­ры под­­г­о­т­ов­­лены всем пред­ше­ст­вую­щим про­цес­сом об­ще­ст­вен­но­го раз­ви­тия к бе­зо­го­во­роч­но­му при­ятию окружающего их мира.

В ре­аль­ном ми­ре че­ло­век вре­мя от вре­ме­ни чув­ст­ву­ет им ма­ни­пу­ли­ру­ют, в вир­ту­аль­ном же, мас­тер­ски соз­­д­а­­ется ощу­ще­ние пол­ной сво­бо­ды, не­за­ви­си­мо­сти, так как кук­ло­во­ды и ме­ха­ни­ки сце­ны не вид­ны в мас­сов­ке, где все ма­ни­пу­ли­ру­ют все­ми.

В фан­та­сти­че­ском филь­ме «Мат­ри­ца», вы­шед­шим на эк­ра­ны в 1999 го­ду, по­ка­зы­ва­ет­ся бу­ду­щее со­вре­мен­но­го ин­фор­ма­ци­он­но­го об­ще­ст­ва. Мат­ри­ца — это ги­гант­ская ин­фор­ма­ци­он­ная сеть, в ко­то­рой су­пер­со­вре­мен­ные тех­но­ло­гии соз­да­ли де­ко­ра­ции сво­бо­ды, на­по­ми­наю­щие ес­те­ст­вен­ные фор­мы жиз­ни.  Мат­ри­ца да­ет сво­им оби­та­те­лям воз­мож­ность сво­бод­но из­ме­нять и обу­ст­раи­вать сре­ду оби­та­ния, но толь­ко внут­ри пра­вил обо­зна­чен­ных са­мой сис­те­мой. Однако, Мат­ри­ца еще не до­ве­де­на до со­вер­шен­ст­ва, еще есть дис­си­ден­ты, пы­таю­щие­ся ей про­ти­во­сто­ять. Мор­фе­ус, ли­дер груп­пы со­про­тив­ле­ния, пы­та­ет­ся объ­яс­нить но­вич­ку, Нео, что та­кое Мат­ри­ца: «Мат­ри­ца — это пе­ле­на пе­ред твои­ми гла­за­ми, ко­то­рая раз­вер­ну­та что­бы  скрыть прав­ду, и не дать уви­деть ис­ти­ну. Это тюрь­ма для твое­го ра­зу­ма».

Тюрь­ма обыч­но пред­став­ля­ет­ся как фи­зи­че­ски су­ще­ст­вую­щее, замк­ну­тое про­стран­ст­во из ко­то­ро­го нет вы­хо­да. Мат­ри­ца — это ка­че­ст­вен­но дру­гая тюрь­ма, тюрь­ма вир­ту­аль­ная, в ней оби­та­тель чув­ст­ву­ет се­бя сво­бод­ным, так как в ней нет ре­ше­ток, кле­ток, стен. Не­что вро­де со­вре­мен­ных зоо­пар­ков, вос­про­из­во­дя­щих де­ко­ра­ции при­ро­ды, ис­кус­ст­вен­ную, улуч­шен­ную сре­ду оби­та­ния, ни­чем не на­по­ми­наю­щую же­лез­ные клет­ки с бе­тон­ны­ми по­ла­ми ста­рых зоо­пар­ков. В со­вре­мен­ном зоо­пар­ке нет кле­ток, жи­вот­ные мо­гут сво­бод­но пе­ре­дви­гать­ся, но лишь внут­ри не­ви­ди­мых гра­ниц. Сво­бо­да их пе­ре­дви­же­ний ил­лю­зор­на, это лишь фан­том сво­бо­ды, де­ко­ра­ции сво­бо­ды, в ко­то­рых не­ос­лаб­ный и пол­ный кон­троль пе­ре­ста­ет быть на­гляд­ным, ви­ди­мым. Бла­го­ус­т­ро­ен­ный че­ло­ве­че­ский зоо­парк со­вре­мен­но­го об­ще­ст­ва соз­да­ет ту же ил­лю­зию сво­бо­ды.

Сме­на пря­мо­го, фи­зи­че­ски ощу­ти­мо­го кон­тро­ля на вир­ту­аль­ный, про­изош­ла на­столь­ко вне­зап­но и не­за­мет­но для боль­шин­ст­ва, де­ко­ра­ции вы­пол­не­ны на­столь­ко дос­то­вер­но, что се­го­дня ма­ло кто спо­со­бен от­ли­чить фаль­си­фи­ци­ро­ван­ную сво­бо­ду от сво­бо­ды ре­аль­ной.

Как все дру­гие фор­мы че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния сво­бо­да внут­ри по­стин­ду­ст­ри­аль­но­го об­ще­ст­ва вир­ту­аль­на, т.е. она как буд­то бы есть, и в то­же вре­мя ее нет. Сво­бо­да, как и все дру­гие фор­мы че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния ус­лов­на, ус­лов­ность — ос­нов­ное ка­че­ст­во, отличающее об­ще­ст­во от ес­те­ст­вен­ной при­ро­ды.

Мат­ри­ца — это про­об­раз бу­ду­ще­го, в ко­то­ром ма­ни­пу­ля­ция фи­зи­че­ской сре­дой оби­та­ния сме­ня­ет­ся на ма­ни­пу­ля­цию зна­ка­ми, сим­во­ла­ми, ко­да­ми фраг­мен­тов ре­аль­ной сре­ды. В иг­ре зна­ка­ми, об­раз­ами ве­щей, лю­дей, яв­ле­ний, дей­ст­вий, пер­во­ис­точ­ни­ки всех этих зна­ков, ор­га­ни­че­ская ре­аль­ность, ис­че­за­ет. Как в иг­ре в кар­ты ва­ле­ты, да­мы, ко­ро­ли яв­ля­ют­ся лишь зна­ко­вым обо­зна­че­ни­ем ста­ту­са карт. Это иг­ра те­ня­ми, от­ра­же­ния­ми ре­аль­но­го ми­ра. От­ра­же­ния, т.е. те­ни ве­щей, яв­ле­ний и дей­ст­вий ста­но­вят­ся важ­нее са­мой ве­щи, яв­ле­ния и дей­ст­вия, и, так­же, как в пье­се Швар­ца, Тень, от­ра­же­ние че­ло­ве­ка ста­но­вит­ся важ­нее его са­мо­го.

Ка­ж­дая на­цио­наль­ная куль­ту­ра фор­ми­ру­ет свое, осо­бое ви­де­ние ми­ра. В аме­ри­кан­ской куль­ту­ре спо­соб­ность вос­при­ни­мать фан­та­зию как ре­аль­ность вы­рас­та­ла из при­су­ще­го всей аме­ри­кан­ской ис­то­рии оп­ти­миз­ма, ве­ры в то, что в этой стра­не лю­бые фан­та­зии мож­но пре­тво­рить в жизнь.

Но реа­ли­зо­ван­ные фан­та­зии пе­ре­ста­ют быть меч­той. Жить в ре­аль­но­сти зна­чит ос­та­но­вить­ся, жизнь в сво­их глу­бин­ных прин­ци­пах веч­на, от биб­лей­ских вре­мен по се­го­дняш­ний день она по­вто­ря­ет­ся, ме­ня­ют­ся лишь фор­мы, суть ос­та­ет­ся той же. Для то­го что­бы за­ста­вить лю­дей на­хо­дить­ся в дви­же­нии меч­та долж­на быть при­вле­ка­тель­нее ре­аль­но­сти и по­сто­ян­но об­нов­лять­ся.

Первые американские колонисты но­вый по­се­лок на­зы­ва­ли го­ро­дом, но­вую шко­лу, с дву­мя-тре­мя по­ме­ще­ния­ми для уче­ни­ков — ака­де­ми­ей, кол­ледж — уни­вер­си­те­том, кам­па­ния, от­крыв­шая не­сколь­ко ма­га­зи­нов в раз­лич­ных го­ро­дах стра­ны, на­зы­ва­ла се­бя тор­го­вой им­пе­ри­ей.

Аме­ри­кан­ский пуб­ли­цист Ген­ри Стил Ком­мад­жер, — «Их, (пер­вых ко­ло­ни­стов), со­вер­шен­но не бес­по­ко­ил раз­рыв ме­ж­ду идеа­лом и ре­аль­но­стью. В их соз­на­нии иде­ал и был ре­аль­но­стью. Аме­ри­ка­нец чув­ст­во­вал, что все воз­мож­но, что все ему под си­лу в этом но­вом, пре­крас­ном ми­ре, и ис­то­рия под­твер­ди­ла его ин­туи­цию.»

Сте­фен Бен­нет, аме­ри­кан­ский пи­са­тель кон­ца 19-го ве­ка, сле­дую­щим об­ра­зом опи­сы­ва­ет впе­чат­ле­ния но­во­го им­ми­гран­та из Ев­ро­пы от толь­ко что по­стро­ен­но­го по­сел­ка Ди­ко­го За­па­да. Ев­ро­пе­ец ви­дит не­сколь­ко де­сят­ков хи­бар, на­ско­ро ско­ло­чен­ных из до­сок, об­ра­зую­щих не­что, что с тру­дом мож­но бы­ло на­звать ули­ца­ми, стоя­щи­ми в се­ре­ди­не ма­ля­рий­но­го бо­ло­та. Его аме­ри­кан­ский про­вод­ник с гор­до­стью на­зы­вал это убо­же­ст­во го­ро­дом.

В гла­зах ев­ро­пей­ца, аме­ри­ка­нец был ли­бо су­ма­сшед­шим, ли­бо кло­уном, но, в пред­став­ле­нии его аме­ри­кан­ско­го про­вод­ни­ка, это был ве­ли­кий го­род, по­то­му что он ви­дел не то, что бы­ло пе­ред гла­за­ми, а то, что бы­ло пе­ред его внут­рен­ним зре­ни­ем, и он на­зы­вал убо­гий по­се­лок тем име­нем, под ко­то­рым он был за­не­сен на кар­ты, Афи­ны. В Аме­ри­ке мно­же­ст­во без­ли­ких го­род­ков и по­сел­ков, но­ся­щих на­зва­ния всех ев­ро­пей­ских сто­лиц, и у аме­ри­кан­цев это не вы­зы­ва­ет ни сме­ха, ни иро­нии, во­об­ра­же­ние силь­нее чув­ст­ва ре­аль­но­сти.

Аме­ри­ка, не об­ре­ме­нен­ная тра­ди­ция­ми и ис­то­ри­ей, строи­ла но­вый мир “Ра­зу­ма” в его наи­бо­лее чис­том, мож­но ска­зать, ла­бо­ра­тор­ном ви­де, в ко­то­ром фан­та­зии Ра­зу­ма под­ме­ни­ли со­бой ре­аль­ность.

«Аме­ри­ка от­кры­ла но­вые воз­мож­но­сти вос­при­ятия ми­ра, соз­да­ла но­вую эру, эру си­му­ля­ции ре­аль­но­сти, где под­дел­ка пре­вра­ти­лась в са­му ре­аль­ность, где во­об­ра­же­ние и ре­аль­ность не­раз­ли­чи­мы.» Фран­цуз­ский фи­ло­соф Бо­рди­яр.

Но Аме­ри­ка не бы­ла оди­но­ка, ту же си­му­ля­цию ре­аль­но­сти соз­да­ва­ли и дру­гие страны. Это об­щее на­прав­ле­ние ма­те­риа­ли­сти­че­ской ци­ви­ли­за­ции, соз­даю­щей но­вый мир в ко­то­ром ил­лю­зии долж­ны  под­ме­нить со­бой ре­аль­ность. Эта сверх­за­да­ча бы­ла вид­на уже в са­мом на­ча­ле ее ста­нов­ле­ния.

Ее теоретически обосновал еще в 20-ые годы прошлого века Максим Горь­кий, — «Дей­ст­ви­тель­ность впол­не ре­аль­на, но еще не ис­тин­на, она – толь­ко сы­рой и гру­бый ма­те­ри­ал для соз­да­ния все­че­ло­ве­че­ской ис­ти­ны.  …на­до по­ста­вить во­прос: во-пер­вых, что та­кое прав­да? И, во-вто­рых, для че­го нам нуж­на прав­да и ка­кая? …. ес­ли к смыс­лу из­вле­че­ний из ре­аль­но­го до­ба­вить, до­мыс­лить, по ло­ги­ке ги­по­те­зы, по­лу­чим тот ро­ман­тизм, ко­то­рый спо­соб­ст­ву­ет ре­во­лю­ци­он­но­му от­но­ше­нию к дей­ст­ви­тель­но­сти, — от­но­ше­ния, прак­ти­че­ски из­ме­няю­ще­го мир…».

Ору­элл, ком­мен­ти­руя в 1968 го­ду свою кни­гу «1984», — «Лю­бую фаль­шив­ку мож­но сде­лать ре­аль­но­стью ес­ли об­ще­ст­во из­ме­нит са­мо по­ня­тие ре­аль­но­сти, вос­пи­та­ет но­вое соз­на­ние… Са­мих по­ня­тий прав­ды и ис­ти­ны просто не существует. Прав­дой яв­ля­ет­ся все, что по­ка­зы­ва­ет­ся сред­ст­ва­ми мас­со­вой ин­фор­ма­ции (или де­зин­фор­ма­ции) в дан­ный мо­мент, в сле­дую­щий мо­мент ее сме­нит дру­гая прав­да. Не ве­рьте сво­им ушам и гла­зам, ве­рьте толь­ко то­му, что вы ви­ди­те и слы­ши­те на Те­ле­скри­не.»

Се­го­дняш­ний Те­ле­скрин, те­ле­ви­де­ние, кон­тро­ли­рую­щее как соз­на­тель­ное, так и бес­соз­на­тель­ное в че­ло­ве­ке, воз­ник­ло из не­же­ла­ния об­ще­ст­ва ви­деть мир во всей его слож­но­сти, в глян­це­вых кар­тин­ках лег­че жить, чем в слож­ной, про­ти­во­ре­чи­вой ре­аль­но­сти.

Те­ле­ви­де­ние ста­ло тем, что оно се­го­дня есть, в Аме­ри­ке рань­ше чем в дру­гих стра­нах ми­ра, так Аме­ри­ка из­на­чаль­но соз­да­ва­ла об­раз­цо­вый мир в разветвленной системе декораций. В фи­зи­че­ской ре­аль­но­сти по­стро­ить его бы­ло не­воз­мож­но, но он воз­мо­жен в ви­де плоских глян­це­вых кар­ти­нок, за ко­то­ры­ми мож­но скрыть объем, сложность, и противоречивость мира.

Ра­бин­д­ра­нат Та­гор пи­сал об Аме­ри­ке в 1949 го­ду, — «Они (аме­ри­кан­цы) бо­ят­ся ре­аль­но­сти жиз­ни, ее сча­стья и ее тра­ге­дий, и соз­да­ют мно­же­ст­во под­де­лок, стро­ят стек­­ля­нную сте­ну, ко­то­рая от­де­ля­ет их от жиз­ни,  но от­ри­ца­ют са­мо ее су­ще­ст­во­ва­ние. Они ду­ма­ют, что они сво­бод­ны, так­же, как му­ха, си­дя­щая внут­ри стек­лян­ной бан­ки. Они бо­ят­ся ос­та­но­вить­ся и ос­мот­реть­ся, как ал­ко­го­лик бо­ит­ся мо­мен­тов от­резв­ле­ния.»

Во вре­ме­на Ра­бин­д­ра­на­та Та­го­ра “жиз­нь за стек­лом” вос­при­ни­ма­лась как осо­бое, спе­ци­фи­че­ски аме­ри­кан­ское ка­че­ст­во жиз­ни, так как все ее ком­по­нен­ты скла­ды­ва­лись на ос­но­ве раз­ви­тия Аме­ри­кан­ской Меч­ты, но ло­ги­ка раз­ви­тия ма­те­риа­ли­сти­че­ской ци­ви­ли­за­ции пре­вра­ти­ла в “жизнь за стек­лом”, жизнь за стек­лом те­ле­ви­зи­он­но­го и ком­пь­ю­тер­но­го эк­ра­на, в един­ст­вен­но воз­мож­ную для все­го че­ло­ве­че­ст­ва.

В соз­да­нии этой но­вой фор­мы жиз­ни уча­ст­ву­ет мно­же­ст­во уз­ких спе­циа­ли­стов, не спо­соб­ных ви­деть ко­неч­ный ре­зуль­тат, а ко­неч­ный ре­зуль­тат – ог­ром­ная ин­фор­ма­ци­он­ная Сеть, по­кры­ваю­щая весь мир, в ко­то­рой че­ло­век пе­ре­йдет из по­ло­же­ния вин­ти­ка эко­но­ми­ки в по­ло­же­ние ком­пь­ю­тер­ной ячей­ки, пре­вра­тит­ся в один из мно­гих мил­лио­нов мик­ро­чи­пов, из ко­то­рых бу­дет со­сто­ять ра­зум гло­баль­но­го ком­пь­ю­те­ра, сле­дя­ще­го за всем Ми­ро­вым По­ряд­ком.

Алек­сис То­к­виль, ге­ни­аль­ный про­ви­дец, еще в на­ча­ле 19-го ве­ка, ви­дел бу­ду­щее ци­ви­ли­за­ции ко­гда пи­сал, -  «Ни­кто не бу­дет в со­стоя­нии под­нять­ся вы­ше по­ни­ма­ния ма­ни­пу­ли­руе­мой тол­пы, вклю­чая са­мих ма­ни­пу­ля­то­ров.»

То­к­виль, прав­да, не мог пред­ви­деть, что технологическая ци­ви­ли­за­ция, во вто­рой по­ло­ви­не XX ве­ка, бу­дет спо­соб­на кон­тро­ли­ро­вать не толь­ко внеш­ние фор­мы жиз­ни и по­ве­де­ния, но, про­ни­кая в глу­би­ны че­ло­ве­че­ско­го соз­на­тель­но­го и бес­соз­на­тель­но­го, соз­да­вать че­ло­ве­ка со стан­дарт­ным внут­рен­ним ми­ром, ми­ни­маль­но­го че­ло­ве­ка, кон­троль над ко­то­рым бу­дет то­таль­ным, аб­со­лют­ным.

Все об­ще­ст­вен­ные сис­те­мы, соз­дан­ные че­ло­ве­ком с це­лью улуч­ше­ния сво­ей жиз­ни, в про­цес­се сво­его ста­нов­ле­ния, за­став­ля­ли его за­быть о пер­во­на­чаль­ных за­да­чах и бе­зо­го­во­роч­но слу­жить це­лям са­мой сис­те­мы.

Автор(ы) статьи: Ромах О.В.
Раздел: не указан
Ключевые слова:

не указаны

Аннотация:

не указана

Текст статьи:

Первый выпуск «Аналитики культурологии» (1-13) в 2009 году размещает представленные материалы по разделам: Теоретическая культурология, Историческая культурология, Прикладная культурология и Социальная культурология  .

Первый раздел «Теоретическая культурология» чрезвычайно информативен и обширен по тематике. Здесь помещены статьи, направленные на исследование процесса, функциональности, структуры творчества, его видовую дифференциацию, которые позволяют дать представление о направлениях его изучения в нескольких вариантах. Можно сказать, что это – традиционное направление нашего издания, так как творчество – доминанта культуры и культурология исследует его достаточно интенсивно. К  этому направлению примыкают и исследования визуального воображения, как предтечи или элемента творчества. Более того, мировоззрение рассмотрено как когнитивный механизм, что совершенно оправдано. В этот же ряд можно поставить и проблемы изучения теории восприятия через сенсорные качества среды. Значительный интерес представляют аспекты рассмотрения природы как концепта культуры, где воды во всех ее проявлениях показываются именно с позиций духовности, творчества, очищения (духовного), созидания. Несколько статей посвящены анализу праздника, праздничных концепций и смеха как его основы. Это позволяет говорить, что культурологи активно откликаются на веяния времени и мировых научных течений, начинающих активно исследовать проблемы гедонизма во всех его проявлениях.

В разделе «Историческая культурология» помещены статьи историко-теоретического плана, в которых преобладает тематическая направленность, связанная с русской культурой. Это и сакральная женская сущность славянской культуры дома, изучение национального  русского характера, взаимодействий Древней Руси в международном плане, обзор древнерусского образа жизни как особой формы ритуализации, проблемы европеизации в петровские и более поздние времена. Значительный интерес представляет изучение стыда как качества нравственности в Античности и Средневековье, анализ «идеального философского текста» и его структуризации с античности до наших дней и др. 

Раздел «Прикладная культурология» выделяет несколько направлений. Это исследование виртуальности, видов сетевого творчества, субкультуры хакеров, критериев профессионализма работников телевидения и др., сущность которых все более подробно анализируется  в культурологическом ключе.  Чрезвычайно интересным направлением нашего издания всегда была лингвокультурология, которая в этом выпуске представлена изучением санскритских корней в Российских названиях городов, рек и пр., изысканиях индикации языка как состояния этнического менталилета и др. Ряд статей посвящен изучению: многоплановости семиозиса в постмодернистских трактовках чтения, восприятия христианских песнопений молодежью, готовности  молодых педагогов физической культуры к ведению оздоровительной деятельности и др. Наличие прикладных исследований чрезвычайно важно, так как демонстрируют безграничные возможности культурологизации всех сфер жизни и рассмотрении ее (культурологизации) как качества и, одновременно, объединяющего принципа.

 Раздел «Социальная культурология» представлен работами, связанными с изучением виртуальности как фактора инфогеополитического взаимодействия,  цветовых предпочтений тамбовчан, социокультурной среды города, культурно-ценностного содержания модернизации России и др. – совокупности временных и пространственных принципов, которые рождают целостное видение культуры и ее воздействия на окружающее пространство. Именно они создают разные варианты ареала бытования человека, личности, социума, культуры в ценностных, структурных, функциональных направлениях.

Содержание нашего издания выстраивается в уже aпробированном алфавитном размещении статей каждого из разделов. Это показало свою эффективность, что побуждает нас оставить этот принцип и позволяет быстро найти статьи в соответствии с координатами авторов. Тем не менее, ставшая в определенной степени традиционной, направленность материалов разделяется на вышеуказанные разделы культурологии – теоретический, исторический, социальный, прикладной.

Полифонизм исследований не только чрезвычайно интересен, но и дает множественные подходы к решению сложных проблем разного направления.

Статьи подготовлены преподавателями, аспирантами, докторантами, доцентами и профессорами  вузов России.

Всего доброго, ждем отклики на помещенные статьи, ждем новые материалы, которые надеемся разместить в нашем издании.

С уважением, благодарностью, лучшими пожеланиями и надеждой на сотрудничество

Ромах О.В.

Автор(ы) статьи: Гофман Михаэль
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

психология, культура, человек, постчеловек, меры воздействия, уровни воспитания

Аннотация:

В статье рассматриваются особенности разных типов людей: людей успешного социума,людей «дна», к каждому из которых применяются свои психологические приемы. не­бы­ва­лое вни­ма­ние к пси­хо­ло­гии, к эмо­ци­ям го­во­ри­т о не­об­хо­ди­мо­сти фор­ми­рую­ще­го­ся мас­со­во­го об­ще­ст­ва в вос­пи­та­нии чувств, обуз­да­ния пер­во­здан­ных ин­стинк­тов, смут­ных ощу­ще­ний, про­ти­во­ре­чи­вых же­ла­ний в ка­ж­дом че­ло­ве­ке. по мне­нию кар­лай­ла и рас­ки­на эту за­да­чу мог­ла вы­пол­нить толь­ко ми­ро­вая куль­ту­ра, ко­то­рая бы­ла тем фун­да­мен­том на ко­то­ром вы­рос­ла об­ще­ст­вен­ная эли­та, ари­сто­кра­тия.

Текст статьи:

Со вре­мен Про­све­ще­ния ци­ви­ли­за­ция на­ча­ла свой путь к соз­да­нию Но­во­го По­ряд­ка, нового идеального общества и нового идеального человека. Осоз­на­ние не­об­хо­ди­мо­сти об­ще­ст­ва  в но­вом человеческом архети­пе, не имеющего излишнего балласта внутреннего мира, минимальном человеке, функционирующего как часть машины экономики, ста­ло наи­бо­лее ост­рым в пе­ри­од ин­ду­ст­риа­ли­за­ции.

Не­мец­кий фи­ло­соф Яс­перс, — «Че­ло­век дол­жен прой­ти об­ра­бот­ку, из сы­рья пре­вра­тить­ся в про­дукт, и стать эф­фек­тив­ной ча­стью ма­ши­ны. Все ка­че­ст­ва, не ис­поль­зуе­мые ма­ши­ной-об­ще­ст­вом, долж­ны быть от­бро­ше­ны. Че­ло­ве­че­ский ас­пект от­но­ше­ний дол­жен быть со­хра­нен лишь в той сте­пе­ни, без ко­то­рой он пси­хо­ло­ги­че­ски не вы­жи­ва­ет.».

Про­па­ган­да стра­н за­пад­ной де­мо­кра­тии ни­ко­гда об этой це­ли эко­но­ми­ки не го­во­ри­ла, от­кры­тые дек­ла­ра­ции, по­доб­ные сен­тен­ции Яс­пер­са, мог­ли вы­звать об­ще­ст­вен­ное не­го­до­ва­ние, так как об­ще­ст­во про­дол­жа­ло жить идеа­ла­ми Воз­ро­ж­де­ния, цен­ность лич­но­сти еще не под­вер­га­лась со­мне­нию, но настойчиво проводила транс­фор­ма­цию гу­ма­ни­сти­че­ских идеа­лов в идеа­лы тех­но­кра­ти­че­ские.

Пер­вой стра­ной, от­кры­то про­воз­гла­сив­шей эту идею но­во­го вре­ме­ни, идею общества-машины в которой человек важен лишь как ее часть, бы­ла Со­вет­ская Рос­сия, ко­то­рая, в сво­ей про­па­ган­де, ли­те­ра­ту­ре, ис­кус­ст­ве, го­во­ри­ла, что че­ло­век дол­жен стать “вин­ти­ком” ма­те­ри­аль­но­го про­грес­са, “вин­ти­ком” ма­ши­ны эко­но­ми­ки.

Об­ра­з этого Но­во­го Че­ло­ве­ка в Рос­сии в 20-ых го­дов прошлого века создал Андрей Платонов, использовав символ индустриализации, вершину технического прогресса того времени — паровоз :

В гла­зах на­ших све­тят­ся гор­ны,

В серд­цах взры­ва­ет­ся кровь,

Как топ­ка ды­ша рас­ка­лен­ная,

Как пес­ня гуд­ков на­ших рев.

Мая­ков­ский, без иронии и сарказма Платонова, ви­дел че­ло­ве­ка бу­ду­ще­го по-другому, как гу­ма­но­ид­ный ме­ха­низм, ра­зо­рвав­ший вся­кие свя­зи с гря­зью и по­шло­стью ре­аль­но­го ми­ра, и дал дру­гой об­раз, “Элек­три­че­ская жен­щи­на”, в пье­се «Ба­ня». Очи­сти­тель­ная ба­ня ин­ду­ст­ри­аль­ной ре­во­лю­ции долж­на бы­ла вы­па­рить “свин­цо­вую мер­зость” рос­сий­ской жиз­ни и ос­та­вить в че­ло­ве­ке толь­ко “элек­три­че­ское”, ма­шин­ное.

«По­кло­не­ние ма­ши­не ста­ло но­вой ре­ли­ги­ей боль­ше­ви­ков с Ле­ни­ным как ее про­ро­ком. Все об­ще­ст­во долж­но быть ор­га­ни­зо­ван­но на на­уч­ных тех­ни­че­ских прин­ци­пах, са­мо об­ще­ст­во долж­но стать без­от­каз­но функ­цио­ни­рую­щей ма­ши­ной.», писал со­цио­лог Фу­лоп-Мил­лер в 20-ые годы прошлого века.

Но боль­ше­ви­ки сле­до­ва­ли в рус­ле всей за­пад­ной ци­ви­ли­за­ции, и их от­ли­ча­ло от ос­таль­но­го ми­ра лишь пря­мо­ли­ней­ность в вы­ра­же­нии об­щих фор­мул и за­дач про­грес­са.

Это не Ле­нин, а фи­нан­сист и об­ще­ст­вен­ный дея­тель кай­зе­ров­ской Гер­ма­нии, Уол­тер Ра­те­нау, го­во­рил, что толь­ко ма­ши­на при­ве­дет че­ло­ве­ка к сво­бо­де и сча­стью. Это немецкий ученый, математик Лейб­ни­ц, утверждал, что че­ло­ве­к такая же машина, как и ча­со­вой ме­ха­низ­м. Эта идея раз­ви­ва­лась вме­сте с ус­лож­не­ни­ем тех­но­ло­гии, от че­ло­ве­ка-па­ро­во­за к элек­три­че­ской ма­ши­не и в конце ХХ века идеалом человеческого совершенства стал ком­пь­ю­те­р.

«Глав­ным барь­е­ром на пу­ти раз­ви­тия эко­но­ми­ки яв­ля­ет­ся не про­бле­мы соз­да­ния но­вых тех­но­ло­гий и ор­га­ни­за­ци­он­ных ме­то­дов, а при­спо­соб­ле­ние че­ло­ве­че­ской пси­хи­ки к эф­фек­тив­ной ра­цио­наль­но­сти, ра­зум­ной ло­ги­ке ком­пь­ю­те­ра.», писал жур­нал «Со­вре­мен­ные тех­но­ло­гии и об­ще­ст­во» в 1985 году.

Сегодня эта идея не дебатируется, она осуществляется на практике, но еще несколько десятилетий назад она вызывала сопротивление. Так, Стэн­ли Куб­рик, по­ста­вив­ший фильм «Ме­ха­ни­че­ский Апель­син», писал, — «По­стин­ду­ст­ри­аль­ное об­ще­ст­во поста­вит че­ло­ве­ка в ус­ло­вия, в ко­то­рых он ли­шит­ся всех слад­ких со­ков са­мой при­ро­ды и станет ме­ха­низ­мом.»

Фильм Куб­ри­ка был от­ра­же­ни­ем об­ще­ст­вен­ных на­строе­ний пе­рио­да 60-ых. К кон­цу ХХ ве­ка аме­ри­кан­ская на­уч­ная фан­та­сти­ка, экс­т­ра­по­ли­руя се­го­дняш­ние тен­ден­ции в бу­ду­щее, уже не ви­дела ни­че­го тра­ги­че­ско­го в пре­вра­ще­нии че­ло­ве­ка в ма­ши­ну, ско­рее на­обо­рот, че­ло­век-ма­ши­на час­то бо­лее при­вле­ка­телен, чем обыч­ные лю­ди. Человек несовершенен, машина совершенна. Со­вре­мен­ные ав­то­мобили, с их иде­аль­ны­ми про­пор­ция­ми под­чер­ки­ва­ют недостатки че­ло­ве­че­ско­го те­ла, ря­дом с воз­мож­но­стя­ми ком­пь­ю­те­ра ин­тел­лект че­ло­ве­ка ка­жет­ся бес­по­мощ­ным.

Мож­но, бла­го­да­ря мно­го­лет­ним тре­ни­ров­кам, тех­ни­ке “body sculpturing”, соз­дать ат­ле­ти­че­скую фи­гу­ру, как у “Тер­ми­на­то­ра”, но, у че­ло­ве­че­ско­го те­ла есть ли­ми­ты, у ро­бо­та этих ли­ми­тов нет. Мож­но вы­ра­бо­тать мощный ин­тел­лект, но все рав­но он бу­дет ус­ту­пать ин­тел­лек­ту ком­пь­ю­те­ра. Чем­пи­он ми­ра по шах­ма­там, Кас­па­ров, про­иг­рал ком­пь­ю­те­ру шах­мат­ный матч.

Не­да­ром ле­ген­ды со­вре­мен­ной  мас­со­вой куль­ту­ры, в та­ких филь­мах 80-ых го­дов как «Ро­бо­коп» и «Тер­ми­на­тор», ви­дели в по­лу­че­ло­ве­ке-по­лу­ма­ши­не улуч­шен­ный об­ра­зец обыч­но­го че­ло­ве­ка, ог­ра­ни­чен­но­го в сво­их воз­мож­но­стях, а воз­мож­но­сти че­ло­ве­ка-ро­бо­та без­гра­нич­ны.

Reader Digest, са­мый по­пу­ляр­ный жур­нал Аме­ри­ки, ти­раж 22 мил­лио­на в год, восхищаясь звез­дой бейс­бо­ла Со­лом Маг­ли, — «он дей­ст­ву­ет, как со­вер­шен­ный ро­бот, его дви­же­ния от­то­че­ны и ме­то­дич­ны, как у ма­ши­ны.» Но, тот же Сол Маг­ли, вне бейс­бо­ла, в обыч­ной жиз­ни, да­ле­к от то­го со­вер­шен­ст­ва, ко­то­рое он де­мон­ст­ри­ро­вал на спор­тив­ной пло­щад­ке.

Как же соз­дать та­ко­го со­вер­шен­но­го че­ло­ве­ка-ро­бо­та вне бейс­бо­ла, во всех дру­гих сфе­рах жиз­ни, жизнь не бейс­бол, а че­ло­ве­че­ская пси­хо­ло­гия чрез­вы­чай­но слож­на и да­ле­ко не все­гда под­да­ет­ся ра­зум­но­му кон­тро­лю. Ра­бо­та соз­на­ния и под­соз­на­ния до сих пор ос­та­ют­ся за­гад­кой для нау­ки. Внут­рен­ний мир че­ло­ве­ка час­то ир­ра­цио­на­лен, а за­да­ча об­ще­ст­ва соз­дать мир в ко­то­ром все про­ве­ря­ет­ся и кон­тро­ли­ру­ет­ся ра­зу­мом.

По­ка нау­ка не соз­да­ла тех­ни­че­ских средств кон­тро­ля внут­рен­ней жиз­ни че­ло­ве­ка об­ще­ст­во ис­­пол­ь­­зо­вало тра­ди­ци­он­ные фор­мы, вос­пи­та­тель­ные ме­ры и ме­ры по­ли­цей­ские. Эмо­ции, им­пуль­сив­ные по­ры­вы ре­гу­ли­ро­ва­лись внеш­ним дав­ле­ни­ем, эти­кой, глас­ны­ми и не­глас­ны­ми пра­ви­ла­ми мо­ра­ли, в ко­неч­ном сче­те, все­ми об­ще­ст­вен­ны­ми ин­сти­ту­та­ми. Но эти­ка бы­ла эф­фек­тив­ной по­ка в об­ще­ст­ве су­ще­ст­во­ва­ли ста­биль­ные фор­мы жиз­ни и об­ще­ст­вен­ных от­но­ше­ний, а ин­ду­ст­ри­аль­ное раз­ви­тие соз­­д­ало ог­ром­ную со­ци­аль­ную ди­на­ми­ку, по­на­до­би­лись но­вые ме­то­ды и поя­ви­лась но­вая фор­ма  кон­тро­ля по­ве­де­ния с по­мо­щью ме­ди­ци­ны, пси­хо­ло­гия.

Идея соз­да­ния кон­тро­ли­руе­мой пси­хо­ло­гии по­ве­де­ния поя­ви­лась в Анг­лии уже в се­ре­ди­не 19-ом ве­ке, в так на­зы­вае­мую вик­то­ри­ан­скую эпо­ху. К это­му вре­ме­ни Ве­ли­ко­бри­та­ния пре­вра­ти­лась в ли­де­ра ин­ду­ст­ри­аль­но­го ми­ра, и в ней впер­вые ста­ла осоз­на­вать­ся не­об­хо­ди­мость не только рационализации внешнего поведения, но и кон­тро­ля внутреннего мира человека.

В это вре­мя про­хо­ди­ла ожес­то­чен­ная дис­кус­сия ме­ж­ду сто­рон­ни­ка­ми ра­цио­на­ли­за­ции и не­зна­чи­тель­ной груп­пой дис­си­ден­тов, во гла­ве ко­то­рой бы­ли пи­са­те­ли Кар­лайл и Рас­кин. Кар­лайл и Рас­кин пре­ду­пре­ж­да­ли, что ра­цио­на­ли­за­ция че­ло­ве­че­ских эмо­ций сте­ри­ли­зу­ет жи­вые, объ­ем­ные чув­ст­ва, от­но­ше­ния лю­дей ста­нут пло­ски­ми и бес­кра­соч­ны­ми, а эмо­ции. Не­по­сред­ст­вен­ные, спон­тан­ные ре­ак­ции это ог­ром­ная цен­ность, они на­пол­ня­ют об­ще­ст­вен­ную жизнь мно­го­гран­ной кра­соч­но­стью, их не­пред­ска­зуе­мость вно­сит в че­ло­ве­че­ские от­но­ше­ния ту иг­ру жиз­нен­но­го спек­так­ля в ко­то­ром по­сто­ян­ная им­про­ви­за­ция яв­ля­ет­ся жи­вым ис­точ­ни­ком но­вых чувств, впе­чат­ле­ний, идей. Ма­те­ри­аль­ные же цен­но­сти, ко­то­рые бу­дут соз­да­ны в ре­зуль­та­те уни­фи­ка­ции по­ве­де­ния, обо­га­тят ма­те­ри­аль­ный мир ок­ру­жаю­щий че­ло­ве­ка, но его внут­рен­ний мир бу­дет обед­нен.

В 19-ом ве­ке ли­те­ра­ту­ра, бо­лее чем ко­гда-ли­бо рань­ше, стре­ми­лась по­ка­зать внут­рен­ний мир че­ло­ве­ка во всей его слож­но­сти и бо­гат­ст­ве. «Вос­пи­та­ние чувств» Фло­бе­ра бы­ла на­столь­ной кни­гой для не­сколь­ких по­ко­ле­ний.

Дос­то­ев­ский был са­мым чи­тае­мым рус­ским ав­то­ром в Ев­ро­пе. Поя­вил­ся но­вый тип те­ат­ра, пси­хо­ло­ги­че­ский те­атр. В это же вре­мя ро­ди­лась но­вая нау­ка, пси­хо­ло­гия.

Та­кое не­бы­ва­лое вни­ма­ние к пси­хо­ло­гии, к эмо­ци­ям го­во­ри­ло о не­об­хо­ди­мо­сти фор­ми­рую­ще­го­ся мас­со­во­го об­ще­ст­ва в вос­пи­та­нии чувств, о не­об­хо­ди­мо­сти обуз­да­ния пер­во­здан­ных ин­стинк­тов, смут­ных ощу­ще­ний, про­ти­во­ре­чи­вых же­ла­ний в ка­ж­дом че­ло­ве­ке. По мне­нию Кар­лай­ла и Рас­ки­на эту за­да­чу мог­ла вы­пол­нить толь­ко ми­ро­вая куль­ту­ра, ко­то­рая бы­ла тем фун­да­мен­том на ко­то­ром вы­рос­ла об­ще­ст­вен­ная эли­та, ари­сто­кра­тия.

Мас­сы, сле­дуя тем же об­раз­цам, смо­гут при­об­ре­сти те же ка­че­ст­ва, пус­кай и не в той ме­ре как эли­та, соз­да­вав­шая­ся в те­че­нии мно­гих по­ко­ле­ний, но бла­го­да­ря при­об­ще­нию к вы­со­кой куль­ту­ре и зна­нию в низ­ших клас­сах, раз­би­ваю­щих друг дру­гу го­ло­вы в трак­тир­ных дра­ках поя­вит­ся тот тип че­ло­ве­ка ко­то­рый соз­да­ла Бри­та­ния, тип джент­ль­ме­на, выс­шее дос­ти­же­ние анг­лий­ской ци­ви­ли­за­ции. Gentleman – от сло­ва gentl, (мяг­кий), мяг­кий, ци­ви­ли­зо­ван­ный че­ло­век, че­ло­век кон­тро­ли­рую­щий свои эмо­ции.

По мне­нию же за­щит­ни­ков кон­тро­ля над эмо­ция­ми, че­ло­ве­ка из об­ще­ст­вен­но­го дна нуж­но не вос­пи­ты­вать, а дрес­си­ро­вать.  Не вос­пи­та­ние куль­ту­ры по­ве­де­ния, а тре­наж дис­ци­п­ли­ны по­ве­де­ния дол­жен стать ин­ст­ру­мен­том транс­фор­ма­ции масс.  Ес­те­ст­вен­но, что в спо­ре гу­ма­ни­стов с прак­ти­ка­ми за­ро­ж­дав­ше­го­ся ин­ду­ст­ри­аль­но­го об­ще­ст­ва по­бе­ди­ла идея не­об­хо­ди­мо­сти ра­цио­на­ли­за­ции всех ас­пек­тов об­ще­ст­вен­ной жиз­ни.

Впоследствии, одним из таких методов рационализации поведения стал “conditioning”, или пси­хо­ло­ги­че­ский тре­нинг. Тер­мин был вве­ден в об­ра­ще­ние Ива­ном Пав­ло­вым, соз­да­те­лем тео­рии без­ус­лов­ных реф­лек­сов. Пав­лов до­ка­зал, что мож­но спе­ци­аль­ной ме­то­ди­кой кон­тро­ли­ро­вать и фор­ми­ро­вать по­ве­де­ние со­бак, вы­ра­ба­ты­вать лю­бые бес­соз­на­тель­ные реф­лек­сы по за­ка­зу.

Не­об­хо­ди­мость со­вет­ской вла­сти в ме­то­ди­ке пси­хо­ло­ги­че­ско­го тре­нин­га масс бы­ла на­столь­ко ве­ли­ка, что Пав­ло­ву, в эпо­ху ста­лин­ских ре­прес­сий, ко­гда за ма­лей­шую кри­ти­ку в ад­рес ре­жи­ма сле­до­ва­ли жес­то­чай­шие на­ка­за­ния, по­зво­ля­лись от­кро­вен­но ан­ти­со­вет­ские вы­ска­зы­ва­ния. Под­опыт­ным со­ба­кам Пав­ло­ва на­вя­зы­ва­лись раз­лич­ные про­грам­мы по­ве­де­ния, ка­ж­дая из ко­то­рых про­ти­во­ре­чи­ла пре­ды­ду­щей. По­сле дли­тель­но­го стрес­са, до­во­дя­ще­го до из­не­мо­же­ния, со­ба­ки при­ни­ма­ли лю­бую про­грам­му без ка­ко­го-ли­бо со­про­тив­ле­ния.

Сис­те­ма Пав­ло­ва по вы­ра­бот­ке бес­соз­на­тель­ных реф­лек­сов была использована во вре­мя ко­рей­ской вой­ны, охранниками в лагерях для аме­ри­кан­ских во­ен­но­плен­ных. Ме­няя про­грам­му дня, ме­няя рас­пи­са­ние ча­сов ра­бо­ты и еды они до­во­ди­ли плен­ных аме­ри­кан­цев до пол­но­го эмо­цио­наль­но­го сту­по­ра и, в этот мо­мент, об­ру­ши­ва­ли на них идео­ло­ги­че­ские дог­мы. Про­мыв­ка моз­гов про­во­ди­лась не­пре­рыв­но в те­че­нии мно­гих ме­ся­цев.

Что­бы сло­мить во­лю к груп­по­во­му со­про­тив­ле­нию про­во­ди­лись лич­ные бе­се­ды, в ко­то­рых, ло­ги­че­ски и на жи­вых при­ме­рах, объ­яс­ня­лось, что ни­ко­му нель­зя до­ве­рять, что на­стоя­щих дру­зей не бы­ва­ет, что да­же бли­жай­ший друг, за лиш­нюю пор­цию по­хлеб­ки или ос­во­бо­ж­де­ние от ра­бо­ты, до­не­сет о тво­их “не­пра­виль­ных” по­ступ­ках и мыс­лях. Толь­ко со­труд­ни­че­ст­во с ох­ран­ни­ка­ми мог­ло дать пре­иму­ще­ст­ва в борь­бе всех со все­ми за вы­жи­ва­ние. Тре­бо­ва­ния к плен­ным по­сто­ян­но уве­ли­чи­ва­лись, льго­ты со­кра­ща­лись и борь­ба за на­гра­ды ста­но­ви­лась все бо­лее ожес­то­чен­ной.

Жиз­нен­ные ус­ло­вия, в ко­то­рых су­ще­ст­ву­ет сред­ний аме­ри­ка­нец, борь­ба всех со все­ми за луч­шие ус­ло­вия жиз­ни, по­сто­ян­но по­вы­шаю­щие­ся тре­бо­ва­ния на ра­бо­те, не­пре­хо­дя­щий стресс, не­до­ве­рие к дру­гим со­от­вет­ст­ву­ют той же ат­мо­сфе­ре, ко­то­рую соз­да­ва­ли по­сле­до­ва­те­ли Пав­ло­ва в Корее.

В США по­сле­до­ва­те­лем Пав­ло­ва был со­цио­лог и пси­хо­лог Скин­нер. Скин­нер раз­вил и рас­ши­рил тео­рию Пав­ло­ва, на­звал свою вер­сию мо­ди­фи­ка­ции по­ве­де­ния био­хе­ве­ризм и ис­поль­зо­вал пав­лов­ский “conditioning” в сво­ей вра­чеб­ной прак­ти­ке. “Conditioning”, кон­ди­цио­ни­ро­ва­ние, ане­сте­зи­ро­ва­ние эмо­ций. Эмо­ции так­же, как воз­дух, про­хо­дя че­рез фильтры кон­ди­цио­нера, ли­ша­ют­ся всех ню­ан­сов, аро­ма­тов и объ­е­ма воз­ду­ха жи­во­го.

Пси­хо­лог Вик­тор Франкл о ре­зуль­та­тах ме­то­ди­ки “conditioning” Скиннера,  — «…внут­рен­няя жизнь глу­шит­ся, опыт фильт­ру­ет­ся, чув­ст­ва ане­сте­зи­ру­ют­ся и в ре­зуль­та­те ис­че­за­ет спо­соб­ность про­яв­лять се­бя не­по­сред­ст­вен­но, вы­ра­жать се­бя как уни­каль­ную лич­ность, ис­че­за­ет спо­соб­ность к пол­но­цен­ным свя­зям с дру­ги­ми людь­ми.»

Скин­нер был про­клят пуб­ли­кой, был объ­яв­лен ере­ти­ком в ака­де­ми­че­ских кру­гах, имя Скин­не­ра пре­вра­ти­лось в имя на­ри­ца­тель­ное, ме­то­ди­ки био­хе­ве­риз­ма бы­ли объ­яв­ле­ны не­дей­ст­вен­ны­ми и пси­хо­ло­ги­че­ская нау­ка на­ча­ла ис­кать дру­гие ме­то­ды мо­ди­фи­ка­ции по­ве­де­ния.

Ме­то­ди­ки Пав­ло­ва и Скин­не­ра бы­ли от­бро­ше­ны, они бы­ли по­строе­ны на пря­мом на­си­лии, а на­си­лие вы­зы­ва­ет со­про­тив­ле­ние и эф­фек­тив­но лишь вре­мен­но. Тре­бо­ва­лись дол­го­вре­мен­ные ин­ст­ру­мен­ты кон­тро­ля, а наи­бо­лее эффективен не внеш­ний контроль, а внут­рен­ний, са­мо­кон­троль. Про­бле­мы бы­ли во мно­гом ре­ше­ны с популяризацией тео­рий Зиг­мун­да Фрей­да.

Цель при­клад­ной пси­хо­ло­гии по Фрей­ду рас­ши­ре­ние соз­на­ния, уве­ли­че­ние объ­е­ма лич­но­сти че­рез ре­аль­ную оцен­ку са­мо­го се­бя, сво­их внут­рен­них ре­сур­сов, ко­то­рая при­во­дит к реа­ли­сти­че­ско­му под­хо­ду к жиз­нен­ным про­бле­мам. Фрейд, в сво­ей ра­бо­те «Civilization and It’s Discontent», го­во­рил, что куль­ту­ра и ци­ви­ли­за­ция раз­ви­ва­ют­ся в на­прав­ле­нии ко все уве­ли­чи­ваю­ще­му­ся кон­тра­сту ме­ж­ду ре­аль­ны­ми ну­ж­да­ми от­дель­но­го че­ло­ве­ка, и те­ми це­ля­ми и же­ла­ния­ми, ко­то­рые на­вя­зы­ва­ет ему об­ще­ст­во. В ре­зуль­та­те это­го кон­тра­ста ро­ж­да­ет­ся фе­но­мен, ко­то­рый он на­звал “со­ци­аль­ным нев­ро­зом”.

По мне­нию Фрей­да, ци­ви­ли­за­ция, ко­то­рая ста­вит сво­ей ос­нов­ной це­лью ма­те­ри­аль­ное бла­го­по­лу­чие, не­из­беж­но соз­да­ет нев­ро­зы, по­то­му что че­ло­век су­ще­ст­ву­ет в ми­ре не­раз­ре­ши­мо­го кон­флик­та, кон­флик­та ме­ж­ду за­да­чей, ко­то­рую пе­ред ним ста­вит об­ще­ст­во, ра­бо­тать, что­бы по­треб­лять, и же­ла­ни­ем по­треб­лять как мож­но боль­ше, а оно ни­ко­гда не мо­жет быть пол­но­стью удов­ле­тво­ре­но. По­тре­би­тель ока­зы­ва­ет­ся в пер­ма­нент­ном со­стоя­нии от­чая­ния от не­дос­ти­жи­мо­сти идеа­ла, аб­со­лют­но­го по­треб­ле­ния всех бо­гатств ма­те­ри­аль­но­го ми­ра.

Не­раз­ре­шим так­же и кон­фликт ме­ж­ду сво­бо­дой, ко­то­рую об­ще­ст­во объ­яв­ля­ет глав­ной цен­но­стью жиз­ни, и ре­аль­но­стью дис­ци­п­ли­ны про­из­вод­ст­ва и не­об­хо­ди­мо­сти при­спо­соб­ле­ния для дос­ти­же­ния  ус­пе­ха, о чем по­сто­ян­но на­по­ми­на­ет все ок­ру­же­ние и мас­со­вая куль­ту­ра. Эти не­раз­ре­ши­мые кон­флик­ты вы­ра­жа­ют­ся в са­мых раз­но­об­раз­ных фор­мах, в как буд­то бы ни­чем не обос­но­ван­ных стра­хах, фо­би­ях и де­прес­сии.

Об­ще­ст­во вла­де­ет ог­ром­ным ин­ст­ру­мен­та­ри­ем, по­зво­ляю­щим вос­пи­ты­вать внеш­ние фор­мы по­ве­де­ния че­ло­ве­ка, Но ре­гу­ли­ро­вать свой внут­рен­ний мир мо­жет толь­ко сам че­ло­век. “Self-made man” 19-го ве­ка, “де­лал се­бя” сам, но к се­ре­ди­не ХХ ве­ка “сам се­бя де­лать” че­ло­век  уже не мог, он пе­ре­стал по­ни­мать се­бя, он стал ну­ж­дать­ся в по­­­­­­м­ощи пси­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­х­­о­­лога.

Пси­хо­ана­лиз Зиг­­му­нда Фрей­да мог по­мочь че­ло­ве­ку осоз­нать се­бя как часть боль­шо­го ми­ра и обо­га­тить свой внут­рен­ний мир. Но, тео­рию Фрей­да аме­ри­кан­ская пси­хо­ло­ги­че­ская нау­ка ис­поль­зо­ва­ла для дру­гой це­ли, для адап­та­ции к су­ще­ст­вую­щим ус­ло­ви­ям, для су­же­ния соз­на­ния до функ­цио­наль­но­го уров­ня. Это бы­ли поч­ти ма­те­ма­ти­че­ские фор­­­­м­улы воз­дей­ст­вия на че­ло­ве­че­ское по­ве­де­ние, близ­кие, по сво­ей су­ти, к ин­же­нер­ным ре­ше­ни­ям.

По­сле сво­его ви­зи­та в Аме­ри­ку Фрейд был на­столь­ко воз­му­щен тем, как ис­поль­зу­ет­ся его тео­рии в аме­ри­кан­ской пси­хо­ло­ги­че­ской прак­ти­ке, что, ос­тав­ляя Аме­ри­ку, в за­клю­че­нии сво­его ин­тер­вью жур­на­ли­стам, в ко­то­ром он го­во­рил о сво­ем не­при­ятии Аме­ри­ки, ска­зал, — «Я не не­на­ви­жу Аме­ри­ку, я толь­ко со­жа­лею, что Ко­лумб ее от­крыл.»

Аме­ри­кан­ская пси­хо­ло­гия, тем не ме­нее ис­поль­зо­ва­ла имя Фрей­да для раз­ра­бот­ки ме­то­дик ба­лан­си­рую­щих внут­рен­нее дав­­­­л­е­ни­е, внут­рен­ний ми­р, с внеш­ним дав­ле­ни­ем, давлением общества. Че­ло­век дол­жен при­нять внеш­нее дав­ле­ние как не­об­хо­ди­мую дан­ность, то­гда су­­­­­­ж­ение ощу­ще­ния ми­ра, сте­ри­ли­за­ция эмо­ций, чув­ст­в и мыс­лей для не­го про­хо­дит без­бо­лез­нен­но. Но, ес­ли внут­рен­нее дав­ле­ние, ин­ди­ви­ду­аль­ность че­ло­ве­ка, на­чи­на­ет со­про­тив­лять­ся дав­ле­нию внеш­не­му, воз­ни­ка­ет де­прес­сия, ши­ро­ко рас­про­стра­нен­ное яв­ле­ние в со­вре­мен­ной жиз­ни. Те, кто пы­та­ет­ся со­про­тив­лять­ся ги­гант­ско­му прес­су общества, об­­­­­­­­р­е­че­н  на пси­хо­ло­ги­че­скую трав­му. Что­бы из­бе­жать пси­хо­ло­ги­че­ский дис­ком­форт нуж­но от­ка­зать­ся от со­про­тив­ле­ния и при­спо­со­бить­ся.

Оп­ти­маль­ное со­стоя­ние, не­об­хо­ди­мое для по­сто­ян­но­го при­спо­соб­ле­ния, внут­рен­няя пус­то­та. Она по­зво­ля­ет при­ни­мать лю­бую фор­му под дав­ле­ни­ем внеш­ней си­лы. Со­про­тив­ле­ние же при­во­дит к де­прес­сии, к чув­ст­ву по­сто­ян­но­го бес­по­кой­ст­ва, “permanent anxiety”, и тща­тель­но скры­вае­мо­го от­чая­ния, “quiet desperation”, они по­ка­за­тель сложности про­ти­во­ре­чий в про­цес­се уми­ра­ния ин­ди­ви­ду­аль­но­сти.

«Что та­кое де­прес­сия? Это не­спо­соб­ность чув­ст­во­вать, не­спо­соб­ность вос­при­ни­мать мир не­по­сред­ст­вен­но, ко­гда те­ло жи­вет, а внут­рен­ний мир уми­ра­ет. Сча­стье, со­стоя­ние про­ти­во­по­ло­жен­ное де­прес­сии, есть ин­тен­сив­ность внут­рен­ней жиз­ни, ко­то­рая яв­ля­ет­ся от­ра­же­ни­ем мно­го­чис­лен­ных, глу­бо­ко ин­ди­ви­ду­аль­ных свя­зей лич­но­сти с ми­ром.» Эрих Фромм

Со­стоя­ние де­прес­сии в пре­ды­ду­щие эпо­хи но­си­ло дру­гие на­зва­ния, нев­ра­сте­ния, ипо­хон­д­рия, сплин, ме­лан­хо­лия, и яв­ля­лось уде­лом лишь при­ви­ле­ги­ро­ван­ных клас­сов, ос­нов­ных по­тре­би­те­лей ма­те­ри­аль­ных бо­гатств.

Внут­ри эли­тар­но­го кру­га су­ще­ст­во­ва­ла же­ст­кая рег­ла­мен­та­ция всех форм по­ве­де­ния, тре­бо­вав­шая не толь­ко внеш­не­го, но и внут­рен­не­го кон­фор­миз­ма, что де­ла­ло имен­но пред­ста­ви­те­лей эли­ты жерт­ва­ми мно­го­об­раз­ных нев­ро­зов. Низ­шие клас­сы, от ко­то­рых тре­бо­ва­лось лишь со­блю­де­ние внеш­них пра­вил, чув­­с­т­­во­­вали се­бя сво­­бо­д­­ными в про­яв­ле­нии спон­тан­ных чувств и не­осоз­нан­ных им­пуль­сов.

В про­цес­се эко­но­ми­че­ско­го раз­ви­тия об­ще­ст­ва боль­шая часть ра­бо­че­го клас­са пре­вра­ти­лась в пре­ус­пе­ваю­щий сред­ний класс, для ко­то­ро­го, так­же, как и для пре­ус­пе­ваю­щих клас­сов про­шло­го, внут­рен­ний кон­фор­мизм стал обя­за­тель­ным.

«Пси­хо­ло­ги долж­ны стать ар­хи­тек­то­ра­ми и ин­же­не­ра­ми со­вре­мен­но­го че­ло­ве­ка, сво­бод­но­го от асо­ци­аль­ных им­пуль­сов», пи­сал, в 20-ые го­ды про­шло­го ве­ка, Джон Мак­кон­нел, про­фес­сор пси­хо­ло­гии Ми­чи­ган­ско­го уни­вер­си­те­та.

Пси­хо­ло­ги об­слу­жи­ва­ли в первой половине XX века лишь выс­шие клас­сы, во вто­рой по­ло­ви­не ве­ка психотерапия пре­вра­ти­лась в ин­ду­ст­рию об­слу­жи­ваю­щую мас­сы.

Ев­ро­пей­ская тра­ди­ция все­гда рас­смат­ри­ва­ла внут­рен­нюю жизнь че­ло­ве­ка, как мис­те­рию, в ко­то­рую по­сто­рон­ним нет вхо­да. Гам­лет го­во­рит Ро­зен­крат­цу и Гиль­де­стер­ну, — «Вы ду­мае­те, что мо­же­те иг­рать на мне как на дуд­ке? Ме­ня нель­зя на­страи­вать как флей­ту или скрип­ку.»

Аме­ри­кан­ская пси­хо­ло­ги­че­ская нау­ка от­ве­ти­ла на гам­ле­тов­ский во­прос по­ло­жи­тель­но. Да, мо­жет. Но, не же­лая вхо­дить в кон­фликт с тра­ди­ци­он­ны­ми пред­став­ле­ния­ми о са­мо­стоя­тель­ной цен­но­сти лич­но­сти, объ­я­ви­ла, что ищет клю­чи к внут­рен­ней жиз­ни че­ло­ве­ка, что­бы, от­крыв все две­ри, сде­лать че­ло­ве­ка про­зрач­ным, дос­туп­ным для все­об­ще­го обо­зре­ния, та­ким об­ра­зом ле­га­ли­зо­вав пра­во че­ло­ве­ка на уни­каль­ный внут­рен­ний мир.

Но ин­ду­ст­рия пси­хо­ло­ги­че­ско­го сер­ви­са, как и любая другая, должна от­ве­чать прежде всего на за­прос по­тре­би­те­ля, ко­то­рый за­ин­те­ре­со­ван не столь­ко в рас­ши­ре­нии сво­его внут­рен­не­го ми­ра, сколь­ко в создании эмо­цио­наль­но­го ­ком­фор­та. Задача психотерапии об­лег­чить стра­да­ния че­ло­ве­ка в про­цес­се ут­ра­ты лич­но­ст­ных ка­честв, под­ме­няя про­цесс са­мо­по­зна­ния лич­но­сти по­ни­ма­ни­ем се­бя, как са­мо­адап­ти­рую­щийся ме­ха­низ­м.

По­дав­ляю­щее боль­шин­ст­во пред­ста­ви­те­лей сред­не­го клас­са об­ра­ща­ет­ся к пси­хи­ат­рам, пси­хо­ана­ли­ти­кам и пси­хо­те­ра­пев­там. В са­мо­ана­ли­зе, в раз­ре­ше­нии про­блем внут­ри уз­ко­го кру­га сво­их со­ци­аль­ных кон­так­тов, они ви­дят воз­мож­ность по­кон­чить с не­удов­ле­тво­рен­но­стью со­бой, сво­ей жиз­нью.

Ис­точ­ник эмо­цио­наль­но­го дис­ком­фор­та вся сис­те­ма жиз­ни, в ко­то­рой че­ло­век лишь функ­цио­ни­рую­щий вин­тик эко­но­ми­ки, но боль­шин­ст­во вос­при­ни­ма­ют свою не­удов­ле­тво­рен­ность жиз­нью как де­фект лич­но­сти, а не де­фект все­го строя жиз­ни, так как не по­ни­ма­ют ни ме­ха­низ­ма об­ще­ст­ва, в ко­то­ром жи­вут, ни про­цес­сов сво­ей внут­рен­ней жиз­ни.

От­сю­да воз­ни­ка­ет чис­то аме­ри­кан­ский фе­но­мен, пред­ста­ви­те­ли сред­не­го клас­са об­ла­да­ют чрез­вы­чай­но вы­со­ким уров­нем в ра­цио­на­ли­за­ции, ло­ги­че­ском обос­но­ва­нии сво­ей де­ло­вой жиз­ни и час­то бес­по­мощ­ны в объ­яс­не­нии сво­их эмо­цио­наль­ных ре­ак­ций, — «Они зна­ют как чи­тать ко­лон­ки сток-мар­ке­та, но не зна­ют, как по­нять свои соб­ст­вен­ные эмо­ции или эмо­ции дру­гих, про­яв­ляю­щих­ся в из­ме­не­нии то­на го­ло­са, взгля­де, жес­ти­ку­ля­ции и вы­ра­же­нии ли­ца.» Жур­нал «Psychology Today»

«Мы не по­ни­ма­ем не толь­ко жизнь вне де­ла ко­то­рое де­ла­ем, мы так­же не­спо­соб­ны по­нять са­мих се­бя, нам ну­жен пси­хо­ана­ли­тик.» Пи­са­тель Ральф Эл­ли­сон.

Пси­хо­ло­ги­че­ский  ана­лиз объ­яс­ня­ет по­ступ­ки, вы­ры­вая их из ши­ро­ко­го кон­тек­ста со­ци­аль­ной жиз­ни, и ста­но­вит­ся од­ним из ин­ст­ру­мен­тов со­ци­аль­но­го кон­тро­ля. Но психоанализ лишь один инструмент из того широкий набора который предлагает рынок психологического сервиса.

В филь­ме «Про­ле­тая над ку­куш­ки­ным гнез­дом», ге­рою, не­за­ви­си­мо­му в су­ж­де­ни­ях и по­ве­де­нии, уда­ля­ют ло­бо­вые до­ли моз­га и это при­во­дит его в “нор­му”, он ста­но­вит­ся по­слуш­ным и по­дат­ли­вым, в ко­неч­ном сче­те, пре­вра­ща­ясь в зом­би, пе­ре­став су­ще­ст­во­вать как лич­ность.

Се­го­дня тех­ни­ка хи­рур­ги­че­ско­го вме­ша­тель­ст­ва в мозг почти не упот­реб­ля­ет­ся, сузился спрос и на психоанализ, их сме­ни­ла хи­мио­те­ра­пия, ко­то­рая, как фор­ма пси­хо­ло­ги­че­ско­го кон­тро­ля бо­лее про­ста, дос­туп­на по це­не, не тре­бу­ет боль­ших вре­мен­ных за­трат, и в це­лом, бо­лее эко­но­мич­на не­же­ли “conditioning”, пси­хо­ана­лиз и хи­рур­гия. Се­го­дняш­няя пси­хо­те­ра­пия сде­ла­ла зна­чи­тель­ный про­гресс в срав­не­нии с ме­то­да­ми пси­хи­ат­рии 50-60-ых  го­дов, ис­поль­зо­ва­ние пси­хо­троп­ных средств все та­ки бо­лее гу­ман­но.

Их по­яв­ле­ние пред­ви­дел еще в 50-ые го­ды Ол­дос Хакс­ли, на­звав­ший эти сред­ст­ва од­ним сло­вом – “Со­ма”. При­няв “Со­му”, ге­рои Хакс­ли, в «Этом пре­крас­ном, пре­крас­ном ми­ре», по­гру­жа­ют­ся в эй­фо­рию, в ко­то­рой ис­че­за­ют как внут­рен­ние кон­флик­ты, так и кон­флик­ты с об­ще­ст­вом. “Со­ма” ре­ша­ет все про­бле­мы об­ще­ст­ва и ин­ди­ви­да. Хи­ми­че­ская те­ра­пия, ос­но­ван­ная на пре­ам­бу­ле, что пси­хо­ло­ги­че­ские про­бле­мы – это не­дос­та­точ­ность или пе­ре­из­бы­ток тех или иных хи­ми­че­ских эле­мен­тов в ор­га­низ­ме че­ло­ве­ка, по­сте­пен­но вы­тес­нила с аван­сце­ны пси­хо­ана­лиз и пси­хо­ло­ги­че­ский тре­наж.

Со­вре­мен­ный пси­хо­те­ра­певт мог бы пред­ло­жить Вил­ли Ло­ме­ну, ге­рою «Смер­ти ком­ми­воя­же­ра», кон­чаю­ще­му са­мо­убий­ст­вом, ре­шить его про­бле­мы, при­ни­мать Про­зак не­сколь­ко ме­ся­цев. Он мог бы так­же вы­пи­сать не­сколь­ко ре­цеп­тов из сво­его на­бо­ра и Гамлету, Офелии, королю Лиру.

Асо­ци­аль­ное по­ве­де­ние, пре­ступ­ность, аг­рес­сив­ность, при­стра­стие к ал­ко­го­лю, азарт­ным иг­рам, нар­ко­ти­кам или к на­си­лию рас­смат­ри­ва­ют­ся как ре­зуль­тат на­ру­ше­ния био­хи­ми­че­ско­го ба­лан­са. При­чи­ны асо­ци­аль­но­го по­ве­де­ния пло­хая на­след­ст­вен­ность, на­ли­чие лиш­не­го хро­мо­со­ма.

Пси­хо­троп­ные сред­ст­ва ис­поль­зу­ют­ся для контроля над поведением, они ней­тра­ли­зуют эмо­ции, ко­то­рые по­ро­ж­де­ны со­ци­аль­ны­ми ус­ло­вия­ми и, по сло­вам Ноа­ма Хом­ско­го, — «Ан­ти­де­прес­сан­ты ни­что иное, как хи­ми­че­ская сми­ри­тель­ная ру­баш­ка. Не­да­ром ко­ли­че­ст­во пси­хо­ло­гов и пси­хи­ат­ров се­го­дня пре­вы­ша­ет ко­ли­че­ст­во по­ли­цей­ских в стра­не.”

Эрих Фромм, — «Пси­хи­ат­рия, пси­хо­ло­гия и пси­хо­те­ра­пия се­го­дня пре­вра­ти­лись в ин­ст­ру­мент ма­ни­пу­ля­ции соз­на­ния, мас­ки­руя свои ис­тин­ные це­ли, как на­уч­ное ис­сле­до­ва­ние и по­ни­ма­ние внут­рен­ней жиз­ни ин­ди­ви­да. Ма­ни­пу­ля­ция че­ло­ве­ком объ­яв­ля­ет­ся фор­ми­ро­ва­ни­ем сво­бод­но­го че­ло­ве­ка.»

Боль­шин­ст­во пси­хо­ло­ги­че­ских про­блем, страх, раз­дра­же­ние, стресс, гнев или без­раз­ли­чие это ес­те­ст­вен­ная ре­ак­ция на ок­ру­жаю­щую со­ци­аль­ную сре­ду. Пси­­­­­­х­о­ло­г же убе­ж­да­ет сво­его кли­ен­та, что его не­га­тив­ные ре­ак­ции не от­ра­жа­ют ре­аль­но­сти — это его сол­лип­ти­че­ские фантазии, и, в оп­ре­де­лен­ном смыс­ле это вер­но, по­то­му что аме­ри­кан­ский тип ин­ди­ви­дуа­лиз­ма при­во­дит к сол­лип­сиз­му, к замк­ну­то­сти на се­бе, к то­му, что при­ня­то на­зы­вать эго­цен­триз­мом или нар­цис­сиз­мом.

Са­ма куль­ту­ра жиз­ни, по­стро­ен­ной на ин­ди­ви­дуа­лиз­ме, вос­пи­ты­ва­ет нар­цис­сизм, от­вле­кая от дру­гих лю­дей, от об­ще­го, от по­ни­ма­ния ми­ра. Ин­ди­ви­дуа­лизм — это ре­ак­ция на ус­ло­вия жиз­ни, где ка­ж­дый дол­жен ду­мать толь­ко о се­бе, не со­от­но­ся се­бя с об­щим, с дру­ги­ми людь­ми, по­это­му эго­цен­трик не спо­со­бен по­ни­мать дру­гих, так как чу­жой внут­рен­ний опыт ему не ин­те­ре­сен. Не же­лая по­ни­мать, что про­ис­хо­дит с дру­ги­ми, он не­спо­со­бен по­нять и се­бя.

Нар­цис­сизм, по­иск удов­ле­тво­ре­ния в са­мом се­бе, след­ст­вие край­не­го эго­цен­­три­зма. За­мы­ка­ясь внут­ри соб­ст­вен­ных им­пуль­сов, эмо­ций и стра­стей, че­ло­век об­ры­ва­ет все пол­но­цен­ные свя­зи с дру­ги­ми и су­ще­ст­ву­ет в ва­куу­ме, в ко­то­ром его пред­став­ле­ния о ми­ре не бо­лее, чем сол­лип­ти­че­ские фан­та­зии.

Как это ни па­ра­док­саль­но, эго­цен­тризм со­вре­мен­но­го аме­ри­кан­ца это со­вре­мен­ная фор­ма ас­ке­тиз­ма, ха­рак­тер­но­го для про­тес­тант­ской эти­ки 18 ве­ка. Эго­цен­тризм, так­же как и ас­ке­тизм, от­ре­за­ет лич­ность от все­го ос­таль­но­го ми­ра, но ас­ке­тизм про­тес­тант­ской эти­ки тре­бо­вал ог­ра­ни­че­ний ма­те­ри­аль­ных по­треб­но­стей и рас­ши­ре­ния ду­хов­но­го ми­ра, а ин­ди­ви­дуа­лизм в по­тре­би­тель­ском об­ще­ст­ве тре­бу­ет дру­го­го ти­па ас­ке­тиз­ма, рас­ши­ре­ние ма­те­ри­аль­ных по­треб­но­стей и су­же­ние ми­ра внут­рен­не­го.

Це­ня се­бя пре­ж­де все­го как про­дук­тив­но­го ра­бот­ни­ка, аме­ри­ка­нец рас­смат­ри­ва­ет свой внут­рен­ний мир, свои эмо­ции и эмо­ции дру­гих как не­что ме­шаю­щее де­лу.

«Че­ло­век, в гла­зах аме­ри­кан­цев, ра­бо­таю­щая ма­ши­на, и его мыс­ли, пе­ре­жи­ва­ния и чув­ст­ва ни в ко­ем слу­чае не долж­ны ме­шать про­цес­су ра­бо­ты.» Джеф­фри Го­рер, анг­лий­ский со­цио­лог.

В ре­зуль­та­те воз­ни­ка­ет пло­ский од­но­мер­ный че­ло­век, соз­даю­щий во­круг се­бя та­кой же од­но­мер­ный пло­ский мир, — «С пер­вых дней в Аме­ри­ке ме­ня пре­сле­ду­ет на­вяз­чи­вый об­раз двух­мер­но­го ми­ра, ли­шен­но­го объ­е­ма… На­ри­со­ван­ная, муль­ти­п­ли­ка­ци­он­ная жизнь, ко­то­рая вся ис­чер­пы­ва­ет­ся по­верх­но­стью…» Жур­на­лист-им­ми­грант Алек­сандр Ге­нис.

Это жизнь про­ста, в ней нет де­та­лей и ню­ан­сов, в ней всё рас­счи­та­но, как на ло­­г­а­р­иф­­м­и­ческой ли­ней­ке. Внут­ри это­го од­но­мер­но­го ми­ра мо­жет вы­жить только тот, кто со­от­вет­ст­ву­ет па­ра­мет­рам ок­ру­же­ния. Такой человек дол­жен быть прост, по­ня­тен, од­но­ме­рен, ми­ни­ма­лен в сво­их че­ло­ве­че­ских ка­че­ст­вах, как персонаж мультипликационного фильма.

При­ня­то счи­тать, что че­ло­век бу­дет сча­ст­лив и пси­хо­ло­ги­че­ски ус­той­чив ес­ли у не­го дос­та­точ­но еды, ес­ли он име­ет кры­шу над го­ло­вой, ес­ли у не­го по­сле ра­бо­ты ос­та­ет­ся дос­та­точ­но сил что­бы раз­вле­кать­ся, ес­ли у не­го бу­дут не­ог­ра­ни­чен­ные воз­мож­но­сти при­об­ре­тать все боль­ше и боль­ше ве­щей.

Но эта ло­ги­ка не мо­жет от­ве­тить на во­прос по­че­му ог­ром­ное ко­ли­че­ст­во лю­дей в наи­бо­лее эко­но­ми­че­ски пре­ус­пе­ваю­щих стра­нах, Шве­ции, Швей­ца­рии и Со­еди­нен­ных Шта­тах, ис­пы­ты­ва­ют по­сто­ян­ный пси­хо­ло­ги­че­ский дис­ком­форт, ко­то­рый, во мно­гих слу­ча­ях, пе­ре­рас­та­ет в пси­хи­че­ские за­бо­ле­ва­ния. Те, кто не со­стоя­нии при­спо­со­бить свою пси­хи­ку к мо­но­тон­но­сти, пре­сно­сти, стан­дар­ти­зи­ро­ван­ной, бес­кра­соч­ной жиз­ни, ухо­дят от не­вы­но­си­мо­го дав­ле­ния де­гу­ма­ни­зи­ро­ван­ной ат­мо­сфе­ры в ду­шев­ные бо­лез­ни.

Де­прес­сия стал мас­со­вым яв­ле­ни­ем, в США 80 мил­лио­нов че­ло­век про­хо­дит еже­год­но че­рез пси­хо­ло­ги­че­ские кли­ни­ки. Бо­гат­ст­во ма­те­ри­аль­ных ус­ло­вий жиз­ни не при­ве­ло к бо­гат­ст­ву эмо­цио­наль­но­го, ду­хов­но­го на­пол­не­ния, к пол­но­цен­но­сти, объ­е­му су­ще­ст­во­ва­ния.

По­бе­да тех­ни­че­ско­го про­грес­са и соз­да­ние “эко­но­ми­че­ско­го че­ло­ве­ка” при­ве­ла, по оп­ре­де­ле­нию Фром­ма, к фор­ми­ро­ва­нию «об­ще­ст­ва по­ра­зи­тель­но не­сча­ст­ли­вых лю­дей — оди­но­ких, веч­но оза­бо­чен­ных, за­ви­си­мых, ду­шев­но уг­не­тен­ных, празд­но уби­ваю­щих су­до­рож­но сбе­ре­жен­ное вре­мя… они чув­ст­ву­ют, что жи­вут не жи­вя, что жизнь про­хо­дит сквозь паль­цы как пе­сок.»

Panic attack, anхiety attack, quiet desperаtion (нерв­ные сры­вы, со­стоя­ние от­чая­ния), эти оп­ре­де­ле­ния са­мо­чув­ст­вия по­сто­ян­но фи­гу­ри­ру­ют в диа­ло­гах, как буд­то бы не имею­щих для это­го ни­ка­ких объ­ек­тив­ных при­чин, пре­ус­пе­ваю­щих аме­ри­кан­цев. Но объ­ек­тив­ная при­чи­на есть, органика че­ло­века сопротивляется процессу пре­вра­щения в пло­скую фи­гур­ку из муль­ти­п­ли­ка­ции.

Нау­ка ищет ре­ше­ния во­про­са в тех­ни­че­ской сфе­ре, че­ло­век, ра­зу­ме­ет­ся, слож­ная ма­ши­на, но, в его кон­троль­ный центр, в его мозг, мож­но им­план­ти­ро­вать ком­пь­ю­тер­ные чи­пы, и он ста­нет сча­ст­лив. Ис­чез­нут все его внут­рен­ние и внеш­ние кон­флик­ты, поя­вит­ся но­вый тип че­ло­ве­ка, в ко­то­ром ра­цио­наль­ное на­ча­ло одер­жит окон­ча­тель­ную по­бе­ду над эмо­ция­ми.

Эко­но­ми­че­ская де­мо­кра­тия, фа­шизм и со­вет­ский ком­му­низм соз­да­ва­ли нового человека ка­ж­дый по сво­ему, спе­ци­фи­че­ски­ми для ка­ж­дой стра­ны сред­ст­ва­ми, но в це­лом, са­му идею сфор­му­ли­ро­вал точ­нее дру­гих Лев Троц­кий, ко­то­рый пи­сал еще в 1917 го­ду, — «Че­ло­ве­че­ст­во по­ста­вит се­бе це­лью соз­дать бо­лее вы­со­кий об­ще­ст­вен­но-био­ло­ги­че­ский тип, ес­ли угод­но, сверх­че­ло­ве­ка.»

Эрих Фромм, 60 лет на­зад, на­звал та­ко­го че­ло­ве­ка ау­ти­стом. Ау­тист, про­из­вод­ное от сло­ва “out”, вне, че­ло­век, жи­ву­щий вне че­ло­ве­че­ско­го ми­ра. Ау­­ти­ст жи­вет аб­ст­ракт­ны­ми идея­ми, он хо­ро­шо раз­би­ра­ет­ся в ма­те­ма­ти­ке, ма­­ш­инах и ме­ха­низ­мах и, в его гла­зах, дру­гие лю­ди так­же ма­ши­ны, и, так­же как для ма­ши­ны, для не­го су­ще­ст­ву­ет толь­ко та кон­крет­ная за­да­ча, ко­то­рую он се­бе ста­вит, его внут­рен­ний мир уп­ро­щен до функ­цио­наль­но­го уров­ня.

Эрих Фромм, — «Че­ло­век, ве­ду­щий се­бя как ма­ши­на, ни­ко­гда не за­ду­мы­ва­ет­ся над тем кто он есть. Он ви­дит се­бя та­ким, ка­ким ему по­ло­же­но быть. Ис­кус­ст­вен­ная улыб­ка за­ме­ня­ет ему ес­те­ст­вен­ный смех. По­верх­но­ст­ная бол­тов­ня за­ме­ня­ет пол­но­цен­ное об­ще­ние. Осоз­на­вая се­бя лишь че­рез функ­цио­наль­ные, фи­зи­че­ские ре­ак­ции на мир, он не в со­стоя­нии пе­ре­жи­вать глу­бо­кие эмо­ции ра­до­сти или ду­шев­ной бо­ли.».

Ма­шин­ная ци­ви­ли­за­ция все­ми об­ще­ст­вен­ны­ми ин­сти­ту­та­ми, всей ат­мо­сфе­рой жиз­ни соз­да­ет че­ло­ве­ка-ма­ши­ну, и, — «Ко­гда все дей­ст­вия, мыс­ли, чув­ст­ва че­­­­­­­­­­л­­о­­века ра­цио­на­ли­зи­ро­ва­ны, т.е. функ­цио­наль­ны, он как и ма­ши­на про­из­во­дит мно­же­ст­во по­сто­ян­но по­вто­ряю­щих­ся дей­ст­вий, и, так­же как и ма­ши­на, он внут­рен­не мертв.» Не­мец­кий со­цио­лог Фрид­рих Мюллер.

Во времена Фромма аутизм считался заболеванием, связанным с генетикой, но количество случаев аутизма с каждым годом возрастает. Пропорция нормальных и  аутичных детей 60 лет назад была 1 на 10,000, сегодня 1 на 200. Рост аутизма в мире уже сопоставляют по масштабам с эпидемией, но это социальная эпидемия, результат приспособления человека к машинному миру. В филь­ме «Rain man» Дас­тин Хофф­ман по­ка­зы­ва­ет клас­си­че­ский об­раз ау­ти­ста, спо­соб­но­го ре­шать слож­ней­шие ма­те­ма­ти­че­ские за­да­чи и не­спо­соб­но­го на эмо­цио­наль­ные от­но­ше­ния с дру­ги­ми людь­ми. Он не по­ни­ма­ет те фор­мы жиз­ни, ко­то­рые не под­да­ют­ся ра­цио­на­ли­за­ции и, как и ком­пь­ю­тер, вла­де­ет толь­ко фор­маль­ной, стан­дарт­ной, нау­ко­об­раз­ной ре­чью, и не про­чи­ты­ва­ет ню­ан­сов жи­во­го, час­то не­ло­гич­но­го язы­ка. Об­ще­ние с дру­ги­ми для не­го не боль­ше чем об­мен кон­крет­ной ин­фор­ма­ци­ей, как ком­пь­ю­тер, он ее пе­ре­да­ет и при­ни­ма­ет.

Ме­ди­цин­ская нау­ка го­во­рит, что при­чи­ной ау­тиз­ма яв­ля­ет­ся на­ли­чие рту­ти в еде, ле­кар­ст­вах, вак­ци­нах. Но как то­гда объ­яс­нить, что наи­боль­шее ко­ли­че­ст­во ау­тич­ных де­тей, 1 на 50, ро­ж­да­ет­ся в Си­ли­ко­но­вой до­ли­не, ми­ро­вом цен­тре ком­пь­ю­тер­ной тех­но­ло­гии, это де­ти ком­пь­ю­тер­ных ге­ни­ев, а они едят ту же еду, упот­реб­ля­ют те же ле­кар­ст­ва, что и все на­се­ле­ние стра­ны.

Че­ло­век — са­мо­адап­ти­рую­щая­ся ма­ши­на, он сам, без ка­ких-ли­бо тех­ни­че­ских средств, под влия­ни­ем об­ще­ст­вен­ных ус­ло­вий, вы­ра­ба­ты­ва­ет в се­бе те ка­че­ст­ва, ко­то­рые тре­бу­ет от не­го ло­ги­ка вы­жи­ва­ния, вы­жи­ва­ния в ми­ре ма­шин. По-ви­ди­мо­му, ау­тич­ный че­ло­век и есть че­ло­век бу­ду­ще­го, по­ст-че­ло­век, как его на­зы­ва­ют фи­ло­со­фы пост-мо­дер­низ­ма, ор­га­ни­че­ская часть соз­даю­ще­го­ся по­ст-че­ло­ве­че­ско­го ми­ра.

Рос­сий­ский со­цио­лог Алек­сандр Зи­новь­ев ви­дел этот бу­ду­щий ми­р как “гло­баль­ный че­ло­вей­ник”, и, в этом своем видении, он был не одинок.

Фран­цуз­ский фи­ло­соф Ко­жев, за 40 лет до Зи­новь­е­ва, пред­став­лял бу­ду­щее че­ло­ве­ка как мик­ро­час­ти­цу ог­ром­но­го ме­ха­ни­че­ско­го улья, — «Это су­ще­ст­во бу­дет вы­пол­нять мно­гие из тех функ­ций, ко­то­рые вы­пол­нял че­ло­век. Оно бу­дет соз­да­вать зда­ния, но та­кие, ко­то­рые бу­дут на­по­ми­нать му­равь­и­ные ульи. Оно бу­дет во­вле­че­но в раз­лич­ные фор­мы об­ще­ния, но то­го же сор­та, что и жуж­жа­ние пчел. Оно бу­дет соз­да­вать ис­кус­ст­во, но это бу­дет что-то по­доб­ное то­му, как пау­ки ткут пау­ти­ну. Оно бу­дет соз­да­вать му­зы­ку, та­кую же му­зы­ку, ко­то­рую соз­да­ет при­ро­да, му­зы­ку ква­каю­щих ля­гу­шек и стре­ко­чу­щих ци­кад. Оно бу­дет чув­ст­во­вать се­бя сча­ст­ли­вым в тех же фор­мах, в ко­то­рых чув­ст­ву­ют се­бя сча­ст­ли­вы­ми жи­вот­ные. Воз­вра­ще­ние че­ло­ве­ка в жи­вот­ный мир рань­ше ка­зал­ся толь­ко од­ним из пу­тей, по ко­то­ро­му мо­жет пой­ти че­ло­ве­че­ст­во, но се­го­дня это един­ст­вен­ный путь.»

И, дей­ст­ви­тель­но, но­вые рай­оны го­ро­дов все­го ми­ра, не­смот­ря на мно­­­­г­­о­­­об­­р­а­зие изо­щрен­ных гео­мет­ри­че­ских форм ги­гант­ских зда­ний соз­да­ют впе­чат­ле­ние че­ло­ве­че­ских уль­ев с мил­лио­на­ми оди­на­ко­вых яче­ек. Их по­яв­ле­ние бы­ло за­про­грам­ми­ро­ва­но са­мой ло­ги­кой раз­ви­тия ин­ду­ст­ри­аль­но­го об­ще­ст­ва, а го­ро­да-му­ра­вей­ни­ки на­ча­ли соз­да­вать­ся впер­вые в стра­не ли­де­ре ми­ро­во­го про­грес­са. Побывавший в США перед II Мировой войной, фран­цуз­ский писатель и драматург Жорж Дю­а­мель писал, — «Что оше­лом­ля­ет ев­ро­пей­ца в Аме­ри­ке — это по­ра­зи­тель­ная схо­жесть че­ло­ве­че­ской жиз­ни с жиз­нью му­ра­вей­ни­ка.»

Му­ра­вей­ник, как про­об­раз ра­цио­наль­но по­стро­ен­но­го че­ло­ве­че­ско­го об­ще­ст­ва, наи­бо­лее со­от­вет­ст­ву­ет прин­ци­пу тех­но­ло­ги­че­ско­го об­ще­ст­ва, в ко­то­ром лю­ди, как и му­ра­вьи, дей­ст­ву­ют по за­дан­ной про­грам­ме. Му­ра­вьи по про­грам­ме, за­дан­ной ге­не­ти­кой, че­ло­век по про­грам­ме, за­дан­ной об­ще­ст­вом. Об­ще­ст­во ис­кус­ст­вен­но вы­ра­щи­ва­ет че­ло­ве­че­скую по­ро­ду в ко­то­рой ра­цио­наль­ное на­ча­ло пре­ва­ли­ру­ет, ци­ви­ли­зо­ван­ный че­ло­век дол­жен жи­ть, ду­­­­­ма­ть, по­­­­­­­с­т­у­па­ть ра­цио­наль­но. Че­ло­век, ка­ким он был во все вре­ме­на, со свои­ми им­пуль­са­ми, сме­ной на­строе­ний, про­ти­во­ре­чи­вы­ми же­ла­ния­ми, должен исчезнуть. Об­ще­ст­во ну­ж­да­ет­ся в дру­гом че­ло­ве­че­ском ка­че­ст­ве, в си­ле его ра­зу­ма, его ра­цио­наль­ном на­ча­ле, на ко­то­ром стро­ит­ся весь ма­шин­ный мир тех­ни­че­ской цивилизации.

Идею про­грес­са 19-го ве­ка, дви­же­ние от низ­ших форм к выс­шим, в 20-м ве­ке сме­ни­ла об­рат­ная идея, дви­же­ние от ор­га­ни­че­ских, слож­ных форм к низ­шим, эле­мен­тар­ным, ме­ха­ни­че­ским. Что­бы со­хра­нить че­ло­ве­ка с его слож­ным и час­то не­кон­тро­ли­руе­мым внут­рен­ним ми­ром нуж­но от­­к­а­за­ться от ма­те­ри­аль­но­го Про­грес­са. Толь­ко бла­го­да­ря обществу-машине и ра­бот­ни­ку, пол­но­стью к ней адап­ти­ро­ван­но­го, мож­но соз­дать дос­той­ные ус­ло­вия че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния, ко­то­рых, низ­шие клас­сы, боль­шин­ст­во на­се­ле­ния, бы­ли ли­ше­ны в те­че­нии ве­ков.

Но до соз­да­ния такого общества еще да­ле­ко, че­ло­ве­че­ст­во по­ка еще не по­строи­ло сис­те­му, пол­но­стью ото­рван­ную от при­ро­ды, по­ка еще  су­ще­ст­ву­ет со­ци­аль­ная сре­да, в ко­то­рой, по сло­вам Мар­кса, че­ло­век ос­та­ет­ся “со­ци­аль­ным жи­вот­ным”, ра­зу­ме­ет­ся выс­шим жи­вот­ным. Но се­го­дня это жи­вот­ное ук­ро­ще­но, су­же­но до не­об­хо­ди­мо­го экономическому об­ще­ст­ву ми­ни­му­ма про­стей­шим же­ла­ни­ям фи­зи­че­ско­го ком­фор­та, сек­су­аль­но­го удов­ле­тво­ре­ния и же­ла­ния за­нять до­ми­ни­рую­щее по­ло­же­ние в сво­ей груп­пе, так­же как это про­ис­хо­дит в жи­вот­но­м ми­ре и, так­же как все жи­вот­ные, он не со­про­тив­ля­ет­ся ус­ло­ви­ям сво­ей жиз­ни, он к ним при­спо­саб­ли­ва­ет­ся.

Автор(ы) статьи: Якушева Л.А.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

текст повседневной культуры, повседневность, обычаи, русские чаепитие

Аннотация:

В статье рассматриваются философские аспекты повседневной культуры, в которых чаепитие обладает рядом качеств, поддерживающих устойчивость традиции. Это временная повторяемость процедуры (утренний, послеобеденный, вечерний чай), определенная этическая затверженность и эстетическая завершенность церемонии. Чаепитие может быть рассмотрено как процесс, имеющий завязку - кульминацию - завершение, событие (праздник, прием гостей), ритуал (во время застолья процедура чаепития означает окончание мероприятия).

Текст статьи:

Философия повседневности в традиции русской классической культуры может формироваться на  самых эфемерных и, казалось бы, простодушных основаниях. Таких, как еда, питье, бытовые аксессуары, поведенческие акции. Русское чаепитие является, на наш взгляд, универсальным культурным феноменом, который затрагивает бытийную (эссенциальный, аксиологический аспекты) и обыденную сторону жизни человека.

Как явление повседневной культуры чаепитие обладает рядом качеств, поддерживающих устойчивость традиции. Это временная повторяемость процедуры (утренний, послеобеденный, вечерний чай), определенная этическая затверженность и эстетическая завершенность церемонии. Чаепитие может быть рассмотрено как процесс, имеющий завязку — кульминацию — завершение, событие (праздник, прием гостей), ритуал (во время застолья процедура чаепития означает окончание мероприятия).

Потчуя чаем, хозяева (чаще – хозяйка, поскольку главная роль в церемонии принадлежит женщине), проявляют по отношению к гостю  радушие, добросердечие, щедрость, расположение. Длящаяся, неспешная процедура (в этом своем качестве близкая восточной традиции), европейцам представлялась временной растратой, пустым времяпровождением. По наблюдению английского драматурга Д.-Б. Пристли времен первой мировой войны, «у русских есть три великолепных способа убить время. Во-первых, русские сигареты <…> Во-вторых, восхитительный русский чай, растущий на юге, – его здесь пьют весь день и половину ночи. В-третьих, русские разговоры – русские очень словоохотливые, живые и неутомимые собеседники. Когда же сигареты, чай и разговоры соединяются, искушение убить время становится непреодолимым»[1.С.70]. То есть, чаепитие в ряду будничных ритуалов – это всегда повод и следствие взаимопроникновения бытия и быта, способ установления миропорядка, некий космогонический остов, гармонизирующий происходящее.

Чаепитие имеет свой диапазон состояний, настроений – атмосферу, которая соотносится с удовольствием,  наслаждением, гармонией тела и духа, и в этом своем качестве феномен чаепития сродни русской бане. Чайная церемония как ситуативное действо способствует социально-ролевому «раскрепощению» участников, отражает ментальные коммуникативные стереотипы русских: эмоциональность, коллективность, оценочность, гостеприимство.

Обычай чаепития имеет свою временную протяженность и историю. Наблюдая за современной повседневной практикой, можно констатировать, что мы живем в эпоху «нереализованного ритуала», а чаепитие становится примером разрушения мифологизированного строя, порядка жизни. Сейчас чай популярен в силу своей доступности и временной экономичности (свойство – приобретенное и прямо противоположное времени зарождения и утверждения традиции). Его пьют между делом, взамен еды, на бегу.

Как предмет изучения русское чаепитие объективирует различные проблемные поля: иерархию ценностей, приметы обыденной жизни, смысловую семиосферу (концепты «дом», «семья», «счастье») мнемотический культурный фонд на уровне ритуалов и символов (самовар, приход гостей, праздник). Данный феномен можно отнести к явлениям, которые существуют не только в «привычке сознания», но и имеют традицию интерпретации в художественных (от Мухи-Цокотухи К.Чуковского до «Шинели» Н.В. Гоголя), визуальных (от В.Поленова, Б.Кустодиева до современного художника А.Петрова) текстах русской культуры.

Целью данной статьи является рассмотрение изменений, происходящих с традицией чаепития в переходное кризисное время, зафиксированное в творчестве А.П. Чехова. Выбор материала неслучаен, поскольку чайная тема в чеховском тексте обретает черты не только узнаваемого бытового явления, но и становится элементом семантического ряда, определяющего и диагностирующего состояние и поведение человека в момент смены эпох, на изломе времени.

Что подают? С чем подают?

В драматургических текстах А.П. Чехова не уточняется, какой именно чай пьют чеховские персонажи. Упоминания о липовом (в «Дяде Ване») и гусином чае («Иванов») позволяют утверждать, что чаем (согласно русской традиции) называли отвар из трав[1]. Так, в гусиный чай добавлялись мята и мелисса, и он считался очень вкусным. Однако у этого напитка было и еще одно свойство – способствовать пищеварению (предотвращать спазмы и останавливать диарею). Чехов как врач не мог не знать о свойствах этого народного, широко применяемого средства и использовал упоминание о нем для усиления комизма ситуации,  в которой упоминается «разыгравшийся» до чужих денег аппетит. Фраза Лебедева: «Чего захотел: Марфуткиных стерлингов… А гусиного чаю не хочешь?» [2.12.С.45] ­­­­– сейчас звучала бы с использованием реплики из известного рекламного ролика: «Мезим – для желудка не заменим». Любопытно в связи с этим напомнить, что чеховские персонажи-врачи оказываются бессильными перед болезнями и обстоятельствами, в то время как всем остальным средства от недугов (физических и духовных), как правило,  известны, и они словоохотливо делятся «рецептами». Так, как в данном случае Лебедев.

Традиционно у русских чай подавали на стол вместе с угощением – варением, сладостями. Фирс («Вишневый сад»), вспоминая былые времена, констатирует: «Вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили»[2.13. С.206]. Хлебосольство русских соотносилось с широтой души, удалью и являлось своего рода освобождением от ограничений (материальных, моральных), иногда даже переходящее границы разумного. Лебедев (в «Иванове») говорит, что жена наварила двадцать бочек варенья, а Ферапонт («Три сестры») пересказывает слова подрядчика о том, что в Москве «какие-то купцы блины ели. Один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят»[2.13.С.141]. Обращает на себя внимание не только количество продукта (как приготовляемого, так и потребляемого), но и повод возникновения реплики Ферапонта. Как только Андрей упоминает в мечтах Москву, рестораны, старый сторож моментально реагирует, рисуя в воображении «масштабы» московской жизни, оставляя без внимания  реплики Андрея о том, что «жена не понимает»,  что сестер он боится. «Гастрономическое» – «пятьдесят блинов» – на время отвлекает от «психологического», уравнивает обе реплики как психопатологические.

Щедрость хозяев в тексте пьесы «Иванов» представлена в сочетании со своим противоположным качеством – жадностью. Зинаиде Савишне не жаль только того, что в избытке – варенья из крыжовника: «Куда ж его девать?»[2.12.С. 31]. Поэтому Шабельский по дороге к Лебедевым спорит на то, что хозяйка начнет предлагать именно это варенье, а сама Зюзюшка даже среди домашних получает прозвище «кружовенное варение»[2.12.С.50], которое выдает, наряду с характерным выговором, ее «привычку» к чрезмерной экономии.

В рассмотренных примерах мы наблюдаем ситуативное «столкновение» противоположностей по сходству (невротические состояния) и по контрасту (гостеприимство – прижимистость). Но главным является то, что Чехов «лишает» своих персонажей жанровой определенности: комическое приобретает оттенок трагического и наоборот. Странная нелепая смерть выглядит событием на фоне сетований, нытья Андрея, чья драма остается незамеченной, «будничной».

Кто подает?

Данный аспект также оказывается немаловажным. С одной стороны, это, конечно же, слуги – работник Яша (в «Чайке»), лакей Гаврила (в «Иванове»). В поздних пьесах «Дяде Ване» и «Трех сестрах», чай подают старые няни – Марина и Анфиса, которые выполняют несколько иные функции в доме по сравнению с молодыми работниками. Старики в пьесах Чехова – это свидетели времени, когда «хорошо было», когда «сушеная вишня была мягкая, сочная, сладкая, душистая…»[2.13.С.206]. Они оказываются незаменимыми в быту, как носители прежнего миропорядка, «до беды». «Нянька (Марина – Л.Я.), вяжущая с первого по четвертый акт бесконечный чулок, как греческие парки – бесконечную пряжу, держит в своих хлопотливых руках судьбу героев и ритуал деревенского дня, мирных, родственных, человеческих отношений»[1.С.69]. Что-то забыто, утрачено, но воспоминания и привычка делать положенное дело (в том числе и подавать чай) становятся знаком иного мира, недооцененного в настоящем.

Визуализация чаепития в пьесах становится знаком жизни нормальной, естественной, нарушение ритма которой приводит к распаду семьи, разрушению дома, неизбежным потерям. По этому поводу А. Володин как-то заметил (ностальгируя по чеховской психологической точности, явленной в знаках повседневности): «У него герои пили чай и незаметно погибали, а у нас герои пили чай и незаметно процветали»[3.С.583]. Таким образом, чаепитие у Чехова вбирало в себя функции и места действия, и образа жизни, входя в ставший привычным (но из-за этого не утратившим актуального интереса) круг образов-символов: озеро, усадьба, дача, сад.

Когда подают? Чаепитие как событие и действие  

Чай выступает в качестве целебного напитка, излечивающего от душевной муки.   Марина – Соне («Дядя Ваня»). Дрожишь, словно в мороз. Ну, ну, сиротка, бог милостив. Липового чаю или малинки, и оно пройдет»[2.13.С.103]. Старая нянька увещевает: все пройдет. В этом своем целительном свойстве чай противопоставляется водке/коньяку, которую пьют многие чеховские персонажи, в том числе, что показательно, врачи. Но спиртное не помогает, а лишь обостряет тоску, безысходность. Отказываясь от чая дважды (в начале и в конце сценического действия),  Астров в итоге выпивает только рюмку водки. Однако его отказ от чая в финале выдает не только желание поскорее уехать, но и звучит как прощание с надеждами, с домом, где «Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно…»[2.13.С.113]. «Не хочу» Астрова звучит как «простите», как  установление диагноза собственной неизлечимой душевной болезни.

Чай подается во время разговоров (Три сестры), игры в карты («Чайка», «Иванов»). Как привычное действие чай входит в круг дня, создавая компактность и упорядоченность жизни, «рамочность» сценическим событиям. Первое действие «Дяди Вани» начинается с ремарки: «На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая»[2.13.С.63], «Чайка» заканчивается тем, что Полина Андреевна зажигает свечи и велит Гавриле подавать чай («люди обедают…»). Внешняя форма происходящего размеренна, монотонна, внутренняя – выдает нервозность, эмоциональную неустойчивость и напряженность.

Однако вопрос о том, благом или опустошением оборачивается у Чехова повседневная энтропийность, остается открытым. Серебряков пьет чай в одиночестве, по ночам, нарушая распорядок, но – работает. Для остальных обитателей усадьбы чай, поданный не вовремя, сбившийся режим – это ситуация, когда «жизнь выбилась из колеи»[2.13.64]. Поэтому чаепитие может быть и поводом к раздражению, той самой «последней каплей».

Маша после ухода Вершинина не сдерживает своих негативных эмоций. Войницкий отмахивается от материнской назойливости, от разговоров: «Пейте, маман, чай!», получая в ответ вполне резонное: «Но я хочу говорить!»[2.13.С.70]. У собравшихся за столом нет сил и желания выслушивать друг друга. Чай остыл так же, как и родственные чувства, а примирительное «утешение» Елены Андреевны («Ничего, мы и холодный выпьем») не может остановить нарастающее раздражение Войницкого.

Его состояние сопоставимо с переживаниями другого чеховского героя – Иванова, о котором Лебедев говорит: «Мутит на душе? Да, дела… (Вздыхает.) Настало для тебя время скорби и печали. Человек, братец ты мой, все равно что самовар. Не все он стоит в холодке на полке, но, бывает, и угольки в него кладут: пш… ш!… несчастья закаляют душу…ты выскочишь из беды, перемелется – мука будет»[2.12.С.50–51]. Отметим, что потрескивание углями  (самовар «поет песни») по русской традиции – это к добру. Маета, даже отчаяние Иванова в определенном смысле вызывают у окружающих не только сочувствие, но и понимание того, что эти переживания необходимы для нового подъема, духовного роста. Настоящий, качественный чай заваривался у русских на второй фазе кипения (из трех), именно она вызывала в самоваре описываемые характерные звуки. Однако нельзя было «пропустить» этот момент. Свистел самовар – к неприятностям, распаивался – к беде. Как не вспомнить здесь реплику старого Фирса: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь»[2.13.С.224].

Сравнения человека с самоваром «врастают» в текст из прошлого, традиционного, тем самым создается эффект «узнавания» не только героя во времени, но и самоидентификация читателя/зрителя как представителя русской культуры.

В пьесе «Три сестры» самовар становится «лишним» предметом, усугубившем и без того тревожное состояние сестер. В виде подарка Ирине его преподносит Чебутыкин. Это сразу вызывает в доме Прозоровых «гул изумления и недовольства» и даже открытый протест Ольги: «Самовар! Это ужасно!»[2.13.С.125]. И потому, что он серебряный (Ирина: «зачем такие дорогие подарки!»), и потому, что это знак особого уклада, мещанского быта, где нет места тревожно-ожидаемому «в Москву, в Москву!». Можно предположить, что сама реакция на этот предмет-подарок сродни звуку лопнувшей струны, так испугавшему персонажей «Вишневого сада».

Чаевничание как привычка, мешающая «новой жизни», заботит и Лопахина. Характеризуя дачника, Ермолай Алексеевич, как бы между прочим, замечает: «Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным…»[2.13.С.206]. Те, ради кого будет вырублен сад, не принесут этой земле процветания в ближайшее время. Лопахинские радужные прожекты возможны, но только при определенных условиях. И в этом смысле Лопахин – «утопист» (как, впрочем, и «влюбленный майор») не меньше, чем Вершинин.

Чай не только пьют, но от него отказываются (Астров, Вершини), его не дают (или забывают предложить?) Вершинину, Кулыгину, Тузенбаху. В той или иной мере это «сближает» перечисленных чеховских персонажей. Ждущие любви, душевного тепла, расположения любимой женщины, они постоянно находятся в предощущении момента, испытывают (как и сестры Прозоровы?) «мятущееся ожидание». И относящееся к ним «если бы…» обрывается то, словно по ошибке, выпитым коньяком (Тузенбах), то латинским изречением в бормотании Кулыгина, то предложением Вершинина философствовать.

Сорин в «Чайке» предлагает Треплеву «сюжет для повести: «Человек, который хотел» L homme, qui a voulu»[2.13.С.48] . Можно рассуждать о том, что же хотели чеховские персонажи «любви, признания, здоровья, понимания, богатства, покоя и воли»[4.С.186] или … просто чая? Который, по какой-то причине то вовремя не подали, то он уже остыл и не пригоден к употреблению. Простое, естественное действие изживается? (как часть изношенного уклада, ненавистной провинциальной жизни), забывается? (как чудесный способ приготовления вишни). Чеховские персонажи и здесь чего-то «не услышали», «не поняли», лишив себя красоты и  гармонии человеческих отношений в привычных обыденных ситуациях, без которых не возможна та самая «красивая и прекрасная жизнь»…

В финале  самой «бытовой» пьесы «Дядя Ваня» герои проживают и заново открывают простые истины. Для Астрова это – тишина, уют; для Серебрякова – дело; для Сони – терпение и желание жить. Тон всем этим, пусть и запоздалым, прозрениям задает реплика няни: «Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед, вечером – ужинать садиться; все своим порядком, как у людей… по-христиански»[2.13.С.106]. Чехов приводит своих героев к пониманию жизненного круговорота: всему есть свое время и место. Вот почему чаепитие может быть рассмотрено как знак утраченного, но и, при определенных условиях, вновь обретаемого чеховскими героями рая.

 

Список литературы.

1. Зингерман Б. К проблеме ритуала в пьесе Чехова «Дядя Ваня» и «Три сестры» //Театр. – №11, 1993. – С 66-77.

2. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. – М., 1974-1983. Ссылки даются в тексте в указанием тома и страницы в скобках.

3. Володин А. Записки нетрезвого человека //Володин А.М.Осенний марафон: Пьесы, сценарии, проза. – М., 2005.

4. Злотникова Т.С. Время «Ч»: Культурный опыт А.П.Чехова. А.П.Чехов в культурном опыте 1887-2007 гг. – Ярославль, 2007.

Автор(ы) статьи: Четвертакова Ж.В.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

русский язык, национальный характер, структура языка, культура, пословица

Аннотация:

В статье анализируется проблема взаимосвязи языка и национального характера; раскрываются формы выражения национального характера в языке.

Текст статьи:

Сокровищницей духовной культуры народа, и выразителем национального самосознания является язык, поскольку именно в языке отражены общие знания людей о традициях, которые сложились в той или иной культуре, в нем опосредованно материализуется историческая память. В тоже время, язык выступает живым выражением характера народа, энергичной связью с мировой культурой. [5,с.79]

Каждый язык имеет свой ритм, размер, структуру. Так, славянофильская концепция считает, что сущность русской культуры, заключенная в стремлении проникнуть в суть явления, тесным образом связана со структурой языка. В частности, Аксаков С. утверждает, что формам русского глагола не свойственно устойчивое выражение времени ни прошедшего, ни настоящего. [2] Анализируя глаголы, Аксаков С. приходит к выводу, что пренебрежение  категорией времени, является следствием того, что она представляет собой продукт абстрактного рационалистического подхода к жизненному опыту. Рациональная мысль отвлекается от непосредственного характера действия, сосредотачиваясь вместо этого на отвлеченных от самого действия условиях, в которых оно протекает; именно так, по Аксакову С., поступают другие языки. Напротив, значение форм русского глагола направленно на выявление качественной сущности действия, т.е. протяженности, кратности, интенсивности, исчерпанности. При этом утверждается, что язык наш обращает внимание на внутреннюю сторону, т.е. вопрос «как» – вопрос сущности самого действия, а вопрос «когда»- это внешнее проявление действия.

Ну а поскольку язык имеет не только свою структуру, но и выражение чувств, концентрируемое в манере произношения, то  Дорофеева Н.В., исследуя удивление в русском и английском языках, приходит к выводу, что отличия обусловлены распространением у русских мифологического сознания, а у англичан — рационального. Поэтому русскому удивлению присущ сакральный характер, т.е. ощущение неспособности управлять положением дел в мире, зависимость всего происходящего от воли высших сил, оно также характеризуется зависимостью от степени осведомленности субъекта, восприятия его окружающими, мимическими проявлениями, предписанием о регуляции эмоционального поведения и этической оценкой. Английское удивление указывает на  предметный, агентивный, индивидуалистский характер языкового сознания. [3]

Выразительность и богатство оттенков, демонстрируемые в русском языке, по мнению Вьюнова Ю., следует отнести к достоинствам, причисляя к ним еще точность и разнообразие стилей, что является лучшим доказательством одаренности русского народа. [1,с.23] Русский язык, как считает ряд ученых — язык подвижный, открытый для заимствования, не сопротивляется реформам. Он содержит в себе коды, которые управляют жизнью. Важнейший из кодов — это 28 знаков, которые соответствуют лунному календарю, а значит естественному природному, космическому ритму. Эта матрица деформируется  в зависимости от той идеи, которую несет в себе русский этнос. Она проявляется через произношение, грамматику, словарный состав языка. [6,с.64-66]

Русский язык — язык системный, так как содержит смыслы, правящие жизнью, закрытые и не прозрачные, но богатые оттенками. Системность языка обеспечивает, целостный взгляд на мир, способствует формированию   целостности и системности русской культуры.

Русский язык несет в себе ряд функций. Во-первых, он выступает важным элементом формирования групповой идентичности. Например, сестры, говорящие на разных языках, более чужды друг другу, нежели два незнакомых человека которые впервые встретились, и обмениваются приветствиями на родном языке. Во-вторых, он выступает в роли посредника для человека, при восприятии им большинства черт мировых явлений и представляет собой главное орудие, при помощи которого он оказывает обратное воздействие на внешний мир. В-третьих, в нем сконцентрирована возможность убеждать, принуждать, обращать в свою веру,- заключенная в умении выражать многое в немногих словах. Поэтому самым эффективным средством фиксации и накопления культурной информации является идиоматика языка.

Идиома представляет собой неразложимое словосочетание, образное выражение или краткое народное изречение, в котором ярко проявляется национальный характер, его сущностные черты. Пословица — едва ли не первое блистательное проявление творчества народа. В ней, как в зерне заложены все деятельные силы национального характера. Пословицы и поговорки в сконцентрированной форме выражают многовековую мудрость народа, его наблюдения над миром, окружающей природой и взаимоотношениями между людьми. В пословицах и поговорках запечатлен весь познавательный опыт народа, его морально-этические, социально-эстетические, художественные и воспитательные идеалы.

Пословицы  вторгаются во все области человеческого бытия, людских надежд, помыслов, оценок ближних, родных, соседей, властей, маленьких и больших начальников, общественных порядков, учреждений, законов, суда, справедливости, житейских обычаев, течения жизни, души человека, его здоровья, права, причин и следствий его разнообразных действий. Самыми распространенными жизненными принципами выступают: «Под лежачий камень вода не течет», «Терпение и труд все перетрут», «Что не делается — все к лучшему», «На счастье надейся, а сам не плошай», «Заработанный ломоть лучше краденного каравая». [7,с.105]

Известный фольклорист, языковед, собиратель и издатель пословиц Даль В. выделял для своих пословиц сто семьдесят девять рубрик: пословицы о предметах веры, о судьбе, о счастье, о богатстве и бедности, о достоинстве, скупости, о бережливости и мотовстве и д.р. Эти тематики столь же разнообразны, как жизнь народа.

Однако тематическая многоликость пословиц не главное, хотя и важное их достоинство. Много существеннее — как они трансформируют национальные черты характера через воспроизведение жизни. И действительно, ни одна из пословиц не лишена всепоглощающего страстного интереса ко всему, что касается человека, его  отношения к окружающему миру. За каждой из них видишь, кто судит, рядит, спорит, вышучивает, насмехается, балагурит, печалится, скорбит, радуется, бранится. Пословица представляет множественность случаев и жизненных сцен.

Характерной чертой пословиц является их целенаправленность, желание передать определенную оценку явлений действительности. При этом идея не навязывается, она воплощена в образе, представляющем единство содержания и художественной формы. Все элементы пословицы подчинены тому, чтобы убедить в системности высказанного суждения. Например, возьмем поговорку «Много будешь знать – скоро состаришься». Здесь сконцентрирован опыт осуществления жизни и смерти, поскольку опыт как знание, без практики мертв[4,с.59].

Многие пословицы таят в себе иносказательный смысл, который проявляется в зависимости от того или иного контекста. Это касается многих пословиц, высмеивающих различные пороки в характере человека, как, например: «Каков Савва, такова ему и слава», «Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива», «Не все золото, что блестит», «Убери пень в вешний день, и пень будет пригож», «Видом орел, умом тетерев». Но это не относится ко всем произведениям пословичного жанра. Можно назвать и пословицы другого типа, употребляющиеся только в прямом смысле, без обиняков и иносказаний. Именно так мы воспринимаем такие образцы этого жанра, как, например: «Пословица — всем делам помощница», «Лицо — зеркало души», «Где ум, там и толк».

Для пословиц, как и для других фольклорных жанров, характерно бытование во многих вариантах, оттенки которых изменяются как хронологически, так и в зависимости от распространения их на территории той или иной модели национального характера. Немаловажную роль при этом играют условия бытования тех или иных образцов устного народного поэтического творчества, контекст их употребления. Очень часто, используя форму фольклора, люди интерпретируют пословицы в зависимости от современной ситуации. Например: «Из грязи в Думу», «До неба высоко, до президента далеко», «Повторение прибежище лентяев», «Мудрый пользуется девизом – будь готов к любым сюрпризам». [7,с.133] Это свидетельствует о том, что русский фольклор не стал архаикой, а продолжает развиваться и корректироваться под влиянием меняющихся социальных и культурных условий.

Русские  пословицы впитали информацию о чертах русского характера, которую можно разделить на несколько главных тем: Бог-вера, земледелие, человек, правда, богатство, достаток. Пословицы как сфера национальной культуры  несут в себе  ярко выраженную направленность таких черт русского характера, как трудолюбие, коллективизм, совестливость, ответственность перед людьми и перед Богом, человеколюбие, нестяжательство и т.д. Однако, как утверждает Сикевич З., пословица содержит в себе противоречия, так же как и «русская натура, потому и в пословицах выражаются абсолютно противоположные суждения по одному и тому же предмету, например «не нашим умом, а Божьим судом», и одновременно абсолютно противоположная «рекомендация» — «Богу молись, а своего дела держись»». [7,с.100]

То есть пословицы воплощают в себя жизненную мудрость: через четкость и лаконичность формы перед объектом восприятия раскрывается важный смысл, который своими словами пришлось бы долго расшифровывать.

Таким образом, отражая действительность, создавая уникальную и неповторимую картину мира, фиксируя традиции, ценности сложившиеся в определенной культуре язык формирует человека через реализацию своих функций, определяет его поведение, образ жизни, мировоззрение, национальный характер. В языке фиксируются сущностные черты национального характера, принимая различные формы выражения.

Литература:

1. Вьюнов Ю. Истоки и основные свойства русского национального характера//Русская духовная культура. – М., 1997. –С 19-35.
2. Гаспаров Б. Лингвистика национального самосознания. – Режим доступа: http://ihtik.lib.ru/philsoph/index.html.
3. Дорофеева Н. Удивление как эмоциональный концепт. Автореф. дис…канд. филолог. наук. — Волгоград, 2002.

1. Кичигин В. Народная  культура юга России. Опыт систематизации этнофольклорного материала Белгородской области. – Белгород, 2000.

5. Кокшаров Н. Нация и культура (социально-философский анализ). – Новгород, 1997.
6. Панов Е. Черное солнце// Свет.- 2005. — № 1.-С.64-66.
7. Сикевич З. Национальное самосознание русских (социологический очерк). – М., 1996.

Автор(ы) статьи: Садыкова М.А.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

картина мира, научная картина мира, наивная картина мира, универсальная картина мира, модель мира.

Аннотация:

В статье рассмотрены и проанализированы некоторые аспекты понятий «картина мира» и «модель мира», активно используемых в современной лингвистике и некоторых смежных с ней науках. Автор выделяет два основных варианта представления объективного в сознании человека: синкретную мифопоэтическую картину мира и современную дискретную концептуальную картину мира, которая продолжает испытывать на себе влияние мифологии и архетипов.

Текст статьи:

Поскольку толкование действительности изменяется во времени, что обусловлено практическим освоением её человеком, человеческое сознание условно классифицируют на разные типы – архаичное, мифологическое, мифолого-религиозное, современное наивное, художественное, научное. Таким образом, подобно исторической классификации цивилизации на определённые этапы её развития, человеческое мышление и сознание, и, соответственно, картины мира (КМ) и модели мира (ММ) также условно классифицируются. Понятия КМ и ММ подробно разработаны, широко используются, и относятся к числу основных категорий современного научного познания. Тем не менее, и в настоящее время некоторые определения КМ и ММ, а также их разновидностей, иногда не разводятся или взаимозаменяются. Возможно, причина в том, что речь идет о явлениях комплексного характера, различные аспекты которых подчеркиваются в различных подходах и теориях.

По определению М.М. Маковского «КМ есть субъективный образ-гештальт объективного мира; КМ является идеальным образованием, которое может опредмечиваться в знаковых формах различного вида, не запечатлеваясь полностью ни в одной из них… КМ является недискретным образованием, она существует в нечетком, неоформленном и неотрефлексированном состоянии <…> ММ является знаковым выражением КМ» [9]. Таким образом, «реальная действительность отражается в виде глобального идеального объекта — КМ, которая структурируется при помощи и посредством ММ, а последняя в свою очередь, репрезентируется с помощью семиотических систем второго порядка, в частности, языка, поскольку язык обладает преимуществами перед другими семиотическими системами и является «надсистемой» в иерархии кодов ММ [15]. По определению В.И.Постоваловой, концептуальная КМ — это «глобальный образ мира, существующий в сознании какого-либо социума в определенный период его истории и лежащий в основе мировидения человека» [5]. Полагаем, что определение КМ по М.М.Маковскому и концептуальной КМ по В.И.Постоваловой – определения одного и того же комплексного явления.

По мнению В.И.Тхорика, понятие КМ исходит из понятия ММ. ММ, создаваемая в определенном креативном пространстве, приводит к конкретному конечному результату в виде оформленной КМ в статическом смысле, т.к. справедливо полагается, что КМ обладает свойством «текучести», что характерно для любой субстанции. Здесь В.И.Тхорик разделяет точку зрения В.И.Постоваловой, что «КМ не представляет собой законченного образа мира, она обладает особой пластичностью, подвижностью, поливариативностью» [13].

Мифологическое толкование действительности предшествовало всякой другой форме человеческого сознания. Мифологическая энциклопедия трактует понятие мифопоэтической ММ как сокращенное и упрощенное отображение всей суммы представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и операционном аспектах. Понятие «мир» пони-

мается как взаимодействие человека и среды. В мифопоэтической ММ природа представлена как результат вторичной перекодировки первичных данных (полученных органическими рецепторами – органами чувств) с помощью знаковых систем.

Неотъемлемой чертой мифопоэтическойММ является неразрывная, двуединая связь диахронии (рассказа о прошлом) и синхронии (средства объяснения настоящего, а иногда и будущего) [11]. С помощью магии, ритуалов и мифов мифология восстанавливает гармонию, нарушенную при отрыве сознания первобытного человека от животной бессознательности и возникновения субъект-объектного отношения. В основе мифологического знания лежат определённые архетипы – когни-

тивные структуры, в которых в краткой форме записан родовой опыт [6]. Термин «архетип» был введен в 1919г. К.Юнгом, который установил тесную связь архетипа с мифологией. Архетипы и мифологемы живут, в частности, в нашем языковом сознании и регулируют метафорические употребления, ибо в древности метафора являлась единственно доступным способом осмысления и репрезентации смыслов окружающего мира. Архетипы и мифологемы создают основу языковой КМ (ЯКМ) и всегда «держат» наше языковое сознание в зоне психолого-эмоционального воздействия, а современный наивный языкопользователь неосознанно продолжает жить прежними, с сегодняшних позиций, мифо-

логическими представлениями и понятиями [3]. Эту мысль разделяют: Е.В.Урысон, характеризующая ЯКМ как «консервативную и инертную» по отношению к более быстро меняющейся наивной картине мира [14], В.А.Маслова [10] и др. Таким образом, ЯКМ является «частью концептуальной КМ, которая имеет привязку к языку и преломлена через языковые формы» [4].

Наивная и научная КМ также являются разновидностями концептуальной КМ и соответственно различаются по способу познания действительности: практическому – осуществляемому в процессе трудовой деятельности и повседневной жизни, или теоретическому – целенаправленному и осуществляемому с помощью специальных методов изучения действительности или отдельных ее объектов. Наивная КМ – это результат практического познания действительности, имеющий этническую (национальную) специфику и находящий выражение, прежде всего, в лексическом составе языка [5]. Наивная КМ вне зависимости от исторического места и времени её существования вербальна [3]. Языку  принадлежит функция объективации человеческого опыта и сознания. Эту точку зрения разделяют представители московской семантической школы [1, 14], которые ставят знак равенства между понятиями языковой КМ (=языковой ММ) и наивной КМ, акцентируя внимание на «донаучном» характере последней.

Научная КМ – это стремящаяся к интернационализации разновидность ККМ, результат теоретического познания сущностных свойств объекта [5]. Научное сознание формируется в Новое время и опирается на обыденное сознание, т.е. на практические знания человеком мира. Оно выделяет свой собственный относительно автономный объект наблюдения и последующего анализа. По мнению Е.В.Урысон, современный человек склонен рассматривать научное знание как эталон «правильных представлений» [14]. Отличительной чертой научного знания считается его абстрактность, наличие унифицированного

терминологического языка (подъязыка), являющегося признаком научного дискурса. Однако, несмотря на абстрактность, общезначимость и претензию на объективность, наука не свободна от «ценностных, образных, личностных моментов, имеющих истоком жизнь общества, народа, личности <…> И тем не менее науке именно для того, чтобы добыть новые «степени свободы» в своем полете к чистой истине, полезно отдать отчет в своих социо-культурных детерминантах» [2].

Мы разделяем мнение об очевидности влияния наивной КМ, т.е. житейского сознания, строящегося на практическом освоении мира, на формулирование тех или иных научных понятий, и  последующего внедрения их в массы. Подтверждением этой мысли также служит получившая широкое распространение на Западе с 1960-х гг. и вылившаяся в ведущую парадигму в социальной психологии, теория социальных представлений (Московичи С., Биллинг М., Флик). Теория изучает процесс понимания явлений и способ коммуникации по их поводу. Согласно этой теории для «превращения незнакомого в знакомое» важны два процесса: анкоринг («заякоривание» – англ. anchoring, фр. anchorage) и объективизация (objectification). Первый процесс «ставит на якорь» странные идеи, сводит их к привычным категориям и образам и помещает их в уже знакомый контекст, с тем, чтобы сократить до минимума пугающее воздействие всего нового и неизвестного. Природа анкоринга универсальна и базируется на наличии стереотипов в любом культурном контексте. Второй механизм превращения незнакомого знания в будто бы знакомое сводится к преобразованию абстрактного в нечто почти конкретное. Процесс объективизации также невозможен без присутствия прототипов, используемых для преобразования незнакомого абстрактного знания в «знакомое» и «конкретное» [8].

Еще одной разновидностью современной концептуальной КМ является религиозная КМ. Следует различать мифолого-религиозную КМ и религиозную КМ.

Имея различные корни, мифология и религия имеют и общее – олицетворяющую фантазию. Именно это способствовало включению мифологических представлений в область религии на ранних ступенях развития. Фигурирующие в мифологорелигиозных представлениях события относятся к далекому прошлому (мифологическая эпоха) [11]. Мифологическую составляющую религии также подчеркивал великий русский ученый А.Ф.Лосев: «Миф не есть религия, но религия есть мифическое творчество и жизнь. Мифология шире религии. Религия есть специфическая мифология, а именно… жизнь как миф» [7].

Базовыми ценностями религиозной КМ являются святое (священное) и сверхъестественное. Наличие в мире явлений, соответствующих этим ценностям, оказывается предметом веры, т.е. принимается без доказательств, на основании внутренней убежденности. [12].

Таким образом, на основе изученной литературы по вопросу картины мира и модели мира, и выбрав первый термин в силу большей распространенности, мы пришли к следующим выводам: 1) мифопоэтическая КМ «встроена» в современную концептуальную КМ и связана с ней генетически. В мифопоэтической КМ слияние реального (природы и человека) и мифологического предельно, что обусловлено синкретизмом древнего сознания; 2) Современная концептуальная КМ, в отличие от мифопоэтической КМ, более четко структурирована, ее основными разновидностями выступают: языковая КМ, наивная КМ, научная КМ, религиозная КМ.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Апресян Ю.Д. О Московской семантической школе// Вопросы языкознания. М.: Наука, 2005. № 1. С. 3-30.

2. Гачев Г.Д. Наука и национальная культура (гуманитарный комментарий к естествознанию).- Ростов-на-Дону:

, 1993.- 320с. С. 5-11.

3. Красавский Н.А. Эмоциональные концепты в немецкой и русской лингвокультурах:- Волгоград, 2001.- 495с. С.338, 368.

4. Кубрякова Е.С. Концепт // Кубрякова Е.С., Демьянков В.З. и др. Краткий словарь когнитивных терминов. М.: 1996. С. 90-93.

5. Куликова И.С., Салмина Д.В. Обучающий словарь лингвистических терминов.- СПб.,  2004.- 176с. С.31-32.

6. Культурология ХХ век. Энциклопедия. Т.1.- СПб., 1998.- 447с. С.37-39.

7. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. – М.  С. 99.

8. Макаров М.Л. Основы дискурса.- М., 2003. С. 72.

9. Маковский М.М. Язык – миф – культура: Символы жизни и жизнь символов. М.:, 1996. – 330с. С.15-17.

10. Маслова В.А. Введение в когнитивную лингвистику: М.: 2006. С.65.

11. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х т. М.:, 1994.

Т.2. 719с. С.161-164, 378.

12. Религиоведение: СПб., 2004. С. 116, 496.

13. Тхорик В.И. Языковая личность (Лингвокультурологический аспект): Дис. … док. филол. наук.- Краснодар:, 2000. С.106, 109.

14. Урысон Е.В. Языковая картина мира — обиходные представления (модель восприятия в русском языке) // ВЯ, 1998, №2. С.3-21.

15. Цивьян Т.В. Модель мира и ее лингвистические основы. – М.:, 2005.

Автор(ы) статьи: Решетнёва У.Н.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

китайская культура, персонажи, космологическая модель мира, фантастическая существа

Аннотация:

B статье рассматривается преломление образной системы китайского менталитета в пословицах и по­говорках. Выявлено наличие различных представителей зооморфных фантастических существ, одно­временно показано, что все они соотносятся с пятичленной космологической моделью мира. Персона­жи совпадают с образами китайской культуры, характерными для мифологии, изобразительного ис­кусства и разных жанров устного народного творчества. Иерархия образов соответствует их значимо­сти в культуре в целом.

Текст статьи:

Один из главных элементов поэтики пословиц и поговорок — образ. В нем проявля­ется единство формы и содержания художественного произведения. Под образностью по­словиц и поговорок обычно подразумевается их насыщенность тропами, поэтическими фигурами. Воспроизведение любого явления, предмета в целостности является одним из вариантов понимания образа в литературоведении [1]. В данной работе рассматривается преломление образной системы китайского менталитета в пословицах и поговорках. Ис­ходя из степени абстрактности образов, исследователи выделяют четыре типа образности: 1) абстрактно-символическую; 2) предметно-символическую; 3) растительную и 4) зоо­морфную [2. С.357]. Основное внимание мною уделяется последней, прежде всего, пото­му, «что по количеству видов животных Китай занимает одно из первых мест в мире» [3].

Хотя образы животных в китайском фольклоре уже рассматривались отечествен­ными учеными, публикации, освещающие своеобразие зооморфной образности немного­численны. Из них подробно раскрываются образы животных в китайских мифах (Б.Л.Рифтин), в китайских народных сказках (Н.Н.Репнякова). Основные положения этих работ учитываются при исследовании китайских пословиц и поговорок.

В народных речениях фиксируются реалии окружающего мира, а также суждения и выводы, возникающие из жизненных наблюдений, т.е. образы пословиц и поговорок «бе­рутся из действительности» [4]. Многочисленность и разнообразие фауны Китая предо­пределило видовое обилие встречаемых в паремиях зооморфных образов. Анализируемый двухтомный «Сборник китайских народных речений, пословиц и поговорок» (Чжэнчжоу, 2001) является наиболее полным из изданных в Китае. В книге из 41 404 изречений обра­зы животного мира встречаются в количестве 10820 единиц, что составляет 26,1%. Для сравнения растительные образы составляют 14,2%. Это важный фактор в пользу того, что в исследовании приоритет отдается представителям фауны.

Несколько замечаний о принципах перевода китайских паремий. Выбранные по­словицы и поговорки для иллюстрации данной статьи даются в транскрипции pinyin, в скобках указываются страницы сборника, ниже предлагается выполненный мною перевод, в котором реализовывалось стремление сохранить жанровое своеобразие народных рече­ний: лаконичность, ритм, лексическую наполняемость и грамматические структуру фраз. По возможности не опускались и не вводились новые слова. Если языковые различия не позволяли сделать точный перевод, то в особых случаях использовалась дополнительная лексика, отсутствующая в оригинале, но помогающая адекватному восприятию ритмиче­ски организованных речений. Такие слова подавались в квадратных скобках.

Соответственно частотности употребления образов в китайских пословицах и по­говорках выделены следующие их классы в определенной последовательности: звери (до­машние — 34,4% и дикие — 23,8%), птицы — 17,5%, рыбы — 6,9%, насекомые — 6,3%, пре­смыкающиеся — 3,9%, ракообразные — 1,4%, земноводные — 0,86%, паукообразные — 0,38% и прочие (черви, моллюски, членистоногие, кишечнополостные) — 0,56%. Также рассмат­ривается класс мифологических (фантастических) существ — 4%. Необходимо подчерк­нуть, цифры (проценты), указываемые возле каждого представителя животного мира, со­ответствуют не количеству пословиц и поговорок, в которых встретился образ, а количе­ству употреблений образа в народных речениях в целом.

Доминантой китайской культуры является пятичленная космологическая модель, согласно которой выстраиваются пространственно-временные зоны, натурфилософская, цветовая символика, в том числе и зооморфная. Учитывая значимость комбинаций из пяти элементов, из указанных групп животных персонажей анализируются пять самых употре­бительных. Из них более детально рассматриваются образы-лидеры. Для более точного их раскрытия привлекается материал и о других представителях китайской фауны. В связи с многочисленностью образов животных их классифицировали на домашних и диких и вы­делили следующих лидеров: тигр, лошадь/конь, кура/петух, рыба, насекомое, дракон, змея, рак, лягушка, скорпион.

Характеристика образов животных строится с учетом схемы описания, предложен­ной А.В.Гурои для славянской народной традиции [5]. Используемые принципы анализа являются общеметодологическими и могут вполне быть применимы и для китайских фольклорных текстов, в частности, для пословиц и поговорок. Принимая во внимание их жанровую специфику, в работе предлагаются следующие критерии рассмотрения образов животных:

• наименование;
• внешний облик, тело и его части;
• локус, жилище, место обитания;
• свойства, модус, характер;
• взаимоотношения с другими животными персонажами и человеком.

Помимо реально существующих представителей фауны в китайском фольклоре ак­тивно бытуют мифологические (фантастические) существа. Иногда это обычные живот­ные с какими-то фантастическими чертами; как, например, Белый тигр (Байху) или персо­нажи, внешний облик которых мало похож на современных животных, к примеру, дракон (лун), единорог (цилинь). И те, и другие, а порой, и реальные звери и птицы в китайской культуре имели «сакральное значение» [6. С. 18].

Наибольшую трудность для понимания представляют народные афоризмы, содер­жащие образы мифологических существ. Их внешний облик, характер и поведение оста­ются вне культурного контекста для непосвященных читателей и слушателей. Паремии согласно жанровым законам строятся на сравнении, аналогии, противопоставлении. На­пример, исходя из знаний о тигре как о свирепом хищнике, можно предположить, что ис­пользование этого образа в пословицах и поговорках носит предостерегающий характер или, наоборот, содержит восхищение его смелостью. Именно наблюдения за природными свойствами образов животных положены в основу многих паремий. Безусловно, предста­вители фауны наделяются чертами, характерными для определенной культуры, которые иногда скрыты за контекстом, являются фоновыми знаниями и их нужно учитывать.

Сложнее дело обстоит с фантастическими существами, придуманными народом. Учитывая специфику таких персонажей, а также особенности паремиологических жанров, а, именно, отсутствие развернутого описания, в работе предварительно освещается «кано­ническое» изображение мифологического существа, указывается возможный прототип его образа, а также его роль и место в китайской культуре. Затем подробно рассматривается доминирующий образ — дракон. Мною выявлено, что в китайских пословицах и поговор­ках дракон взаимодействует почти со всеми остальными мифологическими персонажами.

Согласно пятичленной космологической модели мира китайская традиция выделя­ет «пять священных [существ] «(улин): цилинь, дракон, феникс, Белый тигр (Байху) и Бо­жественная черепаха (Лингуй)» [2. С.383]. Поэтому из всего многообразия мифологических существ ориентируемся, прежде всего, на эту пятерицу. В анализируемом сборнике пословиц и поговорок наиболее часто встречаемым является дракон — 81,3%. Все осталь­ные образы отстают от него по встречаемости в несколько раз и соответственно составля­ют следующую иерархию: феникс — 13,3%, Белый тигр (Байху) — 1,8%, цилинь — 1,1%. Образ Божественной черепахи (Лингуй) мне не встретился, зато в народных речениях ис­пользуется образ черепахи Ао — «гигантской морской черепахи (плавучий остров)» [7. IV. С.930] — 2,5%.

Необходимо указать, что существует и другой набор зооморфных персонажей, со­ответствующий пятичленной космологической символике: Желтый дракон (Хуанлун) -покровитель центра, Бирюзовый дракон (Цанлун) — покровитель востока, Красная птица / Красный воробей — (Чжуняо / Чжуцюэ) — покровитель юга, Сокровенный воин (Сюаньу) -покровитель севера, представляющий собой симбиоз черепахи и змеи. Наблюдается сов­падение некоторых персонажей из двух наборов зооморфной символики. Из этой пятери-цы фантастических образов в анализируемом сборнике пословиц и поговорок обнаружены уже упоминавшиеся Белый тигр (Байху) и Желтый дракон (Хуанлун).

Главным из пяти существ является дракон (лун) — «признанный царь китайского бестиария» [8. С.339]. Он возглавляет «семейство» дракономорфных созданий, многие из которых имеют собственное терминологическое название, свойства, функции и внешние приметы. Из всего множества драконов, встречаемых в мифологических и фольклорных текстах, в китайских народных изречениях были обнаружены следующие их разновидно­сти: Желтый дракон (Хуанлун,), Божественный дракон (Шэньлун), олицетворяющий об­лака и ветры, ниспосылатель дождя [2. С.384], Зеленый / Черный дракон (Цинлун), озна­чающий счастливое предзнаменование [9. П. С.622], Водяной дракон (Цзяолун), вызы­вающий наводнения [7. IV. С. 57]. В результате исследования выявлено, что в основном в китайских пословицах и поговорках преобладает дракон (лун) — обобщенный образ.

Корни этого образа уходят в глубокую древность. Дракон был тотемным животным народностей, населявший в древности ойкумену китайцев. В надписях на гадательных костях эпохи Инь (XIV в. до н.э.) имеются иероглифы лун, представляющие собой «пик­тограмму, изображающую животное с длинным телом и головой, увенчанной рогами» [9. II. С.77]. Одно из самых ранних книжных упоминаний о драконе относится к «Книге пе­ремен» («Ицзин»), датируемой примерно VIII-VII вв. до н.э.: «Нырнувший дракон», «Поя­вившийся дракон находится на поле», «Летящий дракон находится в небе» [10. С.208]. Уже с древних времен прослеживается связь дракона с водной и воздушной стихиями.

Длительная история употребления образа дракона в китайской культуре не решает проблемы его прототипа. Научная полемика ведется в разных направлениях: дракон — со­бирательный образ тотемных животных, либо образ, восходящий к реально существовав­шему ящеру (рептилии) [2. С.384]. Далее, детально эта дискуссия не рассматривается, так как она не раскрывает жанровой специфики паремиологических текстов.

Художественные изображения дракона-лун в разных трактовках выделяют в нем, в одних случаях, змеиные черты, в других — черты хищного зверя с оскаленной пастью, ког­тями, шипами, крыльями, чешуей и пр. Хотя допускаются вариации образа, все же наблю­дается некая «каноничность» его изображений: «с головой верблюда, оленьими рогами, глазами зайца, коровьими (бычьими) ушами, змеиной шеей, животом морского чудовища (шэнь), телом, покрытым рыбьей (карпа) чешуей, и тигриными лапами, заканчивающими­ся когтями ястреба» [2. С.389].

В китайских пословицах и поговорках скупо описывается внешний облик живот­ных, он изображается лишь в той мере, насколько это нужно для формирования суждения в поучительной форме. В этом проявляется особенность жанра народных речений с их ла­коничной формой и определенным ритмом. Например, чтобы подчеркнуть опасность за­теи, используются образы свирепого тигра и Водяного дракона (Цзяолуна), который имел «змеевидную внешность и тело, покрытое чешуей» [2. С.284].

•        Laohu kouli duo cuigu, jiaolong beishang jie shenglin [11.1. C.611].

Из тигриной пасти вырвать хрящик, со спины водяного дракона сорвать чешую.

Что касается цветовой гаммы, то она нашла отражение в наименовании драконов: Желтый дракон (Хуанлун), Зеленый / Черный дракон (Цинлун). Обращает внимание свое­образие толкования наименования Цинлуна, связанное с особенностями перевода морфе­мы «цин». Спектр ее семантических значений необычайно велик: «темно-голубой, ярко-синий, ярко-зеленый, черный, темный» [7. III. С. 198]. Поэтому Цинлун иногда трактуется как «Черный дракон», означающий «счастливое предзнаменование» [7. IV. С.57], или «Зе­леный дракон», имеющий также «благопожелательный смысл» [9. П. С.622]. Примерно со средних веков дракон используется в паре с Белым тигром (Байху) [9. П. С.622], одно из значений семантики которого «злой дух» [7. П. С. 602]. Велико искушение при переводе китайских паремий закрепить пару противопоставлений Черный дракон и Белый тигр, столь понятных для славянской культуры, тем более, что для этого есть основания. Но все же, я придерживаюсь того мнения, что Цинлун как покровитель востока, коррелирующий со стихией «дерево», является «Зеленым драконом»:

•        Qinglong Baihu tong xing, jixiong quanran nanbao [11. II. C. 877].

Зеленый дракон и белый тигр вместе идут, зло [или] добро трудно сказать.

Других указаний на параметры и пропорции драконьего образа в народных изрече­ниях нет, наоборот, подчеркивается, как трудно его нарисовать. Ведь его никто не видел, поэтому, изображая дракона, каждый проявляет свою фантазию:

•        Yiqiao wabucheng jing, yibihua bucheng long [11. П. C.1391].

Одной лопатой не выкопать колодец, одной чертой не нарисовать дракона.

Существуют различные лексические варианты данной паремии. Любопытная де­таль: в них образ дракона используется параллельно с образом колодца. На мой взгляд, это сочетание неслучайно, так как дракон считается «хранителем водоемов и скрытых в них сокровищ, <прежде всего>, жемчуга» [12]. Также становится вполне понятным и со­четание жемчуга с образом дракона в следующем примере:

•        Longyan shi zhu, fengyan shi bao, shuiniu yanjing shi daocao [11. I. C.662].
Глаз дракона ведает о жемчуге, глаз феникса — о сокровищах, глаз буйвола — о ри­
совой соломе.

Одно из значений иероглифа «лун» — «выдающаяся личность, знаменитость, ге­ний…» [7. IV. С.363]. Способности такой личности высоки и соответственно велики ее возможности, поэтому дракон-лун и феникс-фэнхуан ведают о богатстве, а буйвол, с его способностями, может видеть только траву. Связь с сокровищами характерна для разных представителей «драконьего семейства». Жемчуг локализуется и на голове Зеленого дра­кона (Цинлуна). Попытаться его взять, значит совершать опасное, безрассудное меро­приятие:

•        Laohu zuili batuo уа, Qinglong touxia jian mingzhu [11. I. C.611].

Из пасти тигра выдергивать зуб, с головы Зеленого дракона забирать жемчужи­ну.

Что касается сочетания с жемчугом, то в китайском изобразительном искусстве существует двучленная композиция с драконом и фениксом, которые символизируют Ян и Инь соответственно. Между их фигурами находится «пылающая жемчужина». Таким образом, передается «встреча» весны и лета. Данная композиция служит эмблемой на но­вогодних подарках [2. С. 394].

В китайских народных речениях самыми значимыми частями тела в облике драко­на выделяются голова и хвост. Обычно их сопоставляют со змеиными. Это сочетание примечательно тем, что как отмечают некоторые исследователи, возможна генетическая связь змеи и дракона. В отношении последнего, А.П.Терентьев-Катанский считает, что «речь идет о пресмыкающемся, близком к змее и живущем в воде» [6. С.26].

В следующем примере с распространенным содержанием о маленьких, но важных приоритетах используются змеиные атрибуты:

•        Ning wei shetou,bu wei longwei [11. I. C.789].
Лучше быть головой змеи, чем хвостом дракона.

В народной афористике средой обитания дракона являются водная и воздушная стихии. Наибольшее количество примеров те, в которых этот фантастический персонаж связан с морем, озером, омутом, ведает дождем и управляет водой:

• Long buli hai, hu buli shan [11. I. C.665]. Дракон не покидает море, тигр не покидает горы.
• Gaoshan cang hu bao, shenze yan Longjiao [11. I. C.326].

В высоких горах прячется тигр и леопард, в глубоких озерах укрывается Водяной дракон.

В древности китайцы почитали дракона как божество воды и дождя, отголоски это­го верования фиксируются и в народных речениях:

•        Long neng zhi shui, ren neng zhi huo [11. I. C.663].

Дракон может управлять водой, человек может управлять огнем.

•        Long duo le han, ren duo le luan [11. П. C.663].
Драконов много — засуха, людей много — беспорядок.

«Мертвая вода» в китайских народных изречениях служит олицетворением небла­гополучной обстановки, порочной среды, в которой не могут существовать талантливые личности:

•        Sishui bucang long [11. П. С.1139].
В мертвой воде не спрятать дракона.

Одним из наиболее значимых локусов дракона является море, дракон не только не покидает его, но и всегда приходит к нему:

•        Fang long ru hai, zong hu gui shan [11. I. C.290].

Отпустишь дракона, уйдет в море, освободишь тигра, вернется в горы.

Народная молва, таким образом, говорит о злодее, которого отпустили на волю, развязали руки. Для этого примера существует и другое толкование смысла выражения «пустить дракона в море», т.е. «дать возможность развернуть дарование» [7. IV. С.363].

Дракон-лун связан с воздушной стихией, в китайских паремиях немало тому при­меров:

•        Shi longjiushangtian, shi she jiuluo di [11. II. C. 1082].

[Если] это дракон, то взлетит на небо, [если] это змея, то упадет на землю.

Эта сентенция используется, когда необходимо подчеркнуть, что одаренный чело­век сможет всего добиться, больших высот, а заурядный человек так и проживет, без вы­соких устремлений. В то же время народная мудрость гласит, что даже для таланта нужны соответствующие условия, в противном случае и ему трудно чего-либо достичь:

•        Long wu yun buxing, yu wu shui busheng [11. I. C.664].
Дракон без облаков не летает, рыба без воды не живет.

Многие изречения свидетельствуют о сходстве дракона с рептилиями, но в отличие от них, согласно традиционным представлениям китайцев, дракон «обладал способностью трансформировать свой облик, меняя его размеры…» [2. С.387].

•        Neng da neng xiao shi tiaolong, guang neng da bu neng xiao shi changchong [11.
I. C.768].

Может быть большим, может быть маленьким — дракон, может только быть большой, не может быть маленькой — змея.

Одной из отличительных черт образа дракона является наличие детенышей. Как и в других сферах культуры, в паремиях также подчеркивается, что «глава драконьего семей­ства имеет девять (число «высшего Ян») отпрысков» [8. С. 340]. С одной стороны, как ут­верждает народная мораль:

•        Long sheng long zi, hu sheng hu er [11. I. C.663].

У дракона рождаются драконы, ay тигра рождаются тигры. В этом изречении подчеркивается, каковы предшествующие поколения, таковы и потомки, но с другой стороны:

•        Long sheng jiu zhong, zhong zhong ge bie [11. I. C.663].

У дракона родились девять сыновей, друг от друга отличаются. Смысл этой и следующей сентенций в том, что не всегда дети следуют заветам от­цов, не все из них смогут добиться высот, не все смогут блеснуть талантами:

•        Long sheng jiu zi bucheng long [11.1. C.663].

У дракона родились девять сыновей, не все станут драконами.

Неслучайно, в китайских пословицах и поговорках наибольшее количество изрече­ний о потомках характерно только для образов дракона и тигра. Значимость этих образов для китайской традиционной культуры очень велика. В китайском искусстве существует двучленная композиция «дракон и тигр», которая несет в себе «идею противоборства про­тивоположных стихий или сущностей» [2. С.394]. Примеры этому находим не только в фольклорных текстах:

•        Long hu xiang dou, bi you yi shang [11. I. C.664].
[Когда] дракон и тигр дерутся, один непременно будет ранен.

В китайской кулинарии готовят оригинальное блюдо «Борьба тигра с драконом» -это еще одно подтверждение значимости образов тигра и дракона.

Важной особенностью паремий является то, что они отражают характер взаимоот­ношений человека и животных:

•        Meiyou da hu yi, bu gan shang shangang, meiyou qin long shu, bu gan xia
shenyuan[ll.I. C.712].

Без искусства охоты на тигров не хватает духу подняться на холм, без владения техникой ловли драконов не хватает духу спуститься в пучину.

Согласно пятичленной космологической модели дракон, являясь покровителем центра, соотносится с царской резиденцией и столицей, символизирует институт государ­ственной власти и монарха. Происходит фиксация этого факта и в паремиологическом ма­териале:

•        Xizi chuanshang longpao, chengbuliao huangdi [11. П. С. 1273].
[Даже, если] актер наденет драконовый халат, императором не станет.
Сочетание «лунпао» (букв, драконовый халат) имеет значение «парадное платье

императора» [7. IV. С.366]. Драконы служили ранговой эмблемой правителя и могли изо­бражаться только на костюмах владыки:

•        Sile longpao ye shi si, da taizi ye shi si [11. II. C. 1134].

Порвал драконовый халат — смерть, убил наследника престола — тоже смерть.

Таким образом, дракон, в китайских пословицах и поговорках, предстает как фан­тастическое существо, умеющее трансформировать свой облик, объединяющее мужское и женское начала. В большинстве изречений олицетворяет личность, наделенную таланта­ми. Используя образ дракона и связанные с ним аллегории, народная мудрость советует, указывает, диктует жизненные постулаты китайского общества.

Вторым «священным животным» [6. С.45] традиционной китайской культуры яв­ляется феникс. В анализируемом сборнике китайских пословиц и поговорок по частотно­сти употребления это фантастическое существо занимает вторую позицию — 13,3%, за­метно уступая лидеру-дракону.

Фениксы, как и драконы, многочисленное семейство [2. С. 390]. Из его представи­телей в исследуемом мною материале встретились две птицы: фшикс-фэнхуан (домини­рует) и феникс-луань. Наименование «фэнхуан» может означать: 1) мифическую птицу феникс и 2) самца и самку феникса [7. IV. С. 539], т.е. морфема фэн имеет значение «са­мец», а морфема хуан - «самка». Это разделение необходимо учитывать, так как в китайских пословицах и поговорках бытуют сочетания феникса-фэн и феникса-луань. Послед­ний в изречениях фигурирует либо самостоятельной сказочной птицей, либо самкой фе­никса со значениями 1) луань и феникс — «неразлучная супружеская пара», 2) луани и фе­никсы — «корифеи, лучшие люди, герои» [7. III. С. 527]. Считается, что луань и феникс -«издревле постоянные спутники» [6. С.48], таковыми они являются и в китайских пареми­ях.

Наиболее ранние упоминания о фениксе «встречаются уже на иньских гадательных надписях (ок. XVI в. до н.э.)» [9. П. С.574]. Таким образом, истоки образа этого фантасти­ческого существа уходят в глубокую древность. Например, в «Каталоге гор и морей» («Шань хай цзине»), анонимном памятнике конца III — начала II в. до н.э., содержащим информацию по мифологии и верованиям [13. С.492], упоминается феникс: «[Там] водит­ся птица. Она похожа на петуха, пятицветная, с разводами. Называется феникс (фэнхаун)» [14]. Из других более поздних памятников перед нами предстает мифологический образ, впитавший элементы других существ: «клюв петуха, зоб ласточки, шея змеи, на туловище узоры как у дракона, хвост рыбы, спереди как лебедь, сзади как единорог-цилинь, спина черепахи» [9. П. С.574]. Согласно современным научным изысканиям образ феникса вос­ходит к павлину [2. С.391].

В китайских паремиях акцентируется внимание на внешнем облике феникса, осо­бенно на его оперении. Благородный внешний вид — непременный атрибут «царя перна­тых», утрата прекрасного оперения снижает его статус:

•        Bale mao de fenghuang bur u ji [11.1. C. 10].
Лучше курица, чем феникс с выщипанными перьями.

Местом обитания этой «священной птицы» ученые указывают различные локусы: «живет в пещерах» [9. П. С.574], «гнездится на утунах» [6. С.47], находится «в недоступ­ных для человека и прочих «пичуг» местах» [2. С.391]. В результате исследования выяв­лено, что в народных речениях основным локусом феникса является мифическое дерево утун:

•        Jia you wutongshu, buchou fenghuang lai [11. I. C.448].
[Если] у дома есть утун, не беспокойся, феникс прилетит.

Характерно, что и феникс, и утун имеют солярный характер, согласно с классифи­кацией по пяти первоэлементам соотносятся со стихией огня. Впоследствии «царь перна­тых» становится символом императрицы и ассоциируется с женским началом.

В традиционной китайской культуре феникс олицетворяет благородную личность [2. С.390], таковым он предстает и в народной афористике. Благородный человек может появиться среди простых людей:

•        Laoya keli chu fenghuang [11.1. C.618].
[Далее] из гнезда вороны может лететь феникс.

Но порой пословицы и поговорки утверждают и обратное:

•        Laoya woli chubude fenghuang [11. I. C.618].
Из гнезда вороны не может вылететь феникс.

Примеры подобного содержания весьма многочисленны, наряду с образом вороны используются и другие: воробей, курица, сорока, олицетворяющие простых людей.

Вслед за благородной внешностью в паремиях выделяется божественный голос фе­никса, который вещает только благостные слова. Поэтому понятно, что:

•        Yej i jiaobuchu fenghuangyin [11. П. С. 13 84].
Фазан не поет голосом феникса.

Это и следующее выражение используют, если необходимо подчеркнуть, что пло­хой человек не может говорить хорошие слова, не может водить дружбу и знакомства с хорошим человеком:

•        Wuya buy u fenghuang qi [11. П. С. 1245].
Ворона не сидит на одной ветке с фениксом.

Традиционно считается, что «третьим благодатным мифологическим животным был единорог (цилинь)» [8. С.340]. В анализируемом сборнике китайских пословиц и по­говорок его образ встречается чуть реже, чем образы черепахи Ао и Белого тигра (Байху), занимает, соответственно, пятое место. Все же я рассматриваю его третьим, согласно культурной значимости.

Хотя, как и предыдущие мифологические существа — дракон и феникс, представи­тели семейства единорогов весьма разнообразны [6. С.71-80], но в исследуемом паремио-логическом материале употребляется лишь цилинь. Его наименование иногда трактуется как сочетание двух морфем, означающих: ци — «самец», линь — «самка» [9. П. С.621] (см. аналогию с фэнхуан). Первое упоминание о нем содержится в «Книге песен» («Ши цзи-не»), основной корпус которой сформировался предположительно в Х-VI вв. до н.э. [13. С.500]. Единорог (цилинь) считается тотемным животным. Истоки его образа также име­ют давнюю историю и не вполне ясны. А.П.Терентьев-Катанский считает, что «в отличие от дракона и феникса, он явная комбинация различных черт животных» [6. С.71]. Б.Л.Рифтин указывает на уподобление отдельных частей цилиня реальным животным (оленю, волку, быку) [9. П. С.621]. Позже, в результате канонизации, образ цилиня стал изображаться как комбинация черт копытных животных: «с туловищем оленя, ногами ко­ня, коровьими копытами и хвостом, головой барана, увенчанной парой оленьих рогов или одним острым, наподобие носорожьего рогом» [2. С. 396]. В китайских паремиях также прослеживается связь цилиня с копытными животными:

•        Niu sheng qilin zhu sheng xiang [11. I. C.796].
[И] у коровы родится цилинь, и у свиньи родится слон.

Это выражение указывает, что в семье обыкновенного человека могут появиться высокоморальные, добродетельные потомки. В традиционной китайской культуре образ цилиня «олицетворяет гуманность, милосердие, благородство» [2. С.396]. В народных представлениях он «прочно ассоциировался с рождением сыновей» [9. П. С.622].

Еще одна примечательная деталь этого мифологического существа — его рог — сим­вол единовластия государя либо символ объединения страны в единое государство [9. П. С.622].

•        Huanggou chu jiao bian qilin [11. I. C.455].

[Если] у желтой собаки вырастет рог, [то она] превратится в цилиня. Примечательно, что цвет собаки в этом изречении — желтый — императорский. В пословицах и поговорках указано место обитание цилиня:

•        Shenshan cang hu bao, kuangye ni qilin [11. П. C.1038].

В глухих горах скрываются тигры и леопарды, в пустынной местности прячется цилинь.

Еще один персонаж пятичленной модели — Белый тигр (Байху). Он является глав­ным представителем отряда тигрообразных существ [6. С.95-99] и единственным, обна­руженным в народных изречениях. Хотя, конечно, встречаемость этого образа уступает образу дракона, но в столь немногочисленных примерах прослеживается его семантика, которая соответствует представлениям китайской культуры в целом. Его образ коррели­рует с западной пространственной зоной, которая соотносится с белым цветом. Поэтому неслучайно животное, прототипом которого являются живущие в природе тигры, приоб­ретает белую окраску, превращаясь тем самым в фантастическое существо.

В анализируемом паремиологическом материале образ Белого тигра обладает от­рицательными качествами:

•        Baihu dang tou zuo, wu zai bian shi huo [11.1. C. 14].
Белый тигр перед лицом сидит, не беда, а несчастье.

Как уже отмечалось, его спутник в народной афористике — Зеленый дракон (Цин-лун). Чаще всего эти два образа используются как символы зла и добра соответственно.

Иногда в изречениях с этими существами подчеркиваются высокие моральные качества у дракона и отсутствие их у Белого тигра (Байху):

•        Ning jiao Qinglong gao wanzhang, bu jiao Baihu tai yi tou [11. I. C.787].
Лучше учись у Зеленого дракона подниматься на тысячу чжанов вверх, не учись у

Белого тигра поднимать голову.

Необходимо отметить, что в народных представлениях Белый Тигр (Байху) наделя­ется не только отрицательными качествами, ассоциируясь с наиболее губительной про­странственной зоной (запад), но и положительными, он почитается как защитник от злых сил [15].

Пятый персонаж пятичленной модели согласно одному набору — это Божественная черепаха (Лингуй), согласно другому — Сокровенный воин (Сюаньу) — в анализируемом сборнике не обнаружен. Из черепашьих, в текстах сборника есть гигантская черепаха Ао. Она является мифологическим существом, поэтому остановлюсь более подробно на ее образе в паремиях. В традиционной китайской культуре для всех черепах, в том числе и для Ао характерна связь со знаниями и ученостью. «Выражение «голова Ао» или «стоя­щий на голове Ао» употреблялись как метафорические обозначения первого лауреата сто­личных экзаменов» [9. I. С. 91]. Именно в таком ракурсе раскрывается образ черепахи Ао в анализируемых народных речениях:

•        Zhuangyuan du zhan Aotou [11. П. С. 1687].
Чжуанюань одиноко стоит на голове Ао.

Для того, чтобы уяснить смысл этого изречения помимо представлений об особен­ностях образа черепахи, необходимо знание лингвострановедческой реалии — «чжуаню­ань» — это название ученой степени в феодальном Китае.

Итак, в процессе исследования традиционной китайской культуры выявлено нали­чие различных представителей зооморфных фантастических существ, одновременно пока­зано, что все они соотносятся с пятичленной космологической моделью мира. Персонажи анализируемого сборника совпадают с образами китайской культуры, характерными для мифологии, изобразительного искусства и разных жанров устного народного творчества. Иерархия образов соответствует их значимости в культуре в целом. Признанным лидером является дракон, ставший в настоящее время символом современного Китая.

Не будет преувеличением отметить, что именно образы мифологических существ подчеркивают национальный колорит китайской культуры в целом и пословиц и погово­рок, в частности. Знание внешности и характера персонажей помогает глубже понять ди­дактическую направленность паремий. В отличие от других фольклорных текстов в них не предлагается развернутого описания облика и поведения этих существ. Согласно зако­нам жанра выделяется самая яркая черта образа, которая затем «солирует» в содержании афоризма, на которой строится ритм и композиция высказывания. Выявленные в послови­цах и поговорках образы мифологических существ воплощают взаимосвязь всех сфер ки­тайской культуры и ее единство.

 

Библиография

1.  Чернец Л.В. Виды образа в литературном произведении // Филол. науки. — М., 2003. — № 4. — С. 7.

1. Кравцова М.Е. Мировая художественная культура. История искусства Китая. — СПб., 2004.
2. Ганшин Г.А., Ушаков И.В. Китай: Экономико-географический очерк. — М., 2004. — С. 25.
3. Тилавов Б. Поэтика таджикских пословиц и поговорок. -Душанбе, 1967. — С. 50.
4. Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. — М., 1997. — С. 31-118.
5. Терентьев-Катанский А.П. Иллюстрации к китайскому бестиарию. Мифологические животные древнего Китая. — СПб., 2004.
6. Большой китайско-русский словарь по русской графической системе в 4 т.. — М., 1983.
7. Малявин В.В. Китайская цивилизация. — М., 2000.
8. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х томах. — М., 1992.
9. Щуцкий Ю.К. Классическая китайская «Книга перемен». — Ростов-на-Д., 1998. — С. 208.
10. Zhongguo suyu yanyu ku (shang, xia) (Сборник китайских народных речений, пословиц и поговорок. Т. I, II). — Zhengzhou (Чжэнчжоу), 2001.
11. Ткаченко Г.А. Дракон // Ткаченко Г.А. Культура Китая: Словарь-справ.. — М., 1999. — С. 67.
12. Китайская философия: Энциклопедический словарь. — М., 1994.
13. Каталог гор морей (Шань хай цзин) /Предисл., пер. и комм. Э.М.Яншиной. — М., 2004. — С. 43.
14. Кравцова М.Е. История культуры Китая. — СПб., 1999. — С. 114.

Автор(ы) статьи: Рахманин А.И.
Раздел: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

право, Древняя Русь, наказания, объект, субъект, «Русская Правда», нормативно-правовой акт, редакция

Аннотация:

В статье рассмотрены особенности правовых норм Древней Руси, а именно – нормы, регулирующие правовые взаимоотношения между людьми, государством. На примерах нормативных документов изображена общая картина правовых взаимоотношений в древнерусском государстве.

Текст статьи:

Древнерусское право, как и государственность, возникли на территории Восточной Европы, которая находилась за пределами древней Римской империи. Формирование политических и юридических институтов на Руси происходило в результате разложения патриархального общинного строя у славянских племен, образования раннеклассовых межплеменных объединений предгосударственного характера и перерастания их в Древнерусское государство с центром в Киеве.

Общество не сразу приобретает формы государственности, ему предопределен свой путь развития.

В условиях первобытнообщинного строя у восточных славян существовали и регулировали их поведение обычаи.

Мы знаем, что славяне сначала жили небольшими патриархальными группами – родами. Затем пришел общинный быт, где родовая связь уже слабела, появлялся некий союз, державшийся на общих интересах, взаимной защите. Но, конечно, сознание целостности, какой-то начальной государственности, не было. Поэтому любое человеческое действие, несущее зло, вред, рассматривалось лишь с частной точки зрения: как вина частного человека перед частным, которая требует ответа. Это частное правонарушение породило идею наказания у славян в форме кровной мести за убийство. Мстить мог только один из близких убитого: отец за сына, сын за отца, брат за брата, племянник за дядьку. Если же убийца скрывался, его имущество поступало в пользу ближайшего родственника убитого. Когда родственников не находилось и мстить было некому, убийца наказывался штрафом в пользу князя.

Нормы, регулировавшие порядок осуществления кровной мести, проведения некоторых процессуальных действий, таких, например, как присяга, ордалии, соприсяжничество, порядок оценки показаний свидетелей и т.д. – все это относится к древнейшим нормам обычного права восточных славян. Но времена менялись. Славяне становились христианами, что, несомненно сказывалось на нравственной сути человека, княжеское законодательство набирало силу.

В древнейший период истории России право было представлено в основном нормами обычного права. Но если нынешние договоры не создают нового права и просто применяют существующие нормы, то у древних договоров иная роль. Они восполняли правотворческую функцию.

Источниками права, как известно, служат законодательная власть, создающая закон; суд, вырабатывающий своими решениями новые нормы права; частные лица и органы правительства, содействующие созданию новых юридических обычаев. Таким образом, источники права: закон, обычай, договор, судебные решения.

Источниками нормативно-правового акта являются обычное право, судебная практика, иностранное (часто византийское) и церковное право.[1;72]. Нормативно-правовые акты в раннефеодальном государстве рождаются, в основном, на базе обычного права. Большая часть обычаев не получила поддержки государства и осталась обычаями, а часть обычаев была санкционирована государством и превратилась в нормативно-правовые акты.

Наиболее крупным памятником древнерусского права является «Русская Правда ». Вопрос о времени ее появления является спорным. Некоторые авторы относят древнейшую часть этого документа к VII в., однако основная часть документа, бесспорно, связана с именем Ярослава Мудрого. Первоначальный текст «Русской Правды »  не дошел до нашего времени. Сыновья Ярослава во второй половине ХI в. существенно изменили и дополнили его и объединенные потом «Правда Ярослава» и «Правда Ярославичей» составили основу Краткой редакции «Русской Правды». Владимир Мономах еще существеннее переработал этот документ, а результате появилась Пространная редакция «Правды». В последующие века создавались новые редакции «Русской Правды». Все редакции дошли до нас в составе летописей, различных судебных сборниках. Именно «Русская Правда» наиболее наглядно дает представление о правовой системе Древнерусского государства. Согласно «Русской Правде», преступно то, что причиняет непосредственный ущерб конкретному человеку, его личности или имуществу. Соответственно этому строится и система преступлений. «Русская Правда» знает лишь два рода преступлений – против личности и имущественные, в ней нет ни государственных, ни должностных, ни иных видов преступлений. Таким образом, термин «преступление» хотя и известен был в эпоху «Русской Правды» — судебнику не известен, так как  ему чуждо понятие о нарушении закона, которое выражается этим термином. В «Русской Правде» употребляется термин «обида». Само преступление рассматривается как деяние, оцениваемое только по количеству вреда, нанесенного частному лицу. [6].

Субъектом преступления может быть только свободный человек. Любое противоправное действие, совершаемое холопами, не считалось преступлением и поэтому к ним не применялось наказание. Ответственным лицом являлся господин холопа, который или выкупал его, или отдавал потерпевшему. «Русская правда» еще не предусматривала возрастного ограничения уголовной ответственности и  не знала понятия вменяемости, но ей уже было известно понятие соучастия. [].

«Русская Правда» различала также ответственность в зависимости от субъективных обстоятельств преступления. В ней нет различия между умыслом и неосторожностью, но выделяются два вида умысла – прямой и косвенный. Это отмечается при ответственности за убийство:

— убийство при совершении разбоя наказывается высшей мерой наказания;

— убийство в драке – только штрафом.

По субъективным обстоятельствам преступления различались и ответственность за банкротство: преступным считалось только умышленное банкротство. Не было известно также преступлений, совершаемых путем бездействия.

Преступным действием считается, начатое, но не достигшее цели покушение. За преступление оконченное – удар мечом — положено 3 гривны, таким образом, покушение наказывается в три раза слабее оконченного действия. При имущественных преступлениях, вор схваченный на месте кражи, наказывается как совершивший ее. [2;23].

Объектом преступления не может быть холоп или раб. Убийство раба сторонними лицами «без вины» считается не убийством, а уничтожением чужой вещи и направлено не против раба, а против хозяина. Штраф такой же, как за уничтожение коня или скота. Права лиц с ограниченной правоспособностью (закупы), иностранцев ограждаются законом наравне со свободными людьми. [2;24].

Наказание. Первичная форма наказания в Древней Руси – месть, осуществляемая потерпевшим или его ближними. Сначала месть определялась степенью разгневанного чувства и силами пострадавших, позднее подвергается различным ограничениям, благодаря которым приобретает публичный характер, потому что подлежит контролю общественной власти. Ограничения мести сводится:

— к сокращению числа преступлений, за которые допускается месть;

— установлению срока, в течении которого можно мстить или  сужению круга мстителей.

«Русская Правда» знает месть за убийство, увечья, кровавые и синие раны, даже за удар рукой, не воинским оружием, за кражу. За увечья мстят дети, за раны и побои может мстить лишь сам потерпевший и притом только вслед за нанесением удара. Все случаи правонарушений из мести могли подлежать судебной оценке. Суд проверял соблюдение правил мести и мог сам в зависимости от характера преступления присудить месть. [4;97].

Постепенно месть ограничивается и вытесняется системой выкупов. Выкуп – это денежное вознаграждение, уплачиваемое правонарушителем и его родственниками потерпевшему и его ближним при условии отказа их от мести. Отказ от мести сопровождался при этом обрядами, устранявшими всякое подозрение в трусости перед противником.

Упрочившись, выкупы слагаются в сложную систему правил. Размеры выкупа, определяемые сначала соглашением сторон, постепенно фиксируются соответственно причиненным ущербам. Вмешательство общественной власти в систему выкупов влечет за собой установление штрафов в пользу власти, и в пользу пострадавших. Так возникают:

а) вира – штраф за убийство, поступающий в пользу князя;

б)головничество — плата за голову, поступающая в пользу родственников убитого.

В пользу потерпевших от других преступлений, помимо убийств, уплачивался урок. За убийство в разбое, поджог и казнокрадство назначалось разграбление ( насильственное изъятие имущества ) и поток (изгнание, обращение в рабство и даже убийство). Смертная казнь как форма наказания в «Русской Правде» не упоминается. Первое место в общественных отношениях Киевской Руси занимали саморасправа или примирение потерпевших с нарушителями. [5;192].

Классификация преступлений дается в «Русской Правде» на основании их объектов:

— преступление против личных прав: убийство. Различаются умышленное и непредумышленное убийство в ссоре, на пиру. Увечье относится к преступлениям против жизни, за него полагается штраф. Увечьем называлось отнятие руки, ноги, глаз, носа, т.к. лишало человека правоспособности, для него наступала гражданская смерть. Ущерб другим частям тела входит в другой, низший разряд преступных действий, а именно — преступления против здоровья: легкие увечья – отнятие пальца, нанесение раны, побои и удары, не имеющие отношения к оскорблению чести. За все эти преступления взыскивалась обычно средняя продажа (3 гривны).

— преступления против чести. «Русская Правда» знает оскорбление чести только делом, а не словом. Оскорблением считается удар не обнаженным мечом и хотя он наносит гораздо меньше вреда, чем тяжкая рана, карается вчетверо большим штрафом (12 грив.) Такое же значение удар батогом, жердью, ладонью, чашей, сюда относится вырывание бороды и усов как символов мужества. В поздних редакциях появляется оскорбление словом в отношении к женщине.

— преступления против свободы известны «Русской Правде» в двух видах: продажа полусвободного человека и лишение свободы по лживому обвинению.

— преступление против имущественных прав. В Русской Правде они квалифицируются как разбой (убийство с корыстной целью), грабеж, кража. На первом месте стоит кража. Тяжесть кражи определяется ценностью украденного. Истребление чужих вещей наказывается в три раза строже кражи, а наиболее строго карается поджог (потоком и разграблением). Незаконное пользование чужими вещами карается наравне с кражей. [6].

В «Русской Правде» содержится достаточно развитая система гражданско-правовых норм, а  также  предусмотрена правовая защита как недвижимого, так и движимого имущества.

Обязательства в Древней Руси возникали из складывающихся норм возмещения за причиненный вред и из договоров. Например, человек, нанесший ранение другому кроме уголовного штрафа, должен был оплатить убытки потерпевшего, в том числе услуги врача. Для древнерусского обязательственного права характерно не только обращение к изъятию имущества провинившегося, но и наложение взыскания непосредственно на должника, а порой даже на его жену и детей. Злостного банкрота можно было продать в холопы.

Так же «Русская Правда» знает определенную систему договоров. В их числе наиболее полно регламентирован договор займа. Существовало три вида займа: обычный, бытовой займ; займ, совершаемый между купцами и займ с само закладом – закупничество. Предусматривались различные проценты в зависимости от срока займа. Порядок заключения договоров был простым. Обычно применялась устная форма с совершением некоторых символических действий: рукобития, связывания рук и т.п. В некоторых случаях требовались свидетели. При заключении договоров о недвижимости требовались ,как правило, письменные формы.

Таким образом, древнерусское право и суд возникли в период упорядоченного самоуправства, сменив самоуправство необузданное. Изначально задача правовой системы заключалась лишь в разрешении спора, в признании или непризнании прав, чем она давала или не давала правомочия добиваться своего права силой, и если давала, то указывала пределы ее применения. Когда принуждение перешло к государству, санкционирующий характер сохраняется уже за институтом суда.

При этом, основой древнерусской системы права (как, в принципе, и любой правовой системы, сознанной в рамках любой культурной традиции) было обычное право, трансформация которого, в конечном итоге, определила как сходство древнерусской правовой системы с аналогичными системами, действовавшими в культурах Европы, так и их различия.

Список литературы.

1. Древнерусские княжеские уставы XI-XV вв. / Сост. Я.Н. Щапов. М., 1976. 514 с.
2. Русская Правда // Титов Ю.П. Хрестоматия по истории государства и права России. М., 1997. С. 256.
3. Ермолаев И.П., Кашафутдинов Р.Г. Свод законов Киевской Руси. Казань. 1988. 88 с.

4. Исаева Т.С. Основные памятники русского права. Владивосток, 1983. 92 с.

1. Свердлов М.Б. Русская правда. СПб., 1992.312 с.
2. Тихомиров М.И. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953. 192 с.