Архив автора: admin

ОСНОВНЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ СОВРЕМЕННЫХ ТЕОРИЙ ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА: ОПЫТ КЛАССИФИКАЦИЙ

Автор(ы) статьи: Русакова О. Ф.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

дискурс, параметры, анализ, дискуссионность, классификация.

Аннотация:

В статье рассматриваются параметры использования дискурс-анализа как методологической основы, новой парадигмы всего современного обществознания. Столь интенсивное проникновение дискурс-анализа в гуманитарную и социально-политическую науку не могло не сопровождаться бурным размножением разнообразных теорий дискурса, базирующихся на определенных мировоззренческих и методологических подходах к трактовке самого понятия «дискурс», на тех или иных исследовательских традициях, способах толкования и описания дискурсивных практик, их структуры и функций.

Текст статьи:

Гуманитарные науки на протяжении всего ХХ в. находились под обаянием феномена языка. По словам Ричарда Рорти, «язык вербует мир», и, следовательно, самое надежное знание о мире зашифровано именно в языке. Изучение языка — ключ к изучению человека и мира. Данный постулат, усвоенный в качестве базовой методологической установки различными общественными дисциплинами, получил название «лингвистического поворота». С конца 1960-х годов «лингвистический поворот», прежде всего, благодаря интенсивному распространению идей и терминологии постмодернизма и семиотики в интеллектуальных кругах, превращается в «дискурсивный поворот».

В академической науке в последние годы лавинообразно растет число работ, посвященных анализу самых различных видов дискурса. Пожалуй, нет ни одного феномена общественной жизни, до которого бы не добрался вездесущий дискурс-анализ. Историки подвергают дискурс-анализу всю свою источниковую и историографическую базу, социологи включают в область дискурс-анализа все социальные отношения как на макро-, так и на микроуровне, политологи подвергают дискурсивному исследованию всю феноменологию политической жизни — от идеологий до публичных выступлений и институциональных структур. Философы видят в дискурс-анализе новую парадигму всего современного обществознания.

 

Столь интенсивное проникновение дискурс-анализа в гуманитарную и социально-политическую науку не могло не сопровождаться бурным размножением разнообразных теорий дискурса, базирующихся на определенных мировоззренческих и методологических подходах к трактовке самого понятия «дискурс», на тех или иных исследовательских традициях, способах толкования и описания дискурсивных практик, их структуры и функций. В настоящее время исследовательская область под названием «теория дискурса» является одним из наиболее активно развивающихся направлений современных общественных наук. Об этом свидетельствует растущее с каждым годом количество публикаций, научных конференций, университетских курсов и диссертаций, посвященных различным сферам применения теорий дискурса и дискурс-анализа.

К настоящему времени в академической среде сложились научные школы и направления, предлагающие собственные оригинальные теоретические модели дискурса и способов проведения дискурс-анализа. В связи с этим у тех, кто внимательно следит за процессами в области современных дискурс-исследований, появляется потребность в неком целостном и системном их осмыслении, в проведении своеобразной инвентаризации многочисленных дискурс-теорий в форме их классификации и сравнительного анализа. В работах последних лет неоднократно предпринимались разнообразные попытки систематизации и классификации существующих теорий дискурса и дискурс-анализа. Среди них наиболее интересными, на наш взгляд, в плане предложенных методологических подходов являются классификации Тойна А. ван Дейка (Teun A. Van Dijk), Якоба Торфинга (Jacob Torfing), Марианне В. Йоргенсен и Луизы Филлипс (Marianne Jorgensen and Louise Phillips). Для того чтобы ввести читателя в существующую исследовательскую ситуацию в области классификационного анализа теорий дискурса, предлагаем краткий обзор тех характеристик, описаний и выводов, посредством которых указанные нами авторы осуществляют в своих работах систематизацию и сравнительный анализ наиболее влиятельных теорий дискурса.

Классификация ван Дейка

В основе классификации теорий дискурса ван Дейка лежит дисциплинарно-генетический подход, который сформулирован во вводной статье к первому тому редактируемого им четырехтомника «Справочник по дискурс-анализу» (см.: Dijk, 1985). В своем предисловии ван Дейк представляет дискурс-анализ как новую кросс-дисциплину, развитие которой связано с постоянным расширением предметной области исследования, с подключением к изучению дискурса все новых и новых дисциплин, что в итоге приводит к образованию разнообразных отраслевых направлений дискурс-анализа в гуманитарных и социальных науках. При этом расширение предметного поля дискурс-анализа рассматривается ван Дейком как результат интегративных междисциплинарных процессов. Процесс расширения предметного поля дискурс-анализа, по ван Дейку, сопровождается внедрением в теорию дискурса новых методологических подходов, заимствованных из определенных дисциплин.

Начальный этап становления дискурс-анализа как новой самостоятельной дисциплины ван Дейк связывает с применением методов структурной лингвистики при исследовании литературных произведений и культурных мифов. Первыми теоретическими опытами структурного анализа дискурса, по его мнению, можно считать работу Владимира Проппа «Морфология

народной сказки» (1928) и структуралистские исследования первобытной мифологии Леви-Стросса в 30-е годы ХХ в.

Появление первых специализированных работ по теории и практике дискурс-анализа ван Дейк связывает с публикациями в 1964 и 1968 гг. во Франции сборников статей «Communications 4» и «Communications 8» (см.: Communications 4, 1964; Сommunications 8, 1968). В этих сборниках печатались работы Тодорова по применению структурной лингвистики и семантики к литературе, первые работы по семиотике и семиологии Барта, Эко и других авторов. Благодаря соединению структурного анализа с семиотическим предметная область дискурс-анализа расширилась до изучения продукции массовой культуры и массовых коммуникаций (кинематограф, реклама, СМИ, мода и др.).

В то же время в 60-е годы XX в. начинается бурное развитие новых отраслей лингвистики, что приводит в итоге к появлению социолингвистических, этнолингвистических и иных социокультурно-ориентированных лингвистических теорий дискурса (Broun, Bernsnein, Gumperz, Bright et al.). В свете новой лингвистики предмет дискурс-анализа расширился до изучения культурных стилей, вербального искусства, адресных форм, изучения социальных и культурных контекстов разнообразных видов коммуникаций: беседы, рекламы, новостей (Halliday, Leech, Crystall).

В завершение своего краткого анализа процесса становления дискурс-анализа ван Дейк делает ряд общих выводов. Во-первых, ранний интерес к систематическому дискурс-анализу был по преимуществу структуралистским предприятием, связанным с применением структуралистского подхода в лингвистических и антропологических исследованиях. Предметом изучения были не только народные жанры и мифы, но также и ритуальные интерактивные взаимодействия. Во-вторых, в 1960-х годах дискурс-анализ обогатился семиотическими методами исследования текстов, средств массовых коммуникаций и коммуникативных событий. В-третьих, появление новых исследовательских направлений в рамках лингвистики способствовало дальнейшему развитию дискурс-анализа как в рамках лингвистических исследований, так и за их пределами.

Появление на свет дискурс-анализа в статусе новой дисциплины, по ван Дейку, приходится на период 1972–1974 гг. В начале 1970-х годов появляются первые монографии и коллективные работы, полностью или частично посвященные дискурс-анализу как самостоятельной междисциплинарной отрасли знания. В начале 1970-х годов в рамках социолингвистики возникли теории повседневного, разговорного дискурса (Labov, Sacs, Schegloff, Jefferson), а в рамках философии языка — теория речевых актов (Austin, Grice, Searle), в которых основное внимание стало фиксироваться на экстралингвистических измерениях дискурса, а именно на интенциях говорящего, верованиях, ценностных ориентациях, отношениях между говорящим и слушающим. Одновременно область повседневного дискурса становится предметом изучения новых социологических дисциплин: микросоциологии и феноменологической социологии (Goffman, Garfinkel et al.). Естественный и спонтанный язык разговорного общения стал рассматриваться сквозь призму лингвистической прагматики и социальных ситуаций. Дискурс-анализ приобрел диалогическое и ситуативное измерения (ситуативный конверсационный дискурс-анализ). Предметом интереса стали разного рода институциональные диалогические дискурсы, к примеру разговоры учеников в школьном классе (Sinclair and Coulthard).

Еще, по крайней мере, две дисциплины, по мнению ван Дейка, внесли свой существенный вклад в появление новых теорий дискурса в 1970-х годах, это — когнитивная психология и информатика. Развитие когнитивной психологии привело к зарождению психологических теорий дискурса, или дискурсивной психологии (Kintsch, Bower, Rumelhart, Charniak). Развитие информатики обогатило дискурс-анализ новым категориальным аппаратом, описывающим воспроизводство знания в искусственной памяти.

В течение последующего десятилетия, охватывающего период с 1974–1985 гг., по мнению ван Дейка, усиливается дисциплинарная интеграция в сфере дискурс-анализа. Междисциплинарный процесс изучения дискурса становится все более однородным и автономным. Дискурс-анализ превращается в супердисциплину, в поле исследования которой вовлекаются все новые и новые объекты. Дискурс-анализ проникает в юридическое пространство, делая предметом своего исследования юридические документы и отношения, имеющие текстуальную и диалогическую природу. Изучение массовых коммуникаций эволюционирует от ранее популярного контент-анализа к более сложному дискурс-анализу медиа-текстов и медиа-выступлений. Здесь так же, как и в семиотике, подвергаются систематическому анализу не только вербальные, но и визуальные дискурсы — фотографии, фильмы, комиксы и т. д. Клиническая психология обращается к изучению терапевтического дискурса, социальная психология — к взаимодействию когнитивных и социальных аспектов побудительной коммуникации, к ситуативному анализу вербальных взаимодействий, опосредованных дискурсом.

С середины 1980-х годов, считает ван Дейк, дискурс-анализ вступает в этап развития внутриотраслевой специализации. Появляются специализированные теории дискурса, к примеру, такие как теория идеологического дискурса, теория этнических дискурсов, теория дискурса социальных меньшинств, теория дискурса расизма и др. Возникают новые идейно-теоретические направления в дискурс-анализе. Одним из наиболее широких и разветвленных направлений становится критический дискурс-анализ (сокращенно — КДА). В особую отрасль выделяется анализ политического дискурса. Сам ван Дейк в последние годы специализируется в области исследования идеологического дискурса, и прежде всего дискурса расизма.

Классификация теорий дискурса Якоба Торфинга

Теория дискурса, согласно Торфингу (см.: Torfing, 2005), появилась в конце 1970-х годов как некий интеллектуальный ответ на кризис теоретических исканий «новых левых» образца 1968 г., на критику структуралистской теории языка, культуры и общества, как ответ на кризис марксизма, уступающего свои позиции перед лицом набирающих силу идеологий неолиберализма и неоконсерватизма. Главная цель теории дискурса — предложить новую аналитическую перспективу в исследовании способов конструирования социальной, политической и культурной идентичности. Открытость и поливалентный характер новых теорий дискурса привлекает большое число исследователей, которые находят в теории дискурса недогматическую рабочую схему для разработки новых интеллектуальных направлений, базирующихся на постструктуралистских и постмодернистских интуициях.

Теория дискурса представлена в различных исследовательских традициях, дисциплинах и онтологических концептах. Наиболее влиятельным течением, предложившим определенную версию дискурс-теории, является постструктурализм. Постструктуралистская традиция дискурс-анализа оказала большое воздействие на политические науки. В целом теория дискурса способствовала критическому обновлению методологического арсенала многих дисциплин, включая теории международных отношений, европейской идентичности, публичное администрирование, масс-медийный анализ, культурную географию и урбанистику.

Теория дискурса, отмечает Торфинг, убедила многих ведущих теоретиков обратить внимание на такие проблемы, как парадигматика знания, формирование идентичности, дискурсивное конструирование норм, ценностей и символов.

Теория дискурса появилась на свет как кросс-дисциплинарная попытка интеграции центральных положений лингвистики и герменевтики с ключевыми идеями социальной и политической науки. Это стремление было подстегнуто растущим признанием тесного переплетения языка и политики в процессе социетальной трансформации. Социальные и политические события меняют наш словарь, а лингвистические и риторические инновации облегчают продвижение новых политических стратегий и проектов. Данный взгляд стал результатом аналитических разработок конца 1970-х — начала 1980-х годов.

Главным критерием классификации теорий дискурса, предложенной Торфингом, является степень широты трактовок дискурса в диапазоне от лингвистического текстуализма до постструктурализма. В соответствии с тем, в какой мере трактовки дискурса выходят за границы узколингвистического подхода, приближаясь к предельно широкому постструктуралистскому пониманию дискурса как способу конструирования мира, Торфинг выделяет три поколения теорий дискурса, или три традиции дискурс-анализа.

Теории дискурса первого поколения трактуют дискурс в узколингвистическом смысле, а именно определяют его как текстовую единицу разговорного и письменного языка, фокусируя внимание на семантических особенностях устного или письменного текста. Теории дискурса первого поколения в основном анализируют языковые особенности индивидуальных акторов, или «языковых личностей», с учетом их социального положения. К примеру, социолингвистика анализирует отношения между социоэкономическим статусом говорящего и его словарным запасом (Douns, 1984). К теориям первого поколения Торфинг относит также ряд психологических теорий дискурса, возникших на базе теорий речевого действия, которая развивалась в рамках аналитической психологии, фокусирующей внимание на стратегиях говорящего в ходе беседы (Labov, Franchel, 1977; Potter, Wetherell, 1987).

В то время как дискурсивная психология ограничивала себя анализом разговорного языка, критические лингвисты (Fowler, 1979) раздвигали рамки исследования дискурса до изучения конкурирующих способов репрезентации реальности одновременно в разговорном и письменном языках. Опираясь на концепцию идеологического происхождения дискурсивных структур Мишеля Пеше (Michel Pecheux, 1982), они фокусировали внимание на том, что выбор того или иного дискурса как способа репрезентации, включая язык и стиль, носит идеологический характер.

Лингвистический уклон теорий дискурса первого поколения, по Торфингу, приводил к тому, что в социолингвистическом анализе беседы не было отчетливо выраженного стремления связать воедино анализ дискурса с анализом политики и политической борьбы. В то же время фокусировка на стратегиях говорящего в дискурсивной психологии и на идеологических трансформациях в критической лингвистике позволяла проводить анализ репрессивных эффектов различных форм дискурса. К сожалению, в обеих дискурс-теориях первого поколения данная интенция не получила дальнейшего теоретического развития.

Второе поколение теорий дискурса, согласно Торфингу, трактует дискурс гораздо шире, не ограничивая его область разговорным и письменным языком. Предметное поле дискурс-анализа раздвигается до изучения социальных практик. Ко второму поколению теорий дискурса Торфинг относит широкий конгломерат исследований, объединенных названием «критический дискурс-анализ» (КДА). Основным разработчиком данного направления считается Норман Фэркло (Norman Fairclough), который вдохновленный анализом дискурсивных практик Мишеля Фуко рассматривает дискурс как один из способов властвования, регуляции отношений субординации социальных акторов.

Дискурс в КДА рассматривается как совокупность социальных практик, обладающих семиотическим содержанием. К дискурсивным практикам теоретики КДА относят все виды лингвистически опосредованных практик, а также имиджи и жесты, которые производятся и подвергаются интерпретации социальными акторами. Дискурсы трактуются как идеологические конструкты. Социальные классы и этнические группы продуцируют идеологически значимые дискурсы в целях установления и поддержания своей гегемонии, а также изменения действительности. Следовательно, дискурсивная практика вносит вклад не только в воспроизводство социального и политического порядка, но и в процесс социальной трансформации. Таким образом, КДА ясно демонстрирует властный эффект дискурса.

Вместе с тем КДА, по мнению Торфинга, не разъясняет, как соотносятся между собой дискурс и его недискурсивные контексты. Дискурс сводится к лингвистической медиации событий, которые детерминированы каузальными силами и механизмами, производимыми существующими независимо от дискурса социальными структурами. Такой подход, считает Торфинг, значительно снижает объяснительную силу дискурс-анализа в теориях КДА. Данные теории отходят от позиции М. Фуко, который считал, что все социальные практики носят дискурсивный характер в том смысле, что они очерчены правилами своего формирования, которые варьируются в зависимости от культурно-исторического времени и пространства.

Третье поколение теорий дискурса, фокусирующих внимание на современных социальных и политических практиках, носит ярко выраженный постструктуралистский характер. В духе постструктурализма понятие дискурса расширяется до всеобъемлющей социальной категории.

Дискурс трактуется как синоним практики социального конструирования. За основу берется максималистская формула Жака Деррида: «Всё есть дискурс». Интеллектуальными источниками постструктуралистского дискурс-анализа выступают работы Ролана Барта, Юлии Кристевой, Жака Лакана, в которых дискурс рассматривается как совокупность социальных практик, в рамках которых конструируются и воспроизводятся значения и смыслы.

С постструктуралистским пониманием дискурса сходны понятия языка Ричарда Рорти и коммуникации Николаса Лукмана. Интеллектуальными источниками постструктуралистских теорий дискурса выступают также постмарксистские идеи Луи Альтюссера и Антонио Грамши. В политической науке постструктуралистская теория дискурса получила оригинальную разработку в работах Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф (Ernesto Laclau and Chantal Mouffe).

В своем сравнительном анализе концепций дискурса второго и третьего поколений Торфинг отмечает, что в отличие от представителей КДА постструктуралистские теоретики дискурса в лице Э. Лакло и Ш. Муфф отвергают натуралистическую онтологию, содержащуюся в идее, что дискурс каким-то образом детерминирован экстрадискурсивными силами на уровне экономики или государственных институтов. Они не согласны, что такие кажущиеся недискурсивными феномены, как технология, институты и экономические процессы, сконструированы как-то иначе, чем посредством дискусивных систем. Они рассматривают дискурс как атрибут социального.

Собственный дискурс-анализ политики Торфинг выстраивает на основе постструктуралистской парадигмы, заявляя тем самым о своей причастности к третьему поколению теоретиков дискурса.

Специфика постструктуралистской теории дискурса описывается Торфингом через выделение ее базовых харатеристик. Во-первых, отмечается, что ее основанием выступают антиэссенциалистская онтология и антифундаменталистская эпистемология. Иначе говоря, утверждается, что не существует первичной, самодетерминированной сущности, которая определяет и упорядочивает все отношения идентичности. Не существует трансцендентных центров детерминации исторических процессов и социального устройства вроде Бога, Разума, Человечества, Природы или Железного Закона Капитализма. Постструктуралистская теория дискурса нацелена на изучение последствий отказа от идеи трансцендентного центра. Результатом такого отказа является признание игрового характера детериминации социальных значений и идентичностей.

Данная теория дискурса соглашается с утверждением Р. Рорти (Rorty, 1989) о том, что правда — не свойство внешнего мира, а свойство языка. Нет экстрадискурсивных реалий, эмпирических фактов, методологий, научных критериев, которые могли бы стать гарантами Правды или научной Истины. Понятие правды всегда локально и пластично, поскольку зависит от определенного дискурсивного режима, который устанавливает, что есть правда, а что есть ложь. Иначе говоря, правда есть продукт дискурсивного конструирования.

Во-вторых, в постструктуралистской теории дискурса на первый план выдвигается релятивистский, контекстуальный и принципиально историцистский взгляд на формирование идентичности. Утверждается, что идентичность образуется в ходе позиционирования в отношении других означаемых явлений. Так, например, смысл понятия «социализм» раскрывается только при соотнесении с такими понятиями, как «либерализм», «консерватизм», «фашизм» и др. Постижение смысла понятий предполагает также исследование контекстов и способов интерпретаций.

В-третьих, подчеркивается, что формационный порядок дискурса не является стабильным, он подвержен реструктуризации под влиянием политических и исторических процессов. В заключение своей работы, посвященной современным теориям дискурса, Торфинг выделяет ключевые проблемы их дальнейшего развития. Среди них, к примеру, называется такая проблема, как расширение предметной области дискурс-теорий путем переноса центра внимания от проблематики, связанной с изучением политик идентичностей (расовых, национальных, этнических, гендерных, секс-меньшинств др.), на традиционную проблематику политической науки — изучение государственного управления, политических реформ, стратегий, идеологий и т.д.

Классификация теорий дискурса Марианне В. Йоргенсен и Луизы Филлипс

В книге Йоргенсен и Филлипс «Discourse Analysis as Theory and Method» * производится сравнительный анализ трех теоретико-методологических подходов к дискурсному анализу, которые, по мнению авторов, можно отнести к одной общей междисциплинарной области — социально-конструкционистскому дискурс-анализу. Этими тремя подходами, анализирующими дискурс с позиции социального конструкционизма, являются: 1) дискурсная теория Лакло и Муфф; 2) критический дискурс-анализ (КДА); 3) дискурсивная психология. «В основе всех подходов, — утверждают авторы книги, — общее представление о том, что наш способ общения не только отражает мир, идентичности и социальные взаимоотношения, но, напротив, играет активную роль в его создании и изменении» (Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 15).

* В русском переводе книга вышла под названием «Дискурс-анализ. Теория и метод» (см.: Филлипс, Йоргенсен, 2004).

Сравнительный анализ трех теорий дискурса авторы строят на основе, во-первых, раскрытия основных черт социального конструкционизма, выступающего метапарадигмой, объединяющей все три теории дискурса, во-вторых, выделения отличительных особенностей каждой теории посредством применения метода позиционирования. «Каждый подход, — пишут авторы, — имеет свои собственные философские и теоретические предпосылки, включающие особое понимание дискурса, социальной практики и критики. Эти предпосылки влияют на цели, методы и акценты в эмпирических исследованиях» (Там же, с. 16). Главные разногласия касаются, во-первых, решения вопроса об области действия дискурсов: формируют ли дискурсы социальный мир полностью или только частично? Во-вторых, существуют расхождения в вопросе о том, что является основным предметом исследования дискурсного анализа. В одних теориях анализируется дискурс людей в повседневных социальных взаимоотношениях, в других — предпочтение отдается анализу публичных, идеологических и академических дискурсов.

Кроме того, в книге рассматривается еще один (четвертый) подход к дискурс-анализу, сформированному на почве социального конструкционизма. Это так называемый комбинированный подход, который вбирает и определенным образом интегрирует элементы других трех подходов, представляя собой некий идеальный синтез современных теорий дискурса. Собственно, именно этот, комбинированный, подход и предлагают использовать в качестве универсальной теоретической модели дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс. Сравнительный анализ теорий дискурса эти исследователи начинают с раскрытия базовых предпосылок-постулатов, выступающих основанием социально-конструкционистского подхода к дискурсу.

Выделяются следующие предпосылки-постулаты: 1) наши знания и представления о мире — это не прямое отражение внешнего мира, а результат классификации реальности посредством категорий; выражаясь языком дискурс-анализа, наши знания — продукт дискурса; 2) способы понимания и представления мира обусловлены историческим и культурным контекстом; «дискурс — это форма социального поведения, которая служит для репрезентации социального мира (включая знания, людей и социальные отношения)»; 3) знания возникают в процессе социального взаимодействия, где люди конструируют истины и доказывают друг другу, что является верным, а что ошибочным; 4) в соответствии с определенным мировоззрением некоторые разновидности поведения фиксируются как естественные, другие — как неприемлемые; «различное социальное понимание мира ведет к различному социальному поведению, и поэтому социальная структура знаний и истины имеет социальные последствия» (Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 19–21). Все три социально-конструкционистских подхода к дискурсному анализу (теория Лакло и Муфф, КДА, дискурсивная психология), согласно Йоргенсен и Филлипс, объединяет также общее происхождение. Все они вышли из лона структурализма и постструктурализма. Все они опираются на структуралистские и постструктуралистские трактовки языка как мироформирующей силы. Различаются же они между собой тем, насколько к ним можно применить ярлык постструктурализма.

«Наиболее чистой» в плане приверженности идеям постструктурализма Йоргенсен и Филлипс считают теорию дискурса Лакло и Муфф, которая была изложена в их совместных работах — книге «Hegemony and Socialist Strategy. Towards a Radical Democratic Politics» (1985) и статье «Post-Marxism without apologies» (1990). В данной работе дискурсы рассматриваются как способы общения и понимания социального мира, конкурирующие между собой за придание социальному миру определенных значений. Дискурсы постоянно вовлечены в борьбу за достижение превосходства. Ключевое слово указанной теории — «борьба дискурсов». Цель дискурс-анализа, по Лакло и Муфф, состоит в том, чтобы очертить процессы структурирования социальной реальности, в ходе которых происходит закрепление за теми или  

иными знаками определенных значений, устанавливаются, воспроизводятся и претерпевают изменения отношения идентичности. Данные процессы называются Лакло и Муфф термином «артикуляция». «Мы называем артикуляцией любое действие, устанавливающее отношение среди элементов так, что идентичность знаков изменяется в результате артикуляционной практики. Все структурное единство, появившееся в результате артикуляционной практики, мы назовем дискурсом» (цит. по: Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 49). Итак, дискурс в трактовке Лакло и Муфф — это продукт, рождаемый в ходе и в результате артикуляции представлений о социальной реальности. Трактовка дискурса Лакло и Муфф, отмечают Йоргенсен и Филлипс, близка пониманию структуры как фиксации знаков сети отношений у Соссюра. Но, в отличие от Соссюра, который рассматривал структуру как относительно устойчивое образование, Лакло и Муфф трактуют дискурс как незавершенную, открытую для изменений структуру, как многовариантный спектр артикуляций, как конгломерат, в котором, кроме зафиксированного значения, всегда есть и другие потенциальные варианты значения, которые могут преобразовывать структуру дискурса * . Кроме того, в отличие от Соссюра, который видел цель структурного анализа в обнаружении структуры языка и дискурса, Лакло и Муфф фокусируют свое внимание на том, как формируется и изменяется структура дискурса. Это становится возможным путем анализа артикуляций, которые постоянно производят, оспаривают и переозначивают структурные компоненты дискурса.

* Модель дискурса Лакло и Муфф нам напоминает многочисленные трансформации изображения, которые мы наблюдаем в калейдоскопе: один и тот же набор частиц при каждом повороте калейдоскопной трубы выстраивается по-новому, образуя структуру нового рисунка.

В трактовке Лакло и Муфф определенная идентичность приобретается субъектом посредством дискурсивного структурирования социального мира и осуществления процедур позиционирования внутри дискурса. Субъект является чем-то, потому что он в дискурсах противопоставлен чему-то. Личность, подчеркивают Йоргенсен и Филлипс, в теории Лакло и Муфф помещена вовнутрь дискурса. Субъект приобретает свою идентичность в дискурсивных практиках. Идентичность, по Лакло и Муфф, всегда образована в соответствии с принципом относительности. Поэтому субъект всегда расщеплен, он имеет разные идентичности и всегда имеет возможности иной идентификации. Люди объединяются в группы в связи с тем, что некоторые возможности идентификации начинают выступать как наиболее приемлемые и потому — приоритетные. При этом другие варианты идентификации игнорируются, исключаются из политической игры. Те социальные группы, которые потенциально являются носителями иных возможностей идентификаций, в доминирующей идентификации подпадают под понятие «другие». В процессе дискурсивной борьбы могут образоваться взаимоисключающие идентичности. Тогда это приводит к социальным антагонизмам. Антагонизм, согласно Лакло и Муфф, может быть преодолен посредством гегемонии (термин «гегемония» заимствован из теории гегемонии Антонио Грамши). Гегемония трактуется как переартикуляция антагонистических дискурсивных практик.

Большое внимание при сравнительном анализе теорий дискурса Йоргенсен и Филлипс уделяют рассмотрению вопроса о соотношении дискурсивных и недискурсивных практик. Они отмечают, что Лакло и Муфф готовы включить в область дискурсивного анализа всю социальную практику, поскольку не выделяют какой-то особой недискурсивной социальной практики. Именно в решении данного вопроса Йоргенсен и Филлипс видят главное отличие теории дискурса Лакло и Муфф от КДА в лице Фэркло: «Тогда как Фэркло… вносит различия между дискурсивными и недискурсивными измерениями социальной практики и видит диалектические изменения между этими измерениями, Лакло и Муфф… считают социальную практику полностью дискурсивной» (Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 62). Взгляд на дискурсивные практики как на артикуляции, посредством которых производится когнитивное конструирование всей социальной реальности, вовсе не означает отрицания существования социального мира как объективной реальности, поясняют Йоргенсен и Филлипс. Для подтверждения этого положения они приводят следующий пример, заимствованный из статьи Лакло и Муфф: «Камень существует независимо от социальных систем классификации, но рассматривать ли его как снаряд или как произведение искусства зависит от дискурсивного контекста, в котором он находится» (Там же, с. 63).

В теории дискурса Лакло и Муфф большое внимание отводится анализу политики. Политика, по сути, вплетается ими в дискурсивную практику, поскольку является способом конструирования, воспроизводства и преобразования социального мира. Собственно, вся политика рассматривается как сфера борьбы между определенными дискурсами. Политические артикуляции определяют, как мы действуем и думаем, представляя собой способ властвования и распределения власти. Политическая дискурсивная конкуренция анализируется Лакло и Муфф через введение понятия «гегемония», в чем Йоргенсен и Филлипс справедливо обнаруживают марксистские истоки их теории, а именно связь с теорией гегемонии А. Грамши (см.: Там же, с. 58–59). В теории Грамши гегемония — это организация социального согласия. Гегемония — это инструмент властвования посредством производства значений. Посредством создания значений власть мобилизует людей на активные действия против существующих условий. Лакло и Муфф развивают теорию гегемонии Грамши в том плане, что выходят за рамки объективистского марксистского эссенциализма, который так и не преодолел Грамши. В отличие от Грамши, они рассматривают понятия «класс», «социальная группа», «нация» не как объективные сущности, а как продукт дискурсивной гегемонии. «Для Лакло и Муфф… нет никаких объективных законов, которые делят общество на определенные группы. Группы всегда создаются в политических дискурсивных процессах» (Там же, с. 59).

Что касается критического дискурс-анализа (КДА), то данное научное течение, согласно Йоргенсен и Филлипс, гораздо ближе к марксистской точке зрения, чем теория Лакло и Муфф, и, следовательно, является менее «чистым» постструктурализмом. В отличие от теории дискурса Лакло и Муфф, КДА настаивает на том, что дискурс является лишь одним из множества аспектов любой социальной практики. Дискурс — это прежде всего семиотическая система, которая состоит из таких компонентов, как язык и образы. Дискурс не только конструирует мир, но и сам этим миром конструируется. «Для специалиста в области критического дискурс-анализа, — подчеркивают Йоргенсен и Филлипс, — дискурс — это форма социальной практики, которая одновременно и созидает социальный мир, и одновременно созидаема посредством других социальных практик. Социальная практика и дискурс находятся в диалектической связи с другими социальными измерениями. Эта связь не только вносит вклад в формирование и изменение социальных структур, но также и отражает их» (Там же, с. 101).

Объективная социальная реальность в КДА рассматривается как структура, влияющая на практику дискурса. В качестве примера такого подхода в книге приводятся описания семьи у Фэркло. Отношения между родителями и детьми в семье лишь частично образуются дискурсивно, говорит он. Но в то же время семья — это нечто уже установленное, имеющее конкретные традиции, сложившиеся взаимоотношения и идентичности. Складывание данных традиций происходило не без участия дискурсивных практик, но это не означает, что данные практики не имеют материальной объективной основы. «Формирование общества с помощью дискурса, — отмечает Фэркло, — происходит отнюдь не благодаря тому, что люди свободно играют с идеями.

Он является следствием их социальной практики, которая глубоко внедрена в их жизнь и сориентирована на реальные, материальные социальные структуры» (цит. по: Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 102). Марксистский уклон в КДА, по мнению Йоргенсен и Филлипс, сочетается с идеями М. Фуко, трактовавшим дискурс как властную силу, создающую отношения неравенства между социальными субъектами. В КДА, пишут они, утверждается, что дискурс способствует формированию и воспроизводству неравного распределения власти между социальными группами, например между классами, женщинами и мужчинами, этническим меньшинством и этническим большинством (Там же, с. 103).

В центре внимания КДА — роль дискурсивной практики в поддержании социального порядка и осуществлении социальных изменений. Одно из центральных понятий — «коммуникативное событие», которое трактуется как соединение логики дискурсивной практики с объективной логикой социального и экономического порядка. Например, поход в магазин как коммуникативное событие включает вербальную коммуникацию с продавцом (действие дискурсивной логики) и совершение экономической сделки в виде купли-продажи (действие объективной логики рыночных отношений). Обе логики находятся в состоянии диалектического взаимодействия, что приводит к изменениям в социальной сфере. Так, например, развитие рыночных отношений приводит к распространению маркетингового дискурса.

Маркетинговый дискурс, в свою очередь, подчиняет себе дискурсивные практики разнообразных общественных институтов (образование, здравоохранение, культура). Данный процесс Фэркло обозначает термином «маркетизация дискурса». Между теориями, относящимися к КДА, не существет единообразия в трактовке дискурса как властной силы, считают Йоргенсен и Филлипс. Например, ван Дейк, которого авторы относят к представителям данного течения, в отличие от Фэркло трактует власть не столько как созидающую, продуктивную силу, сколько как силу репрессивную (Там же, с. 146). Одной из отличительных черт КДА по сравнению с теорией дискурса Лакло и Муфф, считают Йоргенсен и Филлипс, является включение им в свой методологический арсенал лингвистического текстового анализа языка в ходе изучения дискурса социального взаимодействия, в то время как Лакло и Муфф не доводят свои эмпирические исследования до лингвистического анализа. Использование лингвистического подхода, согласно авторам, отличает КДА и от дискурсивной психологии, поскольку та фокусирует свое внимание не на лингвистическом, а на риторическом анализе дискурса.

Третья разновидность социально-конструкционистской теории дискурса — дискурсивная психология — рассматривает дискурс как ситуативное использование языка в текстах и речи повседневной практике общения. С позиции дискурсивной психологии язык не является просто каналом, который описывает психологическую реальность и опыт. Скорее, наоборот, субъективные психологические реальности создаются посредством дискурса. Дискурс рассматривается как «строитель» проживаемой психологической реальности. Особое внимание в дискурсивной психологии уделяется анализу культурных, исторических и социальных контекстов общения. Главными объектами ее исследования выступают аттитюды (установки, намерения) участников коммуникации и групповые конфликты.

Причины формирования тех или иных аттитюдов, считают социальные конструктивисты, следует искать не в индивидуальных когнитивных структурах, а в способах социального взаимодействия, т. е. в контексте более общей системы значений. Аттитюды — это продукты социального взаимодействия. При анализе социальных конфликтов, связанных с дискриминацией одних групп людей другими, дискурсивные психологи предлагают учитывать культурные факторы, влияющие на то, как человек категоризирует мир и производит идентификацию. Например, результаты кросскультурных исследований доказывают, что дети из разной культурной среды не похожи в том, как они в повседневном общении дискриминируют другие группы (см.: Йоргенсен, Филлипс, 2004, с. 160–161).

В процессе дискурс-анализа задаются следующие вопросы: что люди делают со своими сообщениями? Каким образом мнения становятся устойчивыми представлениями? Как разрушаются альтернативные версии представлений о мире? При рассмотрении данных вопросов, отмечают в своей работе Йоргенсен и Филлипс, дискурсивная психология исследует подавляемые в диалоге и выдавливаемые в подсознание дискурсы. Отмечается, что некоторые способы общения позволяют обсуждение определенных тем, другие же накладывают на них табу. Поэтому говорящий вынужден выбирать только между допустимыми в общении дискурсами, а табуированные дискурсы — держать в подсознании. В числе ведущих специалистов в области дискурсивной психологии авторы называют Джонатана Поттера (Jonathean Potter), Маргарет Уэтерелл (Margaret Wetherell), Майкла Биллига (Michael Billig), Сью Уиддиком (Sue Widdicomb) и Роба Уоффитта (Rob Wooffitt).

Всех их, по мнению Йоргенсен и Филлипс, объединяет приверженность следующим ключевым моментам теории дискурса:

1. Дискурс как использование языка в повседневных текстах и общении является динамической формой социальной практики, которая строит социальный мир, личности и идентичности. Личность формируется путем усвоения социальных диалогов. Власть действует посредством позиционирования человека относительно различных дискурсивных

категорий. Субъективные психологические реальности формируются в дискурсе.

2. Люди используют дискурс риторически, чтобы совершить социальное действие в определенных коммуникативных ситуациях. Использование языка ситуативно обусловлено.

3. Язык формирует не только сознание, но и подсознание. Психоаналитическую теорию можно объединить с дискурс-анализом для объяснения психологических механизмов формирования «несказанного» (см.: Там же, с. 185–186).

Кроме выделения общих характеристик данного направления дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс производят классификацию различных течений внутри дискурсивной психологии. Они выделяют три различные точки зрения на дискурс в рамках дискурсивной психологии: а) постструктуралистская точка зрения, которая основывается на теории дискурса, власти, идентичности и субъекта М. Фуко (W. Hollway, I. Parker); б) точка зрения интеракционизма или сторонников концепции взаимодействия, основанная на конверсационном анализе (анализе разговора) и на этнометодологии (C. Antaki, S. Widdicomber]); в) синтетическая точка зрения, которая объединяет две предыдущие (J. Potter, M. Wetherell, M. Billig).

В центре внимания первого подхода — вопросы о том, как люди понимают мир, как в определенных дискурсах создаются и изменяются идентичности, каковы социальные последствия этих дискурсивных конструкций. Второй подход концентрируется на вопросе о том, насколько и каким образом текст и разговор сорентированы на социальное взаимодействие. С помощью этнометодологии прослеживается то, как посредством речи и общения у различных этносов формируется представление о социальном устройстве. В этом подходе дискурс анализируется как возникающий в ходе общения способ категоризации социального мира. В третьем подходе объединяются два предыдущих интереса: интерес к тому, как дискурсы формируют субъекты и объекты, и то, как дискурс сориентирован на социальное взаимодействие в определенном контексте. Внимание акцентируется на том, что люди делают с их текстом и речью и какие дискурсы они привлекают в качестве ресурсов. В синтетическом подходе вместо понятия «дискурс» часто используется «репертуар интерпретации», которое было введено в оборот Поттером и Уэтерелл, чтобы подчеркнуть, что дискурсы являются гибкими ресурсами социального взаимодействия. Каждый репертуар обеспечивает ресурсы, которые люди могут использовать для построения версий действительности. «Под репертуаром интерпретации, — пишут Поттер и Уэтерелл, — мы подразумеваем хорошо распознаваемые группы терминов, описаний и отражений речи, часто сконцентрированных в метафорах или ярких образах» (Йоргенсен, Филлипс, 2004, с. 169).

Центральным вопросом эмпирических исследований Поттера и Уэтерелл выступает вопрос о том, как представители определенных этносов используют специальные дискурсы или репертуары интерпретации для осуществления категоризации других людей посредством использования таких понятий, как «культура», «раса», «нация». В ходе своих исследований авторы стремятся показать социальные последствия определенных репертуаров интерпретации. К примеру, показывается, как существующие репертуары расы, содержащие представления об иерархии коренных и некоренных народов, о «чистокровных» людях и людях «смешанной крови», вносят вклад в социальную дискриминацию (см.: Там же, с. 199–200).

Различия между тремя подходами Йоргенсен и Филлипс усматривают в интерпретациях понятия «идентичность»: «С точки зрения интеракционизма идентичности рассматриваются как ресурсы, которые люди привлекают для общения… В центре внимания вопрос о том, как отдельные идентичности используются в разговоре в определенном контексте для осуществления некоторых социальных действий, например, таких как узаконивание какого-то отдельного убеждения или мнения. В отличие от этой точки зрения, два других подхода в дискурсивной психологии (постструктуралистский и синтетический) определяют и анализируют специфические способы общения, где идентичности рассматриваются как дискурсы, которые структурируют и ограничивают общение в контексте взаимодействия. Постструктуралистская точка зрения Фуко определяет идентичность как продукт субъективных позиций в пределах дискурсов… Синтетический подход рассматривает идентичности и как продукт определенных дискурсов, и как ресурс социальных действий при взаимодействии» (Йоргенсен, Филлипс, 2004, с. 172–173).

В синтетическом подходе процесс возникновения идентичности раскрывается через категорию «позиционирование». Позиционирование — это процесс, на основе которого люди составляют мнение о себе в ходе взаимодействия и переговоров с другими людьми. Люди, участвующие во взаимодействии друг с другом, рассматриваются трояко: 1) как продукты определенных дискурсов; 2) как создатели дискурсов; 3) как агенты социокультурного воспроизводства и изменения. И постструктуралистская, и синтетическая точки зрения, отмечают Йоргенсен и Филлипс, указывают на непостоянство идентичностей, на их возможный взаимоисключающий характер в силу того, что они могут быть встроены в антагонистические дискурсы. Например, такая идентичность, как христианин, может противоречить идентичности «феминистка» или «рабочий». Идентичность «потребитель» может противоречить идентичности «защитник окружающей среды». В процессе позиционирования могут появляться новые виды идентичности, связанные со смешением дискурсов. Например, при смешении потребительского дискурса и дискурса «зеленый» может возникнуть идентичность «зеленый потребитель».

Создание идентичностей ограничено диапазоном дискурсивных ресурсов, доступных индивидуумам. Оно связано с их социальным положением, статусом и культурой. Часто людям проще принять уже предписанные кем-то идентичности. В постструктуралистском и синтетическом подходах к дискурс-анализу позиционирование и идентичность рассматриваются как способ функционирования власти: «Власть функционирует дискурсивно путем того, что и сама позиционируется в дискурсах, и располагает других относительно отдельных дискурсивных категорий — например, категории члена “цивилизованного” Запада или “варварского” исламского мира» (Там же, с. 174).

Сравнивая дискурсивную психологию в целом с теорией дискурса, Лакло и Муфф, Йоргенсен и Филлипс подчеркивают, что дискурсивная психология отклоняется от постструктуралистской тенденции, поскольку рассматривает дискурсы не как абстрактные явления, а как ситуативный язык, использование которого зависит от обстоятельств социальной практики. При этом допускается существование внедискурсивной реальности. «Большинство дискурсивных психологов утверждают, что социальные события, отношения и структуры имеют условия существования, которые лежат за пределами дискурса. Например, они утверждают, что национализм формируется не только с помощью дискурсов, но также и за счет существующего государственного принуждения и силы, имеющих материальную природу, которым в дискурсах придается специальное значение… Дискурсивная психология, таким образом, выносит определенные социальные практики за пределы дискурса, хотя при этом и не делает четких различий между дискурсивными и недискурсивными практиками, как, например, это делает критический дискурс-анализ» (Йоргенсен, Филлипс, 2004, с. 163–164).

Собственный подход к дискурс-анализу Йоргенсен и Филлипс позиционируют как комбинированный. Он основан на проведении выборки из всех трех социально-конструкционистских теорий дискурса определенных понятий, положений и методов в целях соединения их в качестве теоретико-методологической базы нового мультиконструкционистского исследования дискурса. «Мы основывается на посылке, — пишут они, — что комбинирование различных теорий и методов, формирующее структуру синтетического мультиперспективного исследования, подходит в качестве методологии для социального конструкционистского дискурс-анализа. Частично из-за свойственного конструкционизму перспективизма (то есть тенденции объединять различные теоретические подходы)» (Йоргенсен, Филлипс, 2004, с. 236).

В комбинированной или мультиперспективной теории дискурса он трактуется широко, а именно как ограничения возможных утверждений, приводящие к ограничению числа значений. Дискурсы определяют то, что можно и что нельзя говорить в определенных обстоятельствах. Дискурсы анализируются в трех измерениях: дискурсивная практика, текст и социальная практика. Для анализа дискурсивной практики применяется подход Лакло и Муфф к дискурсам идентичности. Соотношение между дискурсивной и социальной практикой Йоргенсен и Филлипс рассматривают с позиции, близкой Фэркло: дискурс трактуется как часть социальных событий. Но в отличие от подхода Фэркло, основанного на онтологическом различии между дискурсивным и недискурсивным, комбинированный подход строится на аналитическом различии между дискурсивными практиками (объектами эмпирического дискурс-анализа) и более широкими социальными событиями, которые рассматриваются как фон для анализа дискурса.

«Другими словами, — отмечают авторы, — вопрос онтологического статуса дискурса и дискурсивной практики вынесен за скобки. Рассматривается только аналитическое измерение, отличное от социальной практики» (Там же, с. 241). Предложенный подход дополняется подходом дискурсивной психологии, представленном в работах Уэтерелл и Поттера. За основу берется концепция дискурсов как гибких ресурсов в построении представлений о мире и идентичностей в процессе интерактивного взаимодействия. Кроме того, в структуру комбинированного дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс предлагают привлечь социальные теории о политике, средствах коммуникации, рисках и идентичностях, предварительно переведя их на язык дискурс-анализа. Предлагается, в частности, адаптировать к методологии дискурс-анализа теорию рисков Ульриха Бека, концепцию философии потребления Энтони Бауманна и Зигмунд Бауманна, теорию жизненной политики Энтони Гидденса.

При анализе комбинированного подхода в работе Йоргенсен и Филлипс особое значение придается соединению понятия «порядок дискурса» * , сформулированного Фэркло, с трактовкой дискурса как ресурса в дискурсивной психологии, а также с понятием «изменчивый знак» ** в теории дискурса Лакло и Муфф. Например, в политическом дискурсе изменчивым знаком можно считать понятие «демократия», поскольку разные субъекты наполняют его различным содержанием. Изменчивый знак, взятый в контексте порядка дискурса, указывает на то, что один дискурс преуспел больше остальных в фиксации определенного значения понятия «демократия» и что другие дискурсы борются, чтобы завоевать эту фиксацию.

* Под порядком дискурса подразумевается конфигурация всех типов и жанров дискурса, которые используются в какой-либо определенной области или в каком-либо определенном социальном институте. Например, внутри порядка дискурса больницы существуют следующие дискурсивные практики: дискурс медицинской консультации при коммуникации «врач-пациен», профессиональный дискурс в виде научной медицинской терминологии, используемой медиками как в устной, так и письменной форме, дискурс связей с общественностью (к примеру, пропаганда здорового образа жизни) и др. Дискурсивные практики внутри определенного порядка дискурса находятся в постоянном взаимодействии.
** Под изменчивым знаком понимаются элементы дискурса, открытые для разных значений и сигнификаций.

Одна из основных задач комбинированного дискурс-анализа — критика такой дискурсивной практики, которая подает себя как «само собой разумеющееся». Суть критики заключается в том, чтобы показать, что то, что выдают за само собой разумеющееся, на самом деле есть не что иное, как доминирующий дискурс. Стоит изменить ракурс или переструктурировать порядок дискурса, как то, что считалось само собой разумеющимся, окажется проблематичным. Например, в феминистских исследованиях в целях критики дискурса, в котором само собой разумеющимся считается доминирование мужчины над женщиной и доминирование «цивилизованных» народов над «примитивными», используется гипотетический образ киборга.

Йоргенсен и Филлипс, останавливаясь на методах данной критики, обращаются к работе феминистского теоретика Донны Харавей (Donna Haraway) «Манифест киборга». Киборг — это гибрид человека и машины, природы и культуры. В силу этого он способен разрушать представления, которые люди считают само собой разумеющимися. В частности, киборг способен отойти от картины мира, которая предлагает структурировать действительность на основе длинного списка дихотомий: я/другой, мужчина/женщина, цивилизованный/примитивный и т. д. С позиции киборга доминирующие дискурсы рассматриваются не иначе, как мифопорождающие конструкции, как источники политической мифологии (см.: Филлипс, Йоргенсен, 2004, с. 296–298). Критика доминирующих дискурсов открывает возможности для новых комбинаций элементов дискурсивного поля, для переинтерпретаций само собой разумеющегося, а следовательно, и для возникновения нового знания.

Рассмотренные выше классификации теорий дискурса не претендуют на охват всех существующих исследований в области дискурс-анализа. Их цель другая — дать более или менее целостное представление об основных подходах к понятию «дискурс» и способах его изучения, выработанных в академической среде и представленных авторитетными авторами, научными школами и влиятельными исследовательскими течениями. В основе каждой классификации, как было показано, лежит свой базовый принцип выделения и структурирования определенных комплексов дискурс-теорий.

Для ван Дейка базовым принципом выступает дисциплинарно-генетический подход, позволяющий провести дифференциацию теорий дискурса, исходя из того, методологический инструментарий какой дисциплины оказал наибольшее влияние на развитие дискурс-анализа на определенном отрезке времени. У Торфинга классификация теорий дискурса осуществляется через выделение исследовательских традиций в диапозоне от лингвистических до постструктуралистских подходов к дискурсу. В основе классификации Йоргенсен и Филлипс положен принцип дифференциации социально-конструктивистских теорий дискурса, исходя из того, как они трактуют взаимосязь дискурсивных и недискурсивных социальных практик. Естественно, возможны и иные варианты классификаций существующих разнообразных теорий дискурса.

Комбинированная классификация теорий дискурса

Далее мы предлагаем собственную классификационную схему дискурс-теорий, принимая во внимание достижения в этой области известных авторов. С нашей точки зрения, существуют объективные и субъективные научно-когнитивные факторы, определяющие процесс возникновения и траекторию развития той или иной теории дискурса. К объективным научно-когнитивным факторам мы относим объективные тенденции междисциплинарной интеграции и дифференциации наук, итогом которых становится возникновение новых методов и принципов исследования, а также оформление предметных областей новых дисциплин и субдисциплин. Теория дискурса и дискурс-анализа появилась в результате этих объективных процессов. Она возникла и продолжает развиваться благодаря пересечению предметных полей и методов самых разных наук. В точках таких пересечений, как правило, и появляются новые разновидности теории дискурса.

К субъективным научно-когнитивным факторам, определяющим появление разнообразных теорий дискурса, мы относим, во-первых, сложившиеся в определенных академических кругах исследовательские традиции и установки, стереотипы мышления, доминирующие парадигмы и категориальные системы, словом, то, что можно обозначить термином «ментальные карты ученых». Во-вторых, к субъективным научно-когнитивным факторам следует отнести индивидуальные эпистемологические фильтры предпочтения, т. е. позиции конкретных исследователей, осуществляющих отбор тех или иных ментальных карт в качестве исходной базы для построения собственных оригинальных теорий.

С учетом сказанного можно выделить три основных критерия классификации теорий дискурса: 1) характер и содержание базового междисциплинарного комплекса, ставшего основой для появления конкретных теорий дискурса; 2) определенная исследовательская, методологическая и идеологическая традиция, сыгравшая роль ментальной карты для целого ряда теорий дискурса; 3) инновационные достижения конкретных авторов в области разработки теории дискурса.

В соответствии с данными критериями мы предлагаем три подхода к классификации теорий дискурса. Первый подход предполагает выделение дискурс-теорий в соответствии с тем, какая новая междисциплинарная область оказала решающее влияние на формирование их теоретической и методологической базы. Известно, что существенный вклад в развитие дискурс-анализа внесли такие новые комплексные дисциплины, как социолингвистика, коммуникативная лингвистика, культурная лингвистика, нарратология, семиотика, культурная психология и др. С. Слембрук (S. Slembrouck), к примеру, выделяет восемь течений и дисциплин, в рамках отраслевой структуры которых возникли разнообразные дискурс-теории. К ним относятся: 1) аналитическая философия, включающая теорию речевых актов и теорию информационного обмена; 2) лингвистика, включающая структурную лингвистику, текстуальную лингвистику, прагматику и др.; 3) лингвистическая антропология, включающая этнографию речи, этнопоэтику, интеракциональную социолингвистику и др.; 4) новые литературные исследования; 5) постструктуралистская теория; 6) семиотические и культурные исследования; 7) социальные теории Пьера Бурдье, Мишеля Фуко, Юргена Хабермаса; 8) социология интеракции, включающая конверсационный анализ и этнометодологию (см.: Slembrouck, http:// www.bank.rug.ac.be/da/da/.htm#pr).

В соответствии с предложенным дисциплинарным делением Слембрук выделяет теории дискурса Джона Остина (John Austin) и Джона Серля (John Searle), возникшие в рамках теории речевых актов. В рамках структурной лингвистики появились теории дискурса Кристал и Дэви (Cristal and Davy), а также Холлидей (Halliday). К теориям дискурса, возникшим в рамках постструктурализма, он относит концепции Лакло, Муфф и Торфинга. В рамках семиотических и культурных исследований, отмечает Слембрук, появилась теория дискурса Бирмингемской школы во главе со Стюартом Холлом (Stuart Hall), в рамках интеракциональной социолингвистики — теория дискурса Джона Гумперза (John Gumperz) и Эмануила Щеглова (E. Schegloff), в рамках конверсационного анализа — теория дискурса Харви Сакса (Harvey Sacks), этнометодологии — теория дискурса Гарольда Гарфинкеля (Harold Garfinkel).

С нашей точки зрения, классификация Слембрука не совсем корректна, поскольку не все названные восемь источников появления теорий дискурса можно отнести к научным дисциплинам или внутридисциплинарным течениям. Постструктурализм, например, скорее является мировоззренческим направлением, чем дисциплинарным комплексом. Что касается других перечисленных Слембруком источников теорий дискурс-анализа, то их действительно можно считать дисциплинарной основой для осуществления классификации разнообразных теорий дискурса. Добавим еще, что с развитием новой интеллектуальной истории, представленной прежде всего работами Х. Уайта и Ф. Анкерсмита, возникли нарратологические теории дискурса (см.: Уайт, 2002; Анкерсмит, 2003а; 2003б). Сходный подход к выделению разнообразных видов теорий дискурса мы встречаем у Л. М. Макарова. С его точки зрения, специфика той или иной теории дискурса определена прежде всего центральной парадигмой, лежащей в основе определенной дисциплины. Так, например, одним из источников современного дискурс-анализа стала коммуникативная парадигма, лежащая в основе феноменологической микросоциологии и социологии языка. Данные дисциплины получили развитие благодаря исследованиям таких разных ученых, как Эрвин Гоффман, Арон Сикурель, Гарольд Гарфинкель. С именем последнего тесно связана этнометодологическая традиция в социологии, сосредоточенная на анализе структур обыденного, повседневного разговорного общения и интерпретациях, лежащих в его основе. Из этнометодологии развился конверсационный анализ, породивший теории дискурса Щеглова, Сакса и др. В основу конверсационного анализа дискурса была положена структурная модель обмена коммуникативными ролями.

Социолингвистика, отмечает Макаров, привела к возникновению теорий дискурса, опирающихся на парадигму социальных типов. В итоге предметом специальных исследований стали разнообразные дискурсы социального общения, например дискурсы общения родителя и ребенка, врача и пациента, 

дискурсы судебного заседания и т. д. (см.: Макаров, 2003, с. 92). По мнению Макарова, важную роль в формировании теорий дискурса, относящихся к критическому дискурс-анализу (КДА), сыграла теория социальных представлений, рожденная в недрах социальной психологии. «И хотя критический дискурс-анализ, — пишет Макаров, — прямо не заимствует у теории социальных представлений ее аппарат и понятия, идейная и методологическая связь прослеживается достаточно хорошо» (Там же, с. 74).

В целом, на наш взгляд, можно сгруппировать теории дискурса и по более крупному дисциплинарному основанию, взяв за основу базовые дисциплины, отраслевое разветвление которых породило те или иные теории дискурса. К таким базовым дисциплинам относятся лингвистика, семиотика, коммуникативистика, социология, психология, культурология, история. Из лингвистики, например, выросли многочисленные социолингвистические, лингвопсихологические, лингвокультурологические, лингвополитологические и т. п. теории дискурса. Назовем их теориями дискурса с лингвистическим уклоном. К таковым, например, относятся теории дискурса Джеймса Ги (James Gee), ван Дейка, У. Лабова (W. Labov), Э. Гоффмана и др. К данной разновидности теорий дискурса можно отнести также современные разработки в области политической лингвистики, содержащиеся в работах Дж. Сейдел, М. В. Гавриловой, Н. М. Мухарямова и Л. М. Мухарямовой и др. (см.: Seidel, 1985, p. 43–60; Гаврилова, 2004; Мухарямов, Мухарямова, 2003). Теории дискурса с лингвистическим уклоном представляют собой самую многочисленную группу.

Другую группу теорий дискурса составляют, на наш взгляд, теории дискурса с семиотическим уклоном. К ним относятся теории дискурса Р. Барта, У. Эко, Ж. Бодрийяра, П. Серио и др. Можно также выделить в отдельные группы теории дискурса с коммуникативно-семиотическим уклоном (Е. Шейгал, О. Русакова) (Шейгал, 2004; Русакова, 2004), теории дискурса с коммуникативно-культурологическим уклоном (С. Холл, В. Красных, В. Карасик) (см.: Красных, 2003; Карасик, 2004) и т. п.

Второй подход к классификации теорий дискурса учитывает наличие уже сложившихся исследовательских школ и направлений (мировоззренческих, идеологических, методологических) в сфере дискурс-анализа. Иначе говоря, теории дискурса группируются по своей принадлежности к известным течениям: 1) постмодернистский дискурс-анализ; 2) критический дискурс-анализ (КДА); 3) дискурсивная психология; 4) комбинированный дискурс-анализ; 5) “Cultural Studies” * ; 6) “Visual Studies” ** ; 7) политическая лингвистика и др.

* Под “Cultural Studies” имеется в виду прежде всего Британская школа культурных исследований (BSCS). Об этом достаточно подробно писала Е. Г. Дьякова.
** В настоящее время “Visual Studies”, или визуальные исследования, превратились в относительно самостоятельную академическую дисциплину. В частности, об этом пишет А. Ю. Зенкова.

Третий подход представляет собой классификацию теорий дискурса на основе того, какие феномены социальной реальности оказались в фокусе их конкретного дискурс-анализа в тех или иных работах. Наиболее часто называют следующие дискурс-объекты для анализа: а) дискурсы повседневного общения (бытовые разговоры, дружеские беседы, слухи, бытовые конфликты и др.); б) институциональные дискурсы (административный, офисный, банковский, педагогический, медицинский, армейский, церковный и др.); в) публичный дискурс (дискурс публичного выступления, дипломатический дискурс, PR-дискурс и др.); г) политические дискурсы (идеологические, институциональные и др.); д) медиа-дискурсы (ТВ-дискурс, дискурсы кино, рекламы и др.); е) арт-дискурсы (литературный, музыкальный, визуальный, модельный дискурсы и др.); ж) дискурс деловых коммуникаций (дискурс деловых переговоров); з) маркетинговые дискурсы (рекламный дискурс, дискурс продаж, потребительский, сервисный дискурсы и т. д.; и) академические дискурсы (дискурс той или иной научной дисциплины или философско-мировоззренческой системы). На основании последнего подхода в отдельные группы можно выделить, например, теории политического дискурса М. Пеше, П. Чилтона, К. Шаффнер, Я. Торфинга, М. Ильина, Е. Шейгал и др., теории медиа-дискурса ван Дейка, Н. Фэркло, Л. Чоулиараки и др., теории философского дискурса постструктуралистов Ю. Хабермаса, И. Ильина и др.

Все рассмотренные нами классификации теорий дискурса демонстрируют и подтверждают тот факт, что для теорий дискурса не существует ни дисциплинарных, ни фокус-объектных ограничений. Методологическая база дискурс-теорий носит принципиально комплексный, междисциплинарный характер, а предметная область данных теорий всегда открыта для дальнейшего расширения. Взятые в единстве, многочисленные теории дискурса представляют собой интенсивно и экстенсивно развивающееся полипарадигмальное, кросс-дисциплинарное направление современных научных исследований.

Литература
Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков. М., 2003а.
Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003б.
Гаврилова М. В. Политический дискурс как объект лингвистического анализа // Полис. 2004. № 2.
Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. М., 2004.
Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М., 2003.
Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М., 2003.
Мухарямов Н. М., Мухарямова Л. М. Политическая лингвистика как научная дисциплина // Политическая наука. 2003. № 3.
Русакова О. Ф. Дискурс, политический дискурс, политическая дискурсология // Многообразие политического дискурса. Екатеринбург, 2004.
Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ века. Екатеринбург, 2002.
Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004.
Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М., 2004.
Communications 4. Recherchers semiologique. Paris: Seuil, 1964.
Сommunications 8. Recherchers semiologique. L`analyse structural du recit. Paris: Seuil,  

Dijk T.A.van. Introduction: Discourse Analysis as a New Cross-Discipline // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 1. Disciplines of Discourse. Academic Press.

Seidel G. Political Discourse Analysis // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 4. Discourse Analysis in Society. London: Academic Press, 1985. P. 43–60.
Slembrouck S. What is meant by «discourse analysis»? // http://www bank.rug.ac.be/da/da/.htm#pr

Torfing J. Discourse Theory: Archivments, Arguments, and Chellengers // Discourse Theory in European Politics. Identity, Policy and Governance. Palgrave Vacmillan, 2005.

СМЕХ КАК ОСНОВА ПОНИМАНИЯ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЩЕНИИ

Автор(ы) статьи: Редкозубова О.С
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

смех, смеховая культура, юмор, смеховое понимание, функциональность смеха.

Аннотация:

В статье рассматривается качественная категория смеховой культуры – смех и его производные как основа понимания в межличностном общении.

Текст статьи:

Изучение феномена смеха открывает новые возможности для целостного и разностороннего пони­мания сущности культуры, общества, человека. Смех играет важную роль и в осмыслении динамики развития человеческих  отношений. Смех и смеховая культура сохраняет духовное и физическое здоро­вье человека, так и человечества в целом.

Смех и улыбка выступают, прежде всего, как форма простейшей коммуникации. Первичная функция смеха — передача информации о комфорте, отсутствии боли и неудобств. Позже коммуникативная роль смеха проявляется в обще­нии с другими детьми — в условиях своих ограниченных вербальных возможно­стей ребенок координирует свои действия с другими при помощи смеха.  В возрасте от полугода и далее, ребенок, по различным наблюдениям, смеется, пре­жде всего, в различных игровых ситуациях — играя с родителями, другими детьми, наблюдая чужую игру, успешно собирая разобранную ранее игрушку или устройство и т.д. Игровая ситуация — достаточно важный элемент, опреде­ляющий сферу смешного, который в дальнейшем будет проявляться в различ­ных социальных и культурных контекстах. Особенно стоит также отметить на­блюдение, которое касается попыток ребенка собрать разрозненные части иг­рушки — здесь проявляются определенные параллели с творчеством и понима­нием, как центральными элементами смеха. Примечательно и то, что само по­нимание можно определить как «понимание сделанным»: т.е. «понять» означа­ет суметь собрать разрозненные части в функционирующее целое (Анатоль Франс говорил, что понимать нечто — значит заново создавать его).

Таким образом, уже на ранних этапах человеческой жизни можно выде­лить социальные функции смеха и смеховой культуры. К ним можно отнести, прежде всего, коммуникативную и игровую функции. Помимо этих функций, можно с большой степенью определенности выделить также со­циализирующую и познавательную функции.

Коммуникативная функция смеха формируется на достаточно ранних этапах развития общества. Первоначально смех служил сигналом для всего племени, указывающим на отсутствие опасности; в сущности, в этом качестве он применяется и сейчас в различных архаичных обществах; нечто похожее можно заметить и в протосмехе человекообразных обезьян. Позже, с развитием  досугово-обрядовых форм, смех, отчасти сохраняя первоначальное значе­ние, превращается в символ праздника — окончания будней, временного завер­шения тяжелого труда и борьбы за выживание. Собственно говоря, видимо са­ма свободная коммуникация, общение членов племени во время досуга и стало основой праздника, который позже стал приобретать культурно-ритуализированые формы.

Смех не только объединяет членов группы, но и служит средством отделения одной группы от другой. При этом подфункции диффе­ренциации и интеграции не противоречат друг другу: отграничение данной группы от других групп подчеркивает ее специфику, способствует более четкой самоидентификации ее членов, а, следовательно, и их сплочению. Как правило, интеграция является первичной и основной целью коммуникации, в то время, как дифференциация — вторичной и подчиненной.  Именно сплочение группы, а в пер­спективе — общества в целом является основной целью коммуникативной функции смеха.

Игровая функция смеха, как и коммуникативная, формируется на наибо­лее ранних этапах истории человечества.

Смех и игра — понятия достаточно близкие, но не тождественные. Игра не всегда подразумевает смех — играют животные, лишенные способности смеять­ся; достаточно серьезны почти все спортивные игры. Смех, напротив, почти всегда подразумевает игру, включен в ее смысловую сферу. Таким образом, ос­новы игры предопределяют многие характерные черты смеха. В качестве по­добных основ известный ученый Хейзинга выделяет позитивную эмоциональность, свободу, обо­собленность во времени и пространстве, наличие добровольно принятых пра­вил. Все перечисленные характеристики во многом применимы и к смеху. Смех также всегда свободен — невозможно заставить смеяться кого-либо на­сильно; более того — способность смеяться всегда, когда человеку действитель­но смешно — показатель полной внутренней и внешней свободы личности. Смех, являясь частью игры, способен создавать свое смеховое (игровое) время и пространство, отграниченное от обыденной жизни.

Игра являлась средством закрепления мифологического мировоззрения и предпосылкой воз­никновения религиозного. Здесь следует отметить как закрепляющую роль смеха и игры, так и их роль во введении ряда новшеств в различных сферах ду­ховной жизни, что особенно ярко проявляется в искусстве. В отличие от утили­тарной трудовой деятельности, где цель выводится за пределы процесса, цели и средства игровой коммуникации, в большей части совпадают: люди радуются ради радости, творят ради творчества, общаются ради общения. Участники игры — одновремен­но и творцы культуры и искусства.

Другая сто­рона смеховой ситуации — умение воспринимать смех, в свою очередь, обладает выраженным познавательным значением.

Являясь частью игры, смех, подобно последней, удовлетворяет ряд опре­деленных социальных потребностей (кроме упомянутых творческой и познава­тельной). Смех выполняет компенсаторную роль, противопоставляясь страху и серьезности обеденной жизни и сублимируя асоциальные желания. В смехе четко проявляются мотивы релаксации, отдыха от каждодневных забот. Смех, как и игра, способствует консолидации общества, временно нивелируя статус­ные различия. Стоит также отметить, что детская игра, архаические обряды инициации, сопровождаемые обычным или ритуальным смехом — важнейший механизм социализации и обретения статуса.

Социализирующая функция смеха для ребенка тесно связана с игровой: в игре он приобретает коммуникативные навыки, осознает первичные общест­венные нормы и ценности, воспроизводит ряд практических действий. Игровая коммуникация и задействованные ей механизмы удовольствия позволяют мак­симально оптимизировать процесс социализации: «Поскольку личность — это усвоенная в процессе обучения организация индивида, процесс социализации имеет решающее значение для ее формирования и функционирования, успех социализации требует, чтобы социальное и культурное обучение было строго мотивировано через вовлечение механизма удовольствия организма».

Как и в детской игре, в мифе и празднике рождаются и закрепляются раз­личные образно-символические способы идентификации индивида с опреде­ленными социальными ролями, формируются общезначимые нормы и ценности, определяющие его поведение: по сути, подражание является одной из пер­вичных форм коммуникации, передачи и закрепления социальных и культур­ных смыслов.

Определенную социализирующую составляющую можно найти не только в «черном юморе», но и в любом другом жанре и виде смеховой культуры. По­скольку юмор пытается переосмыслить реальность, лишить ее сакрального оре­ола и очистить от статичных догм, он обеспечивает не просто вхождение инди­вида в общество и принятие его норм и законов, но и определенную его гиб­кость в трактовке этих норм, умение увидеть пустоту, иллюзорность и обман за фасадами величия, святости, власти. Иными словами, юмор, в лучших своих формах, воспроизводит, свободную, инициативную и творческую личность, способную относиться к миру критически и непредвзято.

В условиях формирования информационного общества актуальной исследовательской проблемой становится вопрос о сущности, механизмах, возможностях и пределах взаимопонимания.  Смех и смеховая культура, прежде всего — коллективное понятие; по своей природе она является ярко выраженным социокультурным явлением, выполняющим коммуникативную функцию. Цель человеческого взаимодействия — взаимопонимание, единые и согласован­ные действия всех членов общества. Для человека, включенного в общий про­цесс достижения цели, смех будет символом приятия и единения; для того, кто невольно тормозит этот процесс, ввиду чрезмерной педантичности, глупости и т.д., смех будет выражением неприятия и своеобразной, но действенной попыт­кой перевоспитания.

Смех и его разнообразные виды, как в условиях различных культур, так и в рамках одной культуры или социума несут некоторую информацию, сопровождаются определенными знаками, имеющими значения и смыслы, которые расшифровываются и принимаются или отвергаются окружающими. Это дает основание говорить о смехе как коммуникативном процессе, в ходе которого устанавливается (или не устанавливается) взаимопонимание между субъектами коммуникации.

Исследователь М.М. Бахтин  смеховую культуру представлял как сплав трех составляющих: обрядово-зрелищных форм, словесных произведений и фамильярной речи, противостоящих официальной идеологии эпохи; все эти составляющие, по сути, представляют собой особые формы хранения и передачи информации о социокультурных ценностях. Д. Лихачев, экстраполируя теорию Бахтина на древнерусскую действительность, говорит о смеховой стихии как об «антикультуре», разрушающей несовершенную действительность во имя универсальных народных идеалов.

Одновременно с этим, смех можно рассматривать как понимание того, каким образом можно решить данную проблему и найти выход из ситуации. То есть,  смех есть реакция на проблему, легко разрешимую и не представляющую не­ преодолимой опасности. Интеллектуальная подоплека смеха доказывается клинической практикой. Здесь выявлено, что «отсутствие реакции на смешное у некоторых больных объясняется не интеллектуальным дефектом (они прекрасно понимают, о чем шла речь и точно пересказывают содержание анекдота), не «поломом» исполнительных механизмов смеха (больных можно рассмешить более примитивными способами), а нарушением вероятностного прогнозирования, утратой способностей о дальнейшем ходе событий.

В силу этого особые свойства человека, обладающего пониманием, значительно больше, чем знания, это природные свойства личности, наделенной чувством юмора. Известно, что можно знать шутку, но не понимать ее: в силу этого, в основе смеха лежит нечто большее, чем только знание. Смех, таким образом, должен определяться через принципиально иную категорию, которой, собственно, и является кате­гория понимания. При рассмотрении смеха как оппозиции страха, уже говорилось, что  смех есть понимание того, как можно решить проблему и найти выход из сложной ситуации. Г.Л. Тульчинский в работе «Проблема понимания в философии» делает попытку рассмотрения смеха именно с этой позиции. «Именно «игра с пониманием» (отстранение, столкновение интересов и значе­ний) вызывает и стимулирует смех», — полагает он. Включенный в процесс коммуникации, смех не подразумевает простой пе­редачи сообщения от отправителя к получателю: информация должна быть, прежде всего, правильно понята.

Многочисленные исследования смеха демонстрирует принадлежность его к ряду истори­чески выработанных и регламентированных форм социального действия, пред­ставляющих свои мировоззренческие ориентиры и культурные ценности. Это положение дает основания для выделения особой смеховой культуры, т.е. части общечеловеческой культуры, рассматривающей действительность сквозь призму смеха и комического. Это понятие прочно утвердилось в гумани­тарном знании после появления работ М.М. Бахтина. «Каждая эпоха мировой истории, — пишет он, — имела свое отражение в народной культуре. Всегда, во все эпохи прошлого, существовала площадь со смеющимся на ней народом».

Понимание является творческим процессом — приращение нового знания предполагает созидательную работу мышления, рефлексию и планирование, умение найти нечто общее в разнородных явлениях. На том же принципе осно­ван и смех — единство процессов остроумия и творчества.

Смех является специфическим выражением понимания. При этом большин­ство условий смеха (неожиданность, возможность смеяться только над челове­ком, связь с нормами и т.д.) являются частными выводами из базовых характе­ристик понимания (диалогичности, эвристичности, социокультурной обуслов­ленности), и, таким образом, имманентно присущи самому пониманию. При этом, смех обладает и своей спецификой, что касается характера эмоциональной атмосферы — страх суще­ствует на отрицательном эмоциональном фоне, смех — только на радостном, положитель­ном. Соответственно смех есть не просто понимание, а особое его качество — радость понимания. Можно отметить, что при смехе человек расслабляется (говорят «падать от смеха», «умирать от смеха) — как бы теряя часть энергии. Дикарь, победивший врага, победно смеется — т.е. у него осталось еще доста­точно сил для этого смеха. Смешон человек, прилагающий максимальные уси­лия, толкая незапертую дверь, которую нужно тянуть на себя. Смех вызывает оказавшееся примитивным решение проблемы, которая казалась чрезвычайно сложной (типичная развязка большинства анекдотов и юмористических расска­зов). Все эти случаи говорят об избыточности понимания — решение проблемы (победа над врагом, комическая ситуация, комедийный конфликт и т.д.) оказы­вается неизмеримо проще, чем затраченные на нее усилия (реальные или пред­полагаемые). Избыточность — важнейшая характеристика смехового понима­ния; он по своей сути представляет собой радость избыточного понимания.

Сама сущность смешного, и собственно, смех есть реакция на что-то, победа над неким состоянием, что имеет древнюю дочеловеческую эмоционально-аффективную природу. В большинстве случаев это реакция на страх,  где сам смех раздается как завершение состояния страха (все просто, а я боялся – (смех). Такая реакция присутствует во всех культурах и рассматривается как психофизиологическая его константа. Смех впервые раздается над поверженным врагом: это символ победы не только над противником, но и над страхом за свою жизнь. Этот победный смех является сигналом для членов племени, показывающим, что опасность минова­ла. Аристофан противопоставляет свой смех страху перед «огнедышащим зыч­ным Тифоном». Важно также отметить, что смех, прежде всего, является компенсацией именно ощущения страха — как индивидуального, так и коллективного; неслу­чайно смех часто звучит как реакция на отступивший страх.

На подобном принципе основана эффективность смеха в разрешении межличностных конфликтов; при этом смеховая разрядка часто играет перво­степенную роль в преодолении кризисных ситуаций. Ролевые конфликты, особенно возни­кающие внутри семьи, создают напряженность. Шутка может помочь нам дать выход своим чувствам».

Смеясь, человек и общество познают мир, преодолевая ложь, заблуждения и глупость и приближаясь к пониманию истины. Смех с этой точ­ки зрения является формой познания. Иными словами, комическое можно рассмат­ривать как специфический вид духовной деятельности человека и общества по постижению явлений окружающего мира, а, в конечном счете, и по созданию значимого мировоззренческого целого.

Смех пронизывает различные сферы общественной жизни, однако в наи­большей степени он себя проявляет в сфере нравственных отношений. Это положение обусловлено рядом различных факторов. Прежде всего, смех, как и мораль, включен, прямо или косвенно, в процесс социальной коммуникации. При этом коммуникация — человека с человеком, группы с группой, личности и коллектива — опосредована общественной оценкой с позиции действующих норм. Смех также предполагает оценку сущего с точки зрения должного. И, на­конец, смех, как и нравственные нормы, опирается на неофициальные санкции — прежде всего, на реакцию других и общественное мнение.

Яв­ляясь частью общения, смех,  удовлетворяет ряд определенных социальных потребностей, способствуя консолидации общества и развитию культуры.

ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ТЕЛЕСНОСТИ

Автор(ы) статьи: Некрасова Н.А., Горяинов А.А.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

телесность, тело, соотносимость с душой, духом, биосферный подход, органический элемент природы.

Аннотация:

В статье даётся анализ основных типологических подходов к пониманию сущности человеческой телесности. В истории философии проблему телесности рассматривают в соотношении с душой и духом, а телесную жизнь только в сочетании с телесной смертью. Однако сегодня анализ феномена человеческой телесности нуждается в пересмотре. Поэтому в статье человеческая телесность анализируется на основе нового, биосферного, подхода к истолкованию бытия и созданию единой картины природы, куда человек будет включён как её органический элемент.

Текст статьи:

Проблемы, так или иначе связанные с человеческим телом, на протяжении исторических эпох разрабатывались в различных сферах. Анатомия, физиология, антропология, биомеханика накопили огромный материал о теле как биологическом феномене, как природном фундаменте человеческого существования. Тысячелетняя история развития медицины связана с телом как объектом лечения. Весомую естественнонаучную базу накопила спортивно-физическая деятельность. Человеческое тело стало предметом изучения и в области гуманитарного познания. Вопрос о соотношении тела и духа человека является одним из фундаментальных вопросов онтологии.

В истории философии можно выделить четыре основных типологических подхода к проблеме человеческой телесности. Первый подход связан с представлением о первичности тела по отношению к душе, то есть тело служит фундаментом человеческой психики. Такой подход наиболее полно представлен в трудах 3. Фрейда и его последователей. Вторая группа исследователей отстаивает примат души по отношению к телу. При этом тело рассматривается как простое вместилище духа, которое «облагораживает» тело и позволяет человеку отличаться от животных.

Элементы такого подхода можно выявить в философских работах М. Шелера. Третий подход к проблеме телесности связан с представлением о дуализме души и тела, который наиболее ярко прослеживается в трудах Спинозы. Наконец, последняя группа учёных утверждает, что и тело и душа не обладают статусом полной суверенности, первичности или автономности. Тело одухотворено, а душа телесна. Иначе, тело и душа – это взаимосвязанные начала единого человеческого существа, единой человеческой целостности.

Охватывая взглядом современную «человековедческую» науку, можно прийти к выводу, что феномен человеческого тела нуждается в своём переосмыслении.

Анализируя сущность человеческого тела, М. Мерло-Понти рассматривает его не как объективную вещь, не как внешнюю реальность, а как особый чувственно-смысловой феномен, который в христианстве именовали плотью. Человеческая плоть — это сложный природно-культурный феномен. Мы исходим из того, что человек — это эмоционально-чувственное существо. Если эмоция проявляет себя как способ реализации на мир, то чувства — это уже форма восприятия мира как своего окружения, внутри которого он находится и переживает его. Человеческое тело – это особая точка пересечения внешнего мира с внутренним миром, в которой осуществляется не просто их соприкосновение, но и осмысление сосуществования.

Человеческая плоть — это чувственно-смысловая материальная оболочка человека, благодаря которой осуществляются рефлексия и ментальность путём предания всему временности и пространственной ориентации. Плоть позволяет человеку воспринимать мир и переживать эту вовлечённость как своё теперешнее бытие. В.А. Подорога пишет: «Субъективность, или то, что мы иногда называем суверенностью человеческой личности, появляется из множества следов, оставленных на человеческих телах» [3, 24]. Поэтому можно с уверенностью говорить, что тело человека — это особый феномен, который лежит в основании нашего опыта и выстраивает наше отношение к миру, к самому себе и Другим. Так, В.П. Зинченко пишет: «Специальные исследования… показывают, что в движениях живого тела (или в живом движении) души не меньше, чем тела» [2, 59].

Однако само тело человека — это лишь низший уровень его субъективного бытия. А. Бергсон обращает внимание на то, что «основной функцией тела, всегда направленного к действию, является ограничение, в целях действия, жизни живого духа. По отношению к представлениям оно — орудие выбора, и

только выбора. Оно не может ни порождать, ни обуславливать ментального сознания» [1, 273]. А В. Франкл пишет: «Хорошо функционирующий психофизический организм является условием развития человеческой духовности. Важно лишь не забывать, что психическое, как бы ни обуславливало такую духовность, не может на что-либо воздействовать, не может породить эту духовность» [4, 103].

Таким образом, противопоставлять человеческий дух и его тело нельзя, так как все телесные действия зависят от экзистенциальных структур, и все духовные акты основаны на телесности. Душа — это связующий мостик телесного и духовного в человеке.

Человек – не только телесное, но и мыслящее существо. Поэтому столь важно человека осмыслить своё родство с живой природой и почувствовать себя  её необъемлемой частью и понять, каким образом человек воспринимает свою телесность, своё положение в соотношении с положением других людей, телесных объектов неживой и живой природы, влияет ли процесс осмысления телесности на формирование самосознания и личностных черт.

Тело – материальная основа человеческой природы, биофизическая реальность, которая связана с природой, подчиняясь её законам. Специфическими особенностями этой физической реальности являются: во-первых, её пространственная ограниченность, во-вторых, циклическое развёртывание биологической программы её существования в физическом времени (складывается из этапов зачатия, эмбриогенеза, рождения, физического и психического созревания, старения и естественного умирания) и в-третьих, полная зависимость от требований естественной необходимости.

Но физическая ограниченность тела человека не совпадает с ощущением и пониманием своего тела.

Рассматривая своё физическое тело в качестве ядра, человек воспринимает себя как телесное существо больше, чем реально занимает его тело. Кроме того, временное его измерение соткано из разных времён, которые, переплетаясь, нарушают его обычную линейную последовательность, так как одновременно в

жизненном пространстве человек может существовать прошлое, настоящее и будущее телесности человека. Помимо этого в телесное пространство человека входят явления сознания. Однако каждый человек мыслит себя как определённую целостность. При этом единство элементов, образующих целостность, наблюдается как непохожесть этих составляющих, вплоть до их противопоставлений, которые необходимы как важнейшее условие возможного развития целостности. Длящуюся целостность этих элементов объективно можно установить только при прослеживании процесса развития или иначе: процесс развития наглядно можно проследить только по отношению к некоторой зафиксированной целостности, обладающей в определённой мере устойчивостью. Таким образом, закономерность такова, что эволюция возможна лишь потому, что устойчивость живой системе базируется на способности её организации к изменениям, ведущих в конечном счёте к дальнейшему совершенствованию самих механизмов сохранения. Составляющими элементами синкретического единства человеческой организации является тождество объективно-субъективного, природного – социального, соматического и психического. Эти пары – различные ипостаси такого уникального явления, каким является человек. Именно они могут рассматриваться в качестве внутреннего источника развития целостной телесности человека. Этот постоянно действующий источник делает возможным развитие и саморазвитие телесной человеческой целостности при постоянном обмене её с окружающей средой веществом, энергией и информацией. Наряду с этим основным источником развития существуют различные противоборства (например, внутри биологического или социального).

Механизм разрешения этих противоречий в процессе развития телесной  организации человека основан на снятии биологического социальным. Та форма снятия биологического социальным, которая не подавляет, а способствует развитию как низшего (биологического), так и высшего (социального), является обязательным условием оптимального и универсального развития человека. При этом средства достижения этой оптимальности и формы её выражения будут иметь свои особенности у различных людей на протяжении жизни каждого человека при сохранении и развитии данной целостности по причине её уникальности. Но поскольку полной мерой универсальности обладает только человеческий род в целом, то развитие отдельного человека будет настолько универсальным, насколько он развивается за счёт взаимодействия с универсальным. Таким образом, уникальность отдельного индивида, развиваясь за счёт взаимодействия с универсальным, обогащает и последнего.

Основой целостности человека является способ жизнедеятельности организма, каковым обладает человек. Особенностью этого способа является его рефлексивность, рефлексивная жизнедеятельность такой «вещи» как целостность организма, воспроизводящая в себе и собой общезначимость той или иной ситуации и любого её отдельного фактора. Именно значимое для всех и только поэтому и для меня (то есть по самой своей сути общественное) бытие этой «вещи» как предмета субъективной жизнедеятельности человека, как предмета его потребности или способности, есть одновременно и его, человека, собственное бытие. Такая способность опосредует все жизненно важные действия со своим организмом и его функциями. Она даёт возможность относиться к своему телу как «средству», которым можно управлять по собственному выбору.

Если провести анализ восприятия и осознания человеком собственной телесности, то можно отметить, что в ходе накопления внутренних и внешних

чувственных восприятий уже в раннем возрасте у человека формируется ощущение своего тела как особой живой целостности, отделённой от объектов

внешнего мира. На этой основе осуществляется становление  нерефлексированных и невербализованных знаний о теле, о положении его частей и о физиологических состояниях организма. Такие знания выполняют важнейшие функции в процессах осуществления человеческой жизни и адаптации в мире: во-первых, телесная организация является основой пространственно-временного восприятия реальности и выработки умения человека определять собственное положение в пространстве; в эту схему мироздания включается и человеческое тело, и эти знания определяют возможности ориентации человека в телесном мире; во-вторых, образование этих схем связано с формированием навыков телесных движений и способности

оперировать с предметами, что оказывает значительное влияние на повседневную жизнь человека; в-третьих, на основе сложного комплекса телесных ощущений у человека формируется представление тождественности себя с собственным телом – ощущение «само», которое живёт в теле и властвует над «Я» и направляет все поведенческие предпочтения человека, и, прежде всего, в стремлении человека к сохранению своей жизни. Поскольку телесная организация человека задаёт все нормы восприятия им мира и поведения в нём, знания о теле приобретают важную роль в формировании смысложизненных ориентиров человека. На основе неосознанных представлений о теле человек приобретает способность ощущать себя неотъемлемой частью физического мира в целом.

В реальном бытии человека тело выполняет двойственную функцию. С одной стороны, оно включает человека в реальность и делает его однородным с ней, а с другой стороны, оно отделяет его от мира, устанавливая границы, разделяющие его с миром. При этом границы эти не только пространственные и

функциональные, но, главным образом, сущностные. Человек видит  пространственный мир перед собой, но не может видеть себя окружённым этим пространством. При этом пределы границ своего тела каждый человек осуществляет особым образом, а индивидуальная жизнь человека связана с изменениями, которые во много коррелируют с физиологическими состояниями его организма и особенностями жизненных ситуаций. Постоянное перемещение границ тела – одна из характеристик жизнепроживания человека. В ней заложен механизм включения человека как в природную, так и в социокультурную реальность.

Телесность выступает в качестве социальной характеристики тела лишь в рамках ценностного отношения человека к миру. Следовательно, она выступает и как ценность. Последняя есть положительное значение того или иного предмета или его свойства для конкретного субъекта деятельности. Но все конкретные ценности относительны, причем эта относительность не абсолютна. При формировании ценностного отношения люди как бы переносят (объективируют, опредмечивают) свои потребности на предмет, соединяя их с его объективными свойствами, вследствие чего возникает иллюзорное отождествление ценности с предметом как таковым – явление. Человек в этом случае начинает жить в сфере своего представления, переставая различать представление и действительность.

Человеческая телесность, именно как социальная ценность, проявляется как раз в тот момент, когда мы отказываемся от прямой экстраполяции своей потребности на предмет. Ведь телесность, как социальная характеристика нашего тела, органическим образом связана с человечностью, т.е. с человеческим отношением к миру. Телесность как ценностное отношение существует лишь с того момента, когда предмет вовлекается в человеческую деятельность, в структуру ее разнообразных отношений. Только в человеческой

деятельности телесность как социальная ценность приобретает свое актуальное существование.

Биологическое или эмпирическое «Я» человека постоянно сопротивляется силе социальности вообще как особой надприродной реальности. Социальность, в свою очередь,  должна постоянно утверждать себя в борьбе с эмпирическим субстратом. Но необходимо учитывать и тот момент, что в отдельных случаях

подавление низшего «Я» оказывается неоправданным с точки зрения высшей нравственности, проявлениями которой выступают честность, искренность, совесть. Эмпирическое «Я» здесь не должно подавляться во имя «высшего». Телесная красота или человеческая телесность в том и состоит, что она есть своеобразная поверхность, на которой общество стремится записать свои нравственные шифры. Телесность как социальная ценность есть единство тела и духа, причем такое диалектическое единство, в котором ни одно не подавляется другим.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Бергсон А. Собр. соч.: В 4 т., Т.1. М., 1991.

2.Зинченко В.П. Проблемы психологии развития

//Вопросы психологии. № 3-4, 1992 С. 50-60

3. Подорога В.А. Феноменология тела. М., 1995.

4. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.

 

Критериальная дуальность бифуркации развития отечественной кинематографии: анализ и прогностика.

Автор(ы) статьи: Лубашова Н.И.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

бифуркация развития, семантико-семиотические аспекты, содержательность кинематографа, постсоветская кинематография.

Аннотация:

В статье показаны повороты развития отечественного кинематографа в последние 20 лет, которые представляют собой критериальную дуальность бифуркационного развития, поворотов содержательного, семиотического, тематического направления. В статье анализируется прогноз развития кинематографа как социокультурного продукта.

Текст статьи:

Актуальность исследования отечественной кинематографии 90-х гг. ХХ в. определяется, с нашей точки зрения, особым ее значением  в пост советском пространстве России конца ХХ в.

Для всеобщей теории и истории кино России принципиально важно то обстоятельство, что постсоветская кинематография как историческое, культурное  и научное понятие возникло  в условиях переходного периода – смены государственно-общественных отношений – распада Союза Советских Социалистических Республик (СССР) и образования Содружества Независимых Государств (СНГ).

Опыт отечественной кинематографии исследуемого периода уникален, ибо в нем особенно наглядно выражаются и трансформация функций кино, и попытка переосмысления его целей и задач, и определение роли и места кинематографии как социально-значимого социокультурного института Российской Федерации.

Этот опыт заслуживает культурологического исследования, что и продиктовано  стремлением автора рассмотреть отдельные его аспекты.

 

 

Третье тысячелетие  уже вступило в свои права, но  люди не перестают думать о будущем, которое ждет их, общество, отечественную культуру. В рамках этих проблем российское киноведение неоднократно ставило вопрос: будет ли  у отечественной кинематографии  второе столетие? И вопрос этот вовсе не праздный.

Конец ХХ в. поставил под  сомнение как будущее кинематографии, так и перспективы отечественного кинопроизводства и кинопроката. Парадокс сложившейся ситуации, по мнению социологов  отечественного кино, состоял в том, что никогда еще в истории кино России  90-х гг.  двадцатого столетия  люди не видели такого количества фильмов, и, прежде всего, по ТВ и на видео. Россияне смотрели так много разных фильмов, что не успевали (по оценкам  все тех же социологов) их оценивать с художественно-эстетической точки зрения: мы просто жили в кино.

Тем не менее, в докладе европейской группы экспертов «Культурная политика в Российской Федерации» (1995 – 1996 гг.) есть такая фраза: «… российское кино погрязло во всеобщем маразме. Неужели в стране, где существует подлинная кинематографическая традиция, на родине Эйзенштейна и Тарковского, возможно окончательное исчезновение целой области творчества?»1.

В этом докладе точно была выявлена и тенденция к «свертыванию»  российского  кинопроизводства, которую не удалось остановить в конце ХХ в.  И, главная причина – неумение отечественного кино последнего десятилетия ушедшего столетия войти в «рынок».

90-е гг. ХХ в. – это и годы кинематографического кризиса, который  неадекватно оценивался специалистами. Большинство же и историков, и киноведов, и культурологов понимали, что он являлся  результатом совмещения двух главных тенденций: социально-экономических факторов  переходного периода и интеграции пост советской кинематографии в систему мировой массовой культуры рыночных отношений.

Данные социологических исследований  рассматриваемого периода  красноречиво говорили:

– в СССР ежегодно выпускалось свыше 150 полнометражных фильмов, около 100 картин и часовых эпизодов многосерийных лент, тысячи частей кинохроники;

– в 1992 г.  в Российской Федерации было выпущено 178 фильмов, в 1993 г. – 137, в 1994 г. – 74, в 1995 г. – 46 и в 1996 г. – 202.

В упоминаемом выше докладе отмечалось, что американцы считали кино промышленностью, в то время как русские – искусством.  Далее экспертами делался вывод: кино – это уже и не искусство, и не промышленность, это и искусство и промышленность одновременно.

По этому поводу в 90-е гг. ХХ в. в российской киносреде возникали  споры: одни считали  необходимым снимать фильмы для массового зрителя, другие – понятие «массовый» не признавали. Российское кино на рубеже веков стало развиваться уже в рамках твердого рынка. К сожалению, многие художники отечественного  кино не смогли, или, может быть,  не научились бороться за свое место на реальном кинематографическом рынке, который, как показывает время третьего тысячелетия, надо отрегулировать или создать заново в соответствии с требованиями Новой истории России.

С другой стороны, в исследуемом периоде наблюдалась тенденция  возвращения российского кино в свое  исходное качество – аттракционность, которое теснейшим образом связано  с новейшими технологиями, например, возможностями звука. К сожалению, немногие кинотеатры пост советского пространства оснащались современными системами долби-стерео или долби-серраунд, благодаря которым кинозвук становился  категорией не только временной, но и пространственной (см., например, фильм Н. С. Михалкова «Сибирский цирюльник», 1999 г.).

Одна из главных причин кризиса российского кино конца ХХ в.  состояла в утрате идеалов и морально-нравственных ценностей. Жесточайший кризис России переходного периода накладывал отпечаток на  все сферы жизни человека. Но именно в это тяжелое время, по нашему мнению, отечественное кино и должно было создать русский неореализм, который помог бы выжить и нам, и кинематографии.

И, тем не менее, начало 90-х гг. ХХ в. (сразу же после образования в 1991 г. Содружества Независимых Государств – СНГ) было ознаменовано активным вниманием государственных и кинематографических чиновников к проблемам отечественного кино. В официальных документах зафиксированы важнейшие вопросы состояния и перспектив развития киноиндустрии страны. Перечислим некоторые из них:

– в 1992 г. был принят Закон Российской Федерации «О средствах массовой информации», законодательно обозначивший  положение средств массовой информации и их функции.

– в 1994 г. – Закон  «Об авторском праве и смежных правах», в статьях  которого (см., например, № 7, 13, 15, 16, 19, 27 и др.)  обозначен весь спектр авторского права, распространяющегося и на кино-, теле- , видео- или фотокадр;

– в 1994 г. Правительством Российской Федерации было принято Постановление «О Государственном фонде кинофильмов Российской Федерации», где говорилось, что он «является государственным хранилищем коллекции фильмов и других киноматериалов, учреждением культуры, осуществляющим собирательную, производственную, культурно-просветительную, образовательную, методическую и информационную деятельность»1;

– Постановление 1994 г. «О Федеральном фонде социальной и экономической поддержки отечественной кинематографии» предусматривало целый ряд серьезных акций, направленных на поддержку кино России;

– Указ Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина от 6 ноября 1995 г. был направлен на развитие и внедрение Программы «Дети – экран  – культура»;

– в июне 1996 г. была принята еще одна целевая программа «Развитие и сохранение культуры и искусства Российской Федерации» (1997 – 1999 гг.), которой был присвоен статус Президентской. Указ Президента по данной программе предусматривал  повышение стипендий  молодым выдающимся деятелям культуры и искусства, выделялось 100 ежегодных грантов Президента Российской  Федерации  (общая сумма составляла 5 млрд. рублей с ежегодной индексацией),  учреждениям культуры и искусства передавались отдельные объекты недвижимого имущества;

– в августе 1996 г. был принят Федеральный закон «О государственной поддержке кинематографии Российской Федерации», который своими положениями определил основные направления деятельности государства по сохранению и развитию российской кинематографии и устанавливал  порядок государственной поддержки;

– в 1997 г. в Государственной Думе было ратифицировано «Соглашение о сотрудничестве в области кинематографии»;

– в 1997 г. Государственный комитет Российской Федерации по кинематографии (Госкино России) принял  Концепцию  развития кино России  до 2005 г и План действий по ее реализации;

– в 1999 г. было принято «Положение о национальном фильме».

Многие важные вопросы Комитета Российской Федерации  по кинематографии  также не раз рассматривались на заседаниях Правительства  и Президентом Российской Федерации.

Разрешению проблем ХVII – ХХII Московских международных кинофестивалей с 1991 по 2000 гг. были посвящены специальные Постановления Правительства Российской Федерации, в которых  определялись положения о месте и времени проведения кинофестивалей, составы Оргкомитетов, планы мероприятий, объекты, источники и порядок финансирования Московских международных кинопраздников. В частности, Постановление Правительства  от  03. 05. 99 г. за № 679-р  позволило сделать  названный отечественный кинофестиваль  ежегодным, что  дало право ему войти в элитную мировую категорию группы «А».

Одобренная Правительством России «Концепция развития кинематографии  в Российской Федерации до 2005 года»1 предусматривала постепенный рост объема кинопроизводства и экономическое оздоровление  национальной киноотрасли. В соответствии с п. 2 протокола заседания Правительства Российской Федерации от 2 октября 1997 г. № 18  Государственный комитет Российской Федерации по кинематографии подготовил План действий по реализации вышеназванной Концепции. С Проектом Плана действий  были ознакомлены,  и его основные положения одобрили Министерство культуры России, Министерство финансов России, Министерство государственного имущества России  и представители администраций 68 субъектов Российской Федерации.

План действий по реализации Концепции развития кинематографии Российской Федерации  был рассчитан на два этапа:

Первый  предусматривал подготовку законодательных и нормативных актов в области кино, а также  осуществление в полной мере всех тех положений, которые были изложены в Федеральном законе  от 22 августа 1996 г. № 126-ФЗ «О государственной поддержке кинематографии Российской Федерации», подпрограммы «Развитие отечественной кинематографии» и Федеральной целевой программы «Развитие и сохранение культуры и искусства Российской Федерации. (1997 – 1999 гг.)».

Второй этап предполагал разработку, реализацию Федеральной целевой программы развития российской кинематографии на 2000 – 2005 гг. и осуществление структурных и технологических преобразований   отечественной киноотрасли.

Выделим основные положения из этих этапов, например: предполагалось внесение изменений и дополнений в Закон Российской Федерации «Об авторском праве и смежных правах» в части более детальной регламентации отдельных вопросов авторского  права в кино; внесение поправок к проекту Налогового кодекса с учетом Федерального закона  «О государственной поддержке кинематографии Российской Федерации»; внесение  предложений в проект Гражданского кодекса по авторским правам в аудиовизуальной сфере;  создание на базе Научно-исследовательского института кинофотоинститута (НИИ КФИ) Государственного научного  центра по развитию техники и технологии профессиональной кинематографии; разработка предложений по восстановлению системы общественного (некоммерческого) проката российских фильмов за рубежом;  создание единого банка аудиовизуальной информации для обеспечения потребителей; формирование межрегиональных кинопрокатных сетей;  реконструкция 120 киноцентров Российской Федерации и др.

Достижение позитивных результатов невозможно без изменения психологического климата в профессиональной киносреде, снятия ведомственных барьеров, например, между кинематографом и массмедиа.

В последнее десятилетие ХХ в. в российский обиход вошло модное европейское понятие  – клиповое сознание, которое и знаменовало собой новую культурную революцию в России. И отечественная кинематография, особенно молодая, стала  реализовывать себя в рекламном кинобизнесе и  музыкальном клипмейстерстве. Эти неоднозначные явления  еще предстоит  осмысливать киноисследователям, поскольку в постсоветском кинематографическом пространстве произошла смена поколений и, следовательно, смена художественно-эстетических ориентиров, профессиональных навыков, систем общественных и человеческих культурных  ценностей и взаимоотношений.

В конце ХХ в. все чаще звучали слова о возрождении отечественного кино.  Как показало исследование, этот процесс сопровождался следующими тенденциями:

1. Поисками жанров кино, которые бы привлекали постсоветского массового зрителя;

2. Творчеством отдельных киномастеров, которые использовали исторический, социальный, культурный и эстетический опыт советской кинематографии;

3. Широким фестивальным движением, как в России, так и в рамках мировых кинофестивалей.

Рассмотрим основные положения обозначенных тенденций российской  кинематографии 90-х гг. ХХ в. Попытаемся разобраться, что же происходило с наиболее  популярными  киножанрами, которые более всего привлекали  российского зрителя  конца прошлого века.

В 1994 г. по заказу журнала «Искусство кино»  исследовательско-аналитической  фирмой «Дубль – Д» были проведены социологические опросы. Авторы широкомасштабной акции по проблемам отечественного кино (в том числе и жанрового)  определили три этапа опроса и выявили список респондентов, участвовавших  в исследовании. На первом этапе было определено  75 лидеров общественного мнения в среде кинематографистов; на втором этапе была задействована выборка московских и петербургских  кинематографистов;  третий этап – состоял в выявлении   респондентов,  методом выборочного опроса. В ходе социологических опросов стали очевидными лидеры, среди которых  были  режиссеры А. Г. Герман, О. Д. Иоселиани, А. С. Кончаловский, Н. С. Михалков, В. Ю. Абдрашитов; кинодраматурги В. С. Фрид, Н. Б. Рязанцева, Ю. Н. Арабов, А. В. Бородянский; киноведы и кинокритики  Ю. А. Богомолов, Д. Б. Дондурей, А. А. Тимофеевский; операторы В. И. Юсов, Г. И. Рерберг, С. Н.Козлов.

Отдельные положения и результаты исследования, с нашей точки зрения, интересны, и о них нужно сказать  несколько подробнее. Так, отвечая на вопросы о жанровом кино России 90-х гг. ХХ в., респонденты назвали самыми трудными жанрами для  создателей фильмов комедию (49%).

Зрительские предпочтения по вопросам киножанров распределились следующим образом:

– комедия,

– приключения,

– детектив,

– эротика,

– триллер,

– мелодрама1.

Причем, на вопрос – «Какие жанры предпочитают зрители?», ответы давали две группы  опрашиваемых – зрители и кинематографисты. Мнения этих групп  совпали только в одном случае: и зрители, и профессионалы кино  на первое место поставили комедию (80% респондентов). Группа зрителей по 45% своих голосов отдала приключениям и детективам (2 и 3 места соответственно), группа кинематографистов  эти жанры  также поставила на 2 и 3 места,  но в процентном отношении голосовали так: около 10% отдали приключениям и  20% – детективам. Самый малый процент у кинематографистов получил так называемый жанр эротика – менее 10%, однако, группа зрителей отдала этому жанру 30% своих голосов. Триллер получил и от зрителей, и от кинематографистов чуть больше 20% и пятое место. А вот мелодрама, поставленная  с общего согласия на шестое место, получила у зрителей 25%, а у кинематографистов – 65%2.

Полученные данные  выявили: общую лидирующую позицию в жанровом рейтинге заняла комедия; сравнительно невысокий процент  у зрителей и кинематографистов имели приключения и детективы; мелодрама,  востребованная киномастерами, у зрителей большого спроса не  вызывала.

Таким образом, в 90-е гг. ХХ в. в пост советском кинематографическом пространстве позиции отечественного жанрового кино были далеко не однозначны. В целом эти позиции можно трактовать следующим образом: профессионалы российского киноискусства конца  двадцатого столетия делали кино, ориентируясь на собственное мышление и творческие устремления; реальные зрительские киноинтерессы они не знали, а потому  или не могли, или слабо участвовали в их формировании, что в свою очередь   отразилось  на снижении зрительской культуры.

На вопрос – «Должно ли кино быть жанровым?» – 24% респондентов ответили, «что деление кино на жанры устарело»; затруднялись ответить 16% опрошенных и 6% участников исследования ответили утвердительно.1

Нельзя не заметить, что лишь 46% участников социологического исследования дали ответ на заданный вопрос – о необходимости деления кинофильмов по жанрам.

И, тем не менее, за этими процентами, более чем вероятно, скрывалась явная тенденция  большинства  российских кинодеятелей и зрителей относиться к жанровому кино лишь воспринимая форму изложения. Возникла некая подмена понятий. Одно дело утверждать, что деление кино по жанрам устарело, другое – считать, что фильмы 90-х гг. ХХ в., например, Э. Рязанова («Небеса обетованные», 1991 г. или «Старые клячи», 2000 г.), С. Дружининой («Виват, гардамарины!». 1991 г.), А. Рогожкина («Особенности национальной охоты», 1995 г. или «Блокпост», 1998 г.), С. Урсуляка («Летние люди». 1995 г. или «Записки из мертвого дома». 1997 г.), явное пост советское жанровое киноискусство.

Следующий социологический опрос «Лидеры общественного мнения кинематографистов о политике в сфере кино» (1994 г.)  дал также интересные результаты:

1.На вопрос – «Государство должно помочь развитию российского кино» – были получены ответы: 1%  к этому относилось отрицательно; 3% дали ответ «не знаю»; 96% ответили положительно.2

 

Точка зрения, что государство должно помогать кинематографу  представляется сегодня крайне важной. Мы знаем, что кинорынок последнего десятилетия ХХ в. был разным, и в основном ориентировал отечественное киноискусство на выживание за счет полной самостоятельности и коммерческих отношений.

Новые тенденции российского кинопроизводства нашли свое выражение в развале проката, снижению выпуска фильмов, сокращению кинематографических кадров, распылению высокого профессионализма деятелей отечественного кино в коммерческой сфере и т. д.

Российский зритель не был доволен  всевозможными и  неожиданными изменениями в народном и любимом искусстве и требовал вмешательства в сложившуюся ситуацию Государства, Правительства и Президента Российской Федерации.

2. О необходимости создания государственной структуры проката заявили 68% опрошенных, 8%  не были уверены в этой необходимости и 24% сочли не нужным создание такой структуры1.

Вопрос о государственном, а не частном кинопрокате в Российской Федерации не случаен. Решая ряд художественно – эстетических проблем, российские киномастера 90-х гг. ХХ в. оказались тесно связанными и с проблемами российского социума. Отечественные кинозрители в это же время, как  все простые россияне, также пытались разобраться в личностных и общественных вопросах и делах.

Советская кинематография всегда предчувствовала проблемные аспекты в жизни  человека и общества, и выносила их на зрителя, зачастую опережая историческое время. Этим и был ценен опыт российского кино советского периода, потому как суть познания мира и себя  мы видели  через экран при помощи кинопроката.

Государственная структура проката фильмов в период перестройки была  почти вся уничтожена, а эпоха рыночных отношений конца ХХ в.  альтернативного кинопроката не создала.

Вопрос был острым и требовал решения, что и показали результаты: подавляющее большинство (68%) высказалось за создание государственной структуры проката фильмов. И это правильно.

3. На том, что государство должно финансировать определенную часть по созданию фильма настаивало 92% респондентов, 7% не знали должны или не должны быть государственные субсидии в киноиндустрии и 1% ответили отказом финансовым интересам  государства в кинематографии1.

Мы считаем естественным, что основную нагрузку в решении финансовых проблем по созданию отечественных фильмов должно нести государство.

При общей оценке киноискусства как вида искусства, нельзя не согласиться, что фильм – это продукт, результат человеческой деятельности, который имеет спрос, продается, а, следовательно, приносит прибыль.

Любое государство всегда заинтересовано в пополнении своих доходов. И нет ничего неестественного, если Российская Федерация  будет вкладывать средства в киноиндустрию. Таково мнение 92% опрошенных.

4. Вопрос о введении цензуры фильмов также рассматривался в исследовании: «за» высказались 53%; «против» – 37% и 10% ответили – «не знаю»2.

Вероятность того, что  вседозволенность в кинематографии 90-х гг. ХХ в. возмущала, подтвердилась более половиной респондентов данного социологического исследования.

Необходимость внутренней, нравственной цензуры назревала исподволь. За термином «цензура фильма» скрывалась отнюдь не идеологическая подоплека, а желание видеть в кино что-то лучшее и светлое, чем в реальной жизни.

Стремление ориентироваться и брать положительный пример с киногероев оставалось устойчивым симптомом пост советского российского человека. К сожалению,  таких примеров в отечественном кино конца ХХ в. не было, и зритель требовал ввести цензуру, наивно полагая тем самым запретить на экране жестокость и насилие, хамство и грубость, бедность и беззаконие.

Таким образом, подводя итог всему выше сказанному, следует согласиться с тем, что  определяющим фактором в проблемах российской кинематографии  90-х гг. ХХ в.  являлось противоположность устремлений кинодеятелей – профессионалов и кинозрителей.

Вторая тенденция, связанная с широким использованием  исторического и культурного опыта российскими  киномастерами, хорошо просматривалась на творчестве отдельных  режиссеров как старшего, так и среднего и молодого поколений. В частности, продолжали снимать режиссеры старшего поколения: А. Г. Герман («Хрусталев, машину»,1998 г.), С. С. Говорухин («Россия, которую мы потеряли», 1992 г., «Ворошиловский стрелок», 1999 г.), Е. С. Матвеев («Губернатор (Любить по-русски-3)», 1999 г.), К. Г. Муратова («Астенический синдром»,1991 г., «Чувствительный милиционер», 1992г. и др.),  Э. А. Рязанов («Небеса обетованные», 1991 г., «Старые клячи», 2000г.), М. М. Хуциев («Бесконечность», 1991 г.) и др.

Кинематографисты среднего поколения, в числе которых Н. С. Михалков («Автостоп», 1990 г., «Угра», 1991, «Сибирский цирюльник», 1999 г.), С. А. Соловьев («Дом под звездным небом», 1991 г.), А. Н. Сокуров («Круг второй», 1990 г. «Мать и сын», 1996 г.), К. Г. Шахназаров («Американская дочь», 1995 г., «День полнолуния», 1998 г.), В. Ю. Абдрашитов («Армавир», 1991 г.», «Пьеса для пассажира», 1995 г., «Время танцора», 1997 г.)  и др. успешно работали и показывали свои фильмы.

Молодые мастера российской кинематографии 90-х гг. ХХ в., а это А. Балабанов («Про уродов и людей», 1998 г.), А. Рогожкин («Блокпост», 1998 г.), Д. Евстигнеев («Мама», 1999 г.), А. Хван («Умирать легко», 1999 г.), Р. Качанов («ДМБ», 2000 г.), В. Тодоровский («Любовь», 1991 г., «Страна глухих», 1998 г.), А. Прошкин («Русский бунт», 2000 г.), П. Чухрай («Вор», 1997 г.), С. Урсуляк («Сочинение ко дню Победы», 1998 г.) и др. со своих  художественно-эстетических позиций и стремительно меняющихся   предпочтений в сфере человеческих ценностей  осмысливали  происходящее в жизни России и россиян.

Открытость информационного пространства, открытость диалога культур в Российской Федерации конца ХХ в. перед зрителями и кинематографистами выявили проблему выбора – жить в качественно новейшей истории общества, с иной философией жизни и творчества или жить по инерции и законам прошлой жизни – советской истории России.

В этих условиях чрезвычайно важным, с нашей точки зрения, становилась задача сохранения человеческого достоинства, позволяющего в кризисные моменты истории не сломаться, не поддаться стихийному влиянию толпы и безумию свободы, в том числе пьянящей свободы творческого самовыражения.

Самореализация в киноискусстве 90-х гг. ушедшего столетия на примере вышеназванных российских кинорежиссеров показала, что их художественно-эстетические подходы к кинематографии не претерпели кардинальных изменений. Высокопрофессиональная киношкола ярко прослеживалась в их творчестве. Что же здесь было главным?

1. Несмотря на разность кинематографических поколений, мировоззренческих точек зрения, творческих стилей и направлений, показываемые в фильмах события и герои несли позитивное мироощущение, формировали у кинозрителя переживания и рефлексию размышлений по поводу переживаний. (См., например, фильмы Н. С. Михалкова «Сибирский цирюльник», Д. Е. Евстигнеева «Мама» или Е. С. Матвеева «Любить по-русски»).

Мы не отрицаем тот факт, что личностный фактор в кинопроизводстве имел и имеет большое значение, поскольку только по-настоящему творческая и сильная личность дает право и возможность выжить. Тому подтверждение – судьба Э. А. Рязанова, К. Г. Муратовой, М. М. Хуциева, Г. Н. Чухрая, и др.

2. Рассматривая философские концепции (а мы утверждаем, что кинематография – это экранная философия), выраженные киномастерами в результатах своей деятельности – фильмах, по сути дела в них есть ряд верных утверждений, а именно:

– умирать за Родину тяжело и легко одновременно;

– даже в стране глухих всегда есть и будут и люди, и уроды;

– сколько бы киноисторий не было рассказано с экрана, российские национальные особенности бесконечны;

– под звездным небом  мы все проходим и возвращаемся на круги своя.

3. Трансформация функциональных особенностей отечественного пост советского кино весьма характерна в исследуемый период. При всех возможных издержках сама попытка рассмотрения функций киноискусства обусловлена потребностью определения ее состояния и изменчивости в российской культуре конца ХХ в.

Нельзя не заметить, что искусство, в том числе и кинематографическое, призвано обслуживать культурные потребности общества. Исследование показало, что кинопродукция отечественного кино 90-х гг. ХХ в.  самым серьезным образом была включена в потребительскую индустрию культуры Российской Федерации.

Такое положение осознавалось многими художниками кино, которые не были удовлетворены системой рынок – медиа. Отсюда и поиски выхода: некоторые кинематографисты отказывались от самой роли и функций художника. Их  идея состояла в том, чтобы быть отшельником и заниматься киноискусством  не для всех, а для себя или очень немногих. Так, например, в России для киноманов известна школа кинематографического искусства В. Кошкина, который занимался проблемами и перспективами отечественного видеоарта.

Постсоветское кино, нажившее немалый опыт проб и ошибок, продолжало искать пути выхода из конфликта – кризиса культуры и культурной жизни 90-х гг. ХХ в.  Основа этой затянувшейся ситуации, по нашему мнению, заключалась в отсутствии феномена самоидентификации: соотнесения себя с героем и историей. Если бы в российском кино конца прошлого столетия широко демонстрировались, пусть небольшие, положительные реалии жизни, зритель пошел бы в кинотеатры и сразу две социально-культурные функции кинематографии – коммуникативная и отражение действительности продолжали играть свои важнейшие роли.

Обратимся еще к одной из главных функций киноискусства – эстетической. К сожалению, параметры эстетики  пост советского кино не всегда были высоки (см., например, фильмы «Русские детки», «Не валяй дурака», «Не послать ли нам гонца» и др.), а отсюда и трансформация аксиологической (ценностной) функции кино.

На первый взгляд может показаться, что киноинформация не зависит от специфики социума, однако, характер человеческого восприятия поступающей внешней информации, во многом  определяется воздействием социума.

Как показали социологические исследования, проведенные во второй половине 90-х гг. ХХ в. НИИ киноискусства (автор-руководитель Д. Б. Дондурей),  кинохитами в начале 90-х были фильмы «Женщина для всех» и «Отряд  «Д», а в конце 90-х гг. стали – «Контракт со смертью», «Вор», «Страна глухих». Таким образом, исследование показало, что зритель покупал эмоции, которых ему не хватало, т. е. российское кино, выполняя трансляционные функции, активно разрабатывало лишь несколько жанров (боевик, детектив).

Если говорить о том, выполняло ли отечественное кино 90-х гг.  ХХ в. свои познавательно-просветительные функции, то можно сказать – нет. Приведем в доказательство яркий, но наглядно-печальный пример: на крупнейшей киностудии России «Мосфильм» до 1991 г. в производстве находилось до 80-ти фильмов одновременно, 40 фильмов ежегодно выпускалось в прокат; в 1998 г. на «Мосфильме» было выпущено 8 фильмов и только благодаря поддержке Правительства г. Москвы: «Судья в ловушке» для ТВ (реж. С. Колосов), «Кто, если не мы» (реж. В. Приемыхов), «Цветы от победителей» (реж. А.  Сирин), «Незримый путешественник» (реж. И. и Д. Таланкины), «Привет от Чарли – трубача» (реж. В. Грамматиков), «Любовь зла» (реж. В. Зайкин), «Китайский сервиз» (реж. В. Москаленко) и «Кадриль» ( реж. В. Титов).

Таким образом, основные трансформации социо-культурных функций отечественной кинематографии конца ХХ в.  привели к мнению о том, что даже в кризисные времена отечественной истории, сохраняя российские киноценности, необходимо опираться на ту духовную основу, которая имела мощные корни в отечественной кинематографии советского периода.

Кинофестивальное движение в России конца ХХ в. показало, что, несмотря на непростое положение кинематографического процесса, отечественные фильмы  не только демонстрировались  на фестивалях кино в своей  стране (ХVII – ХХII Международные Московские кинофестивали, «Кинотавр» в г. Сочи, Киношок в г. Анапе, «Послание к Человеку» в г. Санкт-Петербурге и др.) и за рубежом (в гг. Роттердаме, Берлине, Каннах и др.), но также формировали  в общем сознании россиян образ фестивалей как важнейших  культурных событий, что в действительности так и было.

Одним из таких значительных событий культурной жизни явилось создание в 1988 г. Российской академии кинематографических искусств  и  ежегодное присуждение отечественным киномастерам профессиональных  наград «Ника» (номинации: лучший игровой фильм, лучший режиссер, лучшая сценарная работа, лучшая мужская роль, лучшая женская роль, лучшая роль второго план, Честь и Достоинство и др.) В частности,  лучшим фильмом 1988 г. был назван фильм режиссера Т. Абуладзе «Покаяние», он получил первую «Нику». В 1989 г. режиссер А. Прошкин  получил «Нику» за фильм «Холодное лето 53 года».  В 1990 г. лучшим фильмом был назван «Астенический синдром» К. Муратовой, она  также была удостоена «Ники». В 1991 г. лучшим фильмом был названа лента «Небеса обетованные» и режиссер Э. Рязанов получил свою «Нику». Лучшим игровым фильмом  1993 г. был признан «Макаров» режиссера В. Хотиненко. «Ника» 1994 г. досталась лучшему игровому фильму «Анкор, еще анкор!» режиссера П. Тодоровского. Лучшим фильмом 1995 г. был назван фильм К. Муратовой «Увлеченья». В 1996 г. кинолента А. Рогожкина «Особенности национальной охоты» была удостоена «Ники» как лучший игровой фильм года. «Ника» 1997 г. за лучший игровой фильм досталась П. Чухраю («Вор»). Лучшим игровым фильмом 1998 г. Российской академией киноискусства  был признан  фильм С. Сельянова «Про уродов и людей». В 1999 г.  лучшим игровым фильмом был названа кинолента режиссера А. Германа «Хрусталев, машину!».  «Ника» 2000 г. была присуждена лучшему игровому фильму «Лунный папа» режиссера Б. Худойназарова.

Следует согласиться, что выявление мировоззренческих и художественно-эстетических концепций кинорежиссера и его творческих  соратников – важное звено в любом киноведческом анализе. Но это прерогатива искусствоведов и кинокритиков. Мы не претендуем на эти роли, т. к. главным считаем следующее: отечественная кинематография 90-х гг. ХХ в. достаточно органично вписывалась в культурный контекст многих фестивалей. Хотя, безусловно, результаты участия и качество постсоветского кино на кинофорумах были разными.

В частности, если в 1990 г. в Каннах приз за режиссуру получил П. Лунгин (фильм «Такси – блюз»), приз «Золотая камера» достался фильму В. Каневского «Замри-умри-воскресни», то в 1991 г. отечественные фильмы представлены не были. В 1992 г. в конкурсную программу этого фестиваля попали фильмы тех же режиссеров – П. Лунгина «Луна-парк» и В. Каневского «Самостоятельная жизнь». В отборочной программе участвовали фильмы «Любовь» В. Тодоровского, «Счастливые дни» А. Балабанова, «Чекист» А. Рогожкина, «Прорва» И. Дыховичного. В 1993 г. серебряный приз Каннского кинофестиваля получил фильм режиссера Б. Худойназарова «Кош ба кош» (Таджикистан – Швейцария – Россия).  В 1994 г. Н. Михалков в Каннах разделил Большой приз (фильм «Утомленные солнцем»).

Приз ФИПРЕССИ (Международная Федерация кинопрессы) и Приз зрительских симпатий был вручен режиссеру С. Бодрову за киноленту «Кавказский пленник», участвовавшей  в Каннском киносмотре 1996 г. Канны 1997 г. отмечены  дебютом в официальной программе  фильма А.  Балабанова «Брат».

Независимой программой «Двухнедельник режиссеров» (Канны, 1998 г.)  был показан  еще один фильм А. Балабанова  «Про уродов и людей», а в официальном конкурсе Каннского фестиваля в 1998 г. участвовала замечательная  кинолента А. Германа «Хрусталев, машину!».  Канны 1999 г.  в номинации «Лучший сценарий»  признал  наших сценаристов Ю. Арабова и М. Коренева  фильма А. Сокурова «Молох». В 2000 г.  на конкурс в Канны была представлена российская кинолента режиссера А. Сокурова «Телец». В специальном упоминании за лучший актерский ансамбль Канны 2000 г.  назвали фильм «Свадьба» режиссера П. Лунгина.

На других международных европейских кинофестивалях  российское кино также занимало определенное место. Речь в данном случае идет о Берлинском, Венецианском и Роттердамском кинофорумах, на которых  новый кинематографический материал России давал мировым и отечественным кинокритикам богатую информацию к размышлению.

Неслучайно именно в этот период фильм «Урга» Н. Михалкова получил «Золотого Льва» – Гран-при (Венеция, 1991 г.); А. Сокурову за фильм «Круг второй» был вручен приз ФИПРЕССИ (Роттердам, 1991 г.); М. Хуциев за киноленту «Бесконечность» был награжден Призом Христианских церквей и Призом за открытие новых идей в киноискусстве (Берлин, 1992 г.); В. Аристов за фильм «Сатана» был удостоен Специального приза (Берлин, 1992 г.); фильм С. Аграновича  «Год собаки» получил Специальную премию (Берлин, 1994 г.);  киноленте В. Абдрашитова «Пьеса для пассажиров» также присудили Специальную премию (Берлин, 1995 г.); С. Овчаров за фильм «Фараон», как за лучший короткометражный фильм, получил «Золотого Медведя» (Берлин, 1999 г.) В конкурсной программе Берлинале 2000 г. участвовал фильм А. Прошкина «Русский бунт».

В специальных программах Венецианского кинофестиваля 1996 – 1998 гг.  были показаны российские фильмы режиссеров – С. Сельянова «Русская идея», А. Эшпая «Униженные и оскорбленные», П. Чухрая «Вор», А. Баширова «Железная пята олигархии», Д. Месхиева «Американка».

Необходимость смотра нового российской кинематографии в самой России назревала не долго. Уже в 1994 г.  в Ялте проходил форум молодого кино. В основном это были дебютные работы: «Колыбельная» Н. Джанилидзе, «Вишневый сад»  А. Чернаковой, «Остров» Б. Садыкова, «Любовь» В. Тодоровского и др.

Однако уровень конкурсных программ, как отмечали критики, не был высок. Один из участников фестиваля Д. Быков об этом писал так: « … к нему (уровню) надо относиться как к некоему срезу того реального кинематографа, который сложился в середине 90-х гг. ХХ в. Ялта показала: новое кино есть. Оно не похоже на то, что было прежде, и более молодо по духу. И это кино должно быть показано, увидено и проанализировано»1.

Лидерами же этого киносмотра были российские кинематографисты: А. Хван, В. Хотиненко, С. Сельянов, В. Тодоровский и И. Дыховичный. Фильм А. Хвана «Дюба – дюба» был признан лучшим. Итог ялтинского форума молодого кино  смело был выражен словами кинокритика А. Шемякина: «Состоялось кинематографическое поколение, состоялся кинематограф. Новый кинематограф нащупывает какие-то самые первичные коммуникативные ходы»2.

В эпоху всеобщего  кризиса в России конца ХХ в., в том числе и кинофестивального, многие деятели отечественной киноиндустрии  организовывали массу различных  больших и малых праздников кино. Некоторые из них быстро ушли со сцены, другие – продолжили свою экранную жизнь. В частности, в 1990 г. М. Рудинштейном был создан «Кинотавр» –  Российский Открытый кинофестиваль (позже, в 1994 г. он получил статус международного). Результаты  его интересны, несмотря на очевидные факты этого периода – хороших отечественных фильмов все-таки было не так много.

Одним из элементов новорожденного фестиваля всегда является новизна: эстетическая, жанровая, идейная или иная. Задумывая кинофестиваль в г. Анапе, его организаторы (С. Новожилов, И. Шевчук, В. Мережко), как хорошие авторы, новизну сразу заложили  в название – «Киношок». (Позже он получил название – Открытый Российский кинофестиваль стран Содружества Независимых Государств и Балтии). И этим все сказано.

Основная роль в кинофестивальном пространстве Российской Федерации 90-х гг. ХХ в., с нашей точки зрения, теоретически все-таки связывается с Московским международным кинофестивалем (ММКФ). Нельзя не согласиться, что он – ярчайший пример  в отечественной истории  кинематографии и кинокультуры. История эта уникальна, порой трагична, но  очень интересна и неповторима. Проследим результаты главного отечественного кинопраздника постсоветского периода. На ХVII Московском кинофестивале (г. Москва, 1991 г.) Золотой приз был присужден режиссеру К. Геворкяну за фильм «Пегий пес, бегущий краем моря». Золотой приз ХVIII ММКФ (Москва, 1993 г.) ни одному российскому фильму не был присужден, специальную премию получил С. Овчаров за фильм «Барабаниада» (Россия – Франция). На ХIХ отечественном кинофоруме 1995 г. продукция российской кинематографии наград также не получила.

Следует отметить, что период 1995 – 1997 гг. исследователями российского кино считается самым сложным в кинопроизводстве Российской Федерации и получил название периода постсоветского малокартинья, что собственно и продемонстрировали итоги  ММКФ этих лет. По данным российской киноиндустрии в 1990 г. было выпущено 262 фильма; в 1991г. – 375; в 1992 г. – 178; в 1993 г. – 144; в 1994 г. – 72; в 1995 г. – 57; в 1996 г. – 35; в 1997 г. – 35; в 1998 г. – 51; в 1999 г. – около 60 фильмов1.

Результаты  российской кинематографии на ХХ ММКФ (1997г.)  были очень скромными: Специальной премией был удостоен фильм  режиссера А. Сокурова «Мать и сын» (Россия – ФРГ).  В конкурсной программе ХХI ММКФ (1999г.) была представлена кинолента режиссера А. Карпыкова «Фара»; Приз «Серебряный Св. Георгий» за лучшую мужскую роль получил Ф. Абраимов (фильм «Фара»); режиссер В. Хотиненко был удостоен специального упоминания ФИПРЕССИ за фильм «Страстной бульвар».

На ХХII ММКФ в 2000г. успехи российской кинематографии были  следующими: Специальный приз жюри – «Золотой Св. Георгий» – за лучший актерский ансамбль (З. Шарко. Н. Волков, Л. Дуров)  был присужден режиссеру  В. Мельникову за фильм «Луной был полон сад»;  Специальный приз – «Серебряный Св. Георгий» – за вклад в киноискусство  был вручен Глебу Панфилову; Приз зрительских симпатий достался  режиссеру В. Мельникову за фильм «Луной был полон сад».

Можно по-разному оценивать культурную миссию отечественных кинофестивалей, в том числе и «Кинотавра», и Киношока, и Московского международного, однако следует заметить, что даже в неблагоприятной ситуации (финансовый и творческий кризисы в кино России 90-х гг. ХХ в. были явными) их итоги  зафиксировали переход  от показа социально-политических проблем и философскому осмыслению национальной идентичности на всех этапах истории России ХХ в.

Теория кинематографии в Российской Федерации постсоветского периода еще не сложилась окончательно. Отечественная кинематография и отечественная культура еще не знали такого стремительного развития, такого плодотворного освоения новых технологий, новых художественных возможностей, которое продемонстрировало российское  культурное пространство 90-х. гг. прошлого столетия. В такие исторически короткие сроки появление концептуально сложившейся теории нового российского кино  было нереально, потому как самым естественным  образом шло формирование взглядов, накопление идей, мыслей.

Однако отечественная кинематография этого периода уже могла назвать имена смелых, талантливых и наблюдательных исследователей, которые чаще всего являлись художниками кино – режиссерами, драматургами, критиками. Это они отваживались теоретически осмыслить стремительно меняющиеся условия творчества в  пост советском кино, нащупать его особенности, установить сходства и различия, сформулировать новую  киноэстетику и эстетические законы. Российской кинематографии 90-х гг. ХХ в. очень нужны были талантливые люди, обладающие глубокой интуицией и огромной духовной культурой. И они были.

В нашу задачу не входит изложение идей тех кинокритиков и киноведов, которые весьма преуспели в осуждении российской кинематографии исследуемого периода как вульгарной и невменяемой.

Некоторые из них полагали: кинематография никому не нужна; творческого потенциала и возможностей у отечественных киномастеров  нет; российские фильмы конца ХХ в. представляли неразрешимую загадку не только для зрителей, но и самих создателей; недостаток профессионализма, избыток амбициозности и самоуверенности молодого кино России подтверждали наступление заката отечественной кинематографии на закате  ХХ в. и т. д. и т. п.

Однако, несмотря на тонкие и подчас справедливые оценки отдельных авторов – теоретиков российского кино1, мы утверждаем, что будущее у кинематографии России есть. В целом, в период постсоветского кино сформировались определенные киноведческие идеи.

Так, например, режиссер А. Хван, из всех кинематографических компонентов особо выделил пространство и именно в пространственной  гипотезе видел ключ к развитию отечественной кинотеории. Он убежден, что «… кино – это время, которое переделано в пространство, или  пространство, сделанное из времени. Кинематограф способен материализовать множественность бытия, представление о которой заложено у нас в подсознании»1.

Кинокритик В. Шмыров перспективу развития  теории кино России видел в изменившейся эстетике отечественного киноискусства. По его мнению, лучшие российские фильмы 90-х гг. ХХ в. сняты на стыке массового и элитарного авторского кино, что вполне давало основание  для формирования  новых концепций  отечественного киноведения.

Писатель и киносценарист Ю. Арабов, осмысливая будущее  кинематографии, придерживался точки зрения, что «кино станет частным делом, таким, каким стали книга и театр… ”Молодое кино” будет все более удешевляться в связи с приходом в него видео… ”Большое кино”, наоборот, будет дорожать с каждым днем и лет через пятнадцать – двадцать вплотную столкнется с «виртуальной реальностью» и будет поглощено ею»2.

В самом начале 2000 г. редакция профессионального журнала «Искусство кино» провела своеобразное социологическое исследование. На наш взгляд особо интересен был последний вопрос, сформулированный следующим образом: ХIХ в., по общему признанию, был веком литературы; в ХХ в. доминирующую позицию занимало кино. Какой вид искусства, станет искусством ХХI в.?

Не менее интересными были и ответы.

Юрий Арабов, сценарист, писатель: «Из видов искусств не останется никаких, если под искусством понимать  не товарное единичное производство. Такие кустари выживут, и в грядущем их продукция не будет иметь спроса. Только потому, что спрос станет все более регулируемым процессом, жестко организованным. Но товара явится несметное множество. Так называемого аудиовизуального. Кино же в варианте Бергмана и прочих будет занимать периферийные позиции, собирая в маленьком зале пятьдесят очкариков, которые не смогут взять в толк, какой же смертной казни подвергнуть своих отцов, создавших этот счастливый блистающий мир вокруг …»;

Владимир Бибихин, философ:  «ХIХ в. плохо расслышал то, что говорила ему пророческая литература. ХХ в. сумел немногим лучше понять пророчества своего кино. Искусством ХХI  в. станут, конечно, домашний экран  и съемки реальных сюжетов видеокамерой с фоном классики литературы и кино на том же экране»;

Андрей Битов, писатель: «О будущем искусстве: …что касается новейший форм кино, телевидения и прочих, это тоже обретет свое место. У всего будет своя аудитория. И, значит вопрос стоит только о развитии структур, при котором продукт поступит к своему потребителю неизбежно.»;

Юрий Лейдерман, художник, арт-критик: «Затруднительно говорить о видах искусства, поскольку само искусство, как мы его сейчас понимаем, возможно, уже является отработанным социальным феноменом. Само понятие ”искусство” будет конфигурировано как-то совсем по-другому, Возможно, эти новые конфигурации уже находятся где-то с краю в поле нашего зрения, однако мы пока еще не опознаем их как искусство»;

Павел Лунгин, кинорежиссер, сценарист: «Кино не сдаст свою доминирующую позицию. Может быть, фильмы станут интерактивными и по желанию зала или отдельного зрителя будут меняться финалы. Может быть, любимым развлечением будущего станут рекламные фильмы и право сняться в рекламе станет главным вознаграждением будущего века»;

Михаил Рыклин, философ: «Будут разрастаться самые разные виртуальные миры. Сомнительно, правда, сможем ли мы прикрепить к некоторым из них ярлык ”искусство”. Возможно, очаг виртуальности сместится в место с другим названием»;

Алексей Улюкаев, экономист:  «Искусства ХХI в. – интерактивная драма, интерактивное кино, ”безбумажная литература”, хотя все  традиционные искусства сохранятся»;

Отец  Георгий Чистяков, священник: «… Если ХХI в. принесет что-то новое, это новое  будет основано на общении между людьми и на художественном освоении этого общения».  

Кирилл Разлогов, киновед:  «ХХI в. (как и ХХ, и ХХII) будет веком экранных искусств (первым из которых было кино) вплоть до массового распространения симулированных миров виртуальной реальности»1.



1 Культурная политика России. История и современность. Два взгляда на одну проблему //Отв. ред. И. А. Бутенко, К. Э. Разлогов. – М., 1998. – С. 228.

2 Там же. – С. 68.

1 О Государственном фонде кинофильмов Российской Федерации // Основы законодательства Российской Федерации. –  1995.– № 2. – С. 315.

1 См.: Российская газета. – 1998. – 3 февраля. – С.  6.

1 Лидеры общественного мнения кинематографистов о мелодраме // Искусство кино. – 1994. – № 4. – С. 102.

2 Там же. – С. 102.

 

 

1 Лидеры общественного мнения кинематографистов о политике в сфере кино //Искусство кино. – 1994. – № 5. – С. 102.

2 Там же. – С. 101.

 

 

1 Лидеры общественного мнения кинематографистов о политике в сфере кино // Искусство кино. – 1994. – № 5. – С. 101.

1 Лидеры общественного мнения кинематографистов о политике в сфере кино // Искусство кино. – 1994. – № 5. – С. 102.

2 Там же. – С. 102.

1 Быков Д. «Молодость ходит со смертью в обнимку» // Искусство кино. – 1995. – № 4. С. – 28.

2 Там же. – С. 29.

 

 

1 См.: Кинопарк. – 1999 г. – № 12. – С. 22 – 23.

1 См.: Быков Д. «Молодость ходит со смертью в обнимку» // Искусство кино. – 1994. – № 5. – С. 27 –32; Шмыров В., Павлов Ю., Разлогов К. и др. Из стенограммы обсуждения конкурсной программы кинофорума в г. Ялта, 1994 г. // Искусство кино. – 1994. –  № 5. – С. 28 – 32 и др.

1 Хван А. «Кино – это коллективное сновидение человечества» // Искусство кино. – 1994. – № 5. – С. 37.

2 Арабов Ю. «Виртуальная реальность» поглотит кино // Киноведческие записки. – 1995. – № 28. – С. 262.

 

1 См.: «Параллельная акция – 2» // Искусство кино. – 2000. – № 1. – С. 6 – 26.

Пословицы и поговорки как фактор формирования языковой и межкультурной компетенций

Автор(ы) статьи: Дармилова С.В.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

Языковой барьер, психологическая основа, частнометодические принципы, паремиологическая проблема, мир изучаемого языка, социокультурный пласт, воспитательный потенциал, стилистические фигуры, дидактическая адаптация, перевод дословный, языковой эквивалент, менталитет народа, толерантность, технология,rnречевая деятельность.rn

Аннотация:

Автор рассматривает дидактические возможности применения пословиц и поговорок в обучении иностранному и родному языкам. Предлагаемая автором технология работы с пословицами и поговорками способствует реализации обучающей, развивающей, воспитательной целей образования, позволяет развивать навыки речевой деятельности говорения, письма, повышая при этом мотивационный потенциал учебного процесса.

Текст статьи:

Особенностью обучения иностранному языку на современном этапе является необходимость формирования языковой коммуникативной и межкультурной компетенций. Языковой и коммуникативный барьеры, имеющие в своей основе психологические факторы, успешно пре-

одолеваются с помощью частнометодических принципов, лежащих в основе интенсивных методов обучения: суггетивности, двуплановости, поэтапно-концентрической направленности учебного процесса, глобального использования всех средств воздействия на психику учащегося,

устного опережения, индивидуального обучения через групповое, взаимодействия ролевых и личностных элементов в обучении.

Однако преодоление языкового и коммуникативного барьеров явно недостаточно для обеспечения эффективности общения между представителями разных культур. Для этого необходимо преодолеть барьер культурный. Именно поэтому решение актуальной задачи обучения иностранному языку как средству коммуникации между представителями разных народов и культур заключается в том, что языки должны изучаться в неразрывном единстве с миром и культурой народов, говорящих на

этих языках.

Богатый дидактический потенциал для решения данной проблемы представляет использование пословиц и поговорок в процессе обучения иностранному языку.

Нельзя не согласиться с А.М. Жигулёвым [1] в том, что пословицы и поговорки наиболее наглядно иллюстрируют образ жизни, географическое положение страны, его историю, традиции, культуру, хранят веками накопленный социокультурный пласт и реагируют на изменения в общественной и культурной жизни народа. В пословицах и поговорках лаконично и образно отражена система

ценностей, общественная мораль, этика, отношение к миру, к другим народам, наставления на все случаи жизни, что составляет высокий воспитательный потенциал их использования в обучении.

Ритмическая и синтаксическая четкость пословиц и поговорок, их композиция, различные стилистические фигуры (антонимы, омонимы, синонимы, сравнения, метафоры, метонимии, гиперболы) представляют богатый языковой материал для изучения на самых различных

этапах обучения. Все это позволяет использовать пословицы и поговорки для реализации как воспитательной, так и развивающей и обучающей целей образования.

Используя пословицы и поговорки, следует обратить внимание на их определение и разграничение, поскольку они, несомненно, имеют общие признаки, отличаясь своим нравоучительным, дидактическим, прескриптивным характером.

Наиболее распространенной в наше время является точка зрения А.Г. Назаряна [2], согласно которой пословица является преимущественно метафорическим выражением, тогда как поговорка имеет прямую направленность, хотя и обладает обобщающим значением и допускает расширительное толкование. Именно поэтому применение пословиц и поговорок связано с учетом возрастных особенностей обучающихся, с зоной их актуального и ближайшего развития.

Важной проблемой, касающейся пословиц и поговорок, является их перевод. Так, на материале французского языка следует отметить, что перевод пословиц и поговорок возможен русским параллельным эквивалентом с той же формой, с тем же лексическим составом и с тем же

значением. Сравним: L’argent n’a pas d’odeur // Деньги не пахнут; Qui cherche trouve // Кто ищет, тот находит; L’appetit vient en mangeant // Аппетит приходит во время еды.

Чаще всего французская пословица или поговорка переводится на русский язык эквивалентом с тем же значением, но с иной формой, иным лексическим составом.

Сравним: A bon chat, bon rat // Каждому свое; Chat échaudé craint l’eau froide // Пуганая ворона куста боится.

Часто у французской пословицы или поговорки не бывает эквивалента в русском языке, тогда прибегают к дословному или вольному переводу. Сравним: Quand le chat n’est pas là, les souris dansent // Когда кота нет, мыши пляшут; Qui vient noyer son chien l’accuse de rage // Тот кто хочет утопить свою собаку, обвиняет ее в бешенстве.

Следует отметить, что изучение пословиц и поговорок иностранного языка позволяет также глубже понять и изучить свой родной язык, понять особенности менталитета каждого народа, что способствует формированию толерантности, уважению к своей и иной культуре. По-

этому пословицы и поговорки можно с успехом применять для обучения как иностранному, так и родному языкам. Показательным примером данного подхода в обучении является опыт педагогической деятельности Л.Н. Толстого [3], который, обучая крестьянских детей

русскому языку, широко использовал пословицы и поговорки. Например: русская пословица – «Ложкой кормит, в глаз стеблем колет» явилась основой сюжета повести, написанной писателем совместно с учениками. В настоящее время данный прием работы широко используется в интенсивных методах преподавания иностранного языка.

Эффективность применения пословиц и поговорок во многом зависит от рациональной организации учебного процесса, от его технологизации. При этом, исходя из определения технологии как системы способов, приемов, шагов, последовательность выполнения которых, обеспечивает решение задач обучения и развития личности, можно предложить следующую технологию работы с пословицами и поговорками, апробированную в ходе преподавания французского языка на кафедре французской

филологии АГУ:

- определите разницу между пословицей и поговор-

кой;

- прочтите данную пословицу, поговорку в хоровом,

групповомmesNe, индивидуальном режимах;

- переведите пословицу или поговорку;

- найдите эквивалент пословицы или поговорки в русском или ином родном языке;

- определите скрытый смысл пословицы или поговорки, ее мораль;

- придумайте ситуацию, в которой можно употребить эту пословицу или поговорку;

- составьте диалог, употребив в нем данную пословицу или поговорку;

- проведите лингвистический, стилистический анализ пословицы или поговорки (грамматическую форму,

фонетические особенности, синтаксическую структуру, стилистические фигуры);

- организуйте конкурс на самый шутливый афоризм, состоящий из элементов разных пословиц;

- напишите небольшое сочинение, рассказ на сюжет предложенной пословицы или поговорки.

Таким образом, дидактическая адаптация пословиц и поговорок позволяет развивать навыки речевой деятельности чтения, письма, говорения, формируя при этом лингвосоциокультурную компетенцию обучающихся.

 

 

Примечания:

1. Жигулёв А.М. Русские народные пословицы и поговорки /

А.М. Жигулёв. – М.: Московский рабочий, 1965. – С.297-346.

2. Назарян А.Г. Французские пословицы и поговорки / А.Г. Назарян. – М.: Диана, 1996. – С.10-14.

3. Толстой Л.Н. Статьи об искусстве и литературе / Л.Н. Толстой. Собр. соч. т.15. – М.: Художественная литература, 1983. – С.10-14.

 

Методы повышения производительности творческой деятельности

Автор(ы) статьи: Большаков А.В.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

субъект творчества, индивидуальная, групповая и коллективная форма творчества, личностные методы, инструментальные методы

Аннотация:

В статье рассматриваются способы улучшения эффективности творческого процесса путём применения личностных и инструментальных методов стимулирования творческой деятельности

Текст статьи:

Особую роль приобретают исследования творчества, целью которых была разработка на основе имеющихся сведений об особенностях творческого процесса (знаний о последовательности этапов творческого процесса, трудностей, встречающихся на каждом из них и т. д.) методов, позволяющих повысить эффективность творческой деятельности.

К таким методам относятся «мозговой штурм» А. Осборна, «синектики» У. Гордона, «алгоритм изобретения» Г. С. Альтшуллера. Эти методы различаются между собой приемами, используемыми для повышения эффективности творчества, детализированностью предлагаемой процедуры и т. д.

В основе всех методов развития способности к продуктивному мышлению лежит мысль о том, что любой ученый (да и вообще любой человек) реализует в жизни и деятельности лишь ничтожную часть своего творческого потенциала. Значит, нужно найти способы активизации этой нереализованной части своего «Я».

«Мозговой штурм»

Известный буквально каждому хотя бы понаслышке метод «мозгового штурма » (брейнсторминга) был разработан А. Осборном еще в 1938 г. и сразу же стал широко применяться на промышленных предприятиях для решения сложных технических изобретательских задач. Оценить практическую действенность модифицированного варианта этого метода может любой, кто хоть раз смотрел телевизионную передачу «Что? Где? Когда?».

В основу данного метода положен принцип разведения во времени двух фаз творческого акта: генерирования идей и их критической оценки. Обычно в мыслительном процессе они настолько слиты, что большая часть возникающих идей отметается индивидом сразу, еще до того, как он успевает обнаружить заложенное в них рациональное зерно.

В классическом «мозговом штурме» принимает участие группа специалистов, которая делится на две команды. Одной из них ставится задача «набросать» как можно больше идей по поводу решения поставленной проблемы, какими бы безумными, нереальными или глупыми они ни казались. На этом этапе запрещается давать какую-либо оценку или критику выдвигаемым гипотезам, которые тщательно фиксируются. А вот на втором этапе другая группа — эксперты — должна развить, обсудить и критически оценить каждое предложение, рассмотреть возможность реализации заложенного в нем подхода и в конечном итоге, остановившись на одном из них, предложить конкретное решение поставленной проблемы.

Участники «мозгового штурма» должны придерживаться следующих правил: 1) строго соблюдать двухфазность процесса; 2) предлагать как можно больше идей; 3) настраиваться на генерирование самых «диких» предложений; 4) не претендовать на «авторство» какого-либо решения, считать все высказанные гипотезы достоянием команды.

Введением этих достаточно жестких правил, за соблюдением которых следит специально обученный ведущий, достигается несколько эффектов. Во-первых, акцент переносится с поиска одного-единственного правильного решения на сам процесс выдвижения гипотез, на их количество. Во-вторых, отсроченность критики дает возможность оценить продуктивность идеи в сравнении с другими, определить наиболее перспективные направления поиска, объединить принципы, заложенные в разных предложениях, в одном итоговом решении. Это требование наряду с запретом на указание конкретного автора идеи значительно снижает боязнь оказаться несостоятельным, сказать «не то», услышать от партнеров: «Ну и глупость же ты придумал!», т. е. помогает снять внутренние психологические барьеры. В-третьих, поощрение «дикости» выдвигаемых идей изначально мотивирует участников на отказ от стереотипных, банальных, лежащих на поверхности решений, заставляя их сразу идти нестандартными путями, активизирует имеющийся у них опыт, и не только узкопрофессиональный.

Горячие дискуссии развернулись вокруг вопроса об эффективности «мозгового штурма». Полученные в экспериментах данные то подтверждают большую эффективность метода по сравнению с индивидуальным решением задачи, то нет. Психологи справедливо полагают, что «мозговой штурм» не является универсальным методом, а имеет четко очерченную область своего применения, в которой его грамотное использование действительно приводит к более высокому по сравнению с индивидуальным результату. При этом под высоким результатом понимается оптимальность и быстрота получения решения.

Было установлено, что эффективность «мозгового штурма» определяется 1) особенностями задачи, которая в нем решается; 2) особенностями группы, в которой он проводится. Наилучшие результаты получаются при решении изобретательских задач, а также всех тех, которые имеют одно правильное решение (как, например, в криминалистике, где надо вычислить преступника на основе найденных улик).

Экспериментальные исследования, проведенные Г. Н. Королевой и В. П. Карцевым, показали, что данный метод лучше всего применять в научных коллективах, в составе которых есть носители всех основных научных ролей — эрудит, критик, генератор идей. И наоборот, эффективность метода снижается, когда ролевой состав группы более однороден, например явно преобладают генераторы идей или эрудиты и т. д. Эффективность «мозгового штурма» также возрастает в группах, состоящих из специалистов, работающих в смежных областях, дополняющих друг друга по своим знаниям и профессиональному опыту.

Кроме того, как и любой другой метод, «мозговой штурм» хорош в опытных, умелых руках, т. е. требует для своего проведения высокой квалификации ведущего.

Синектика и другие инструментальные методы

Другой, тоже достаточно популярный метод стимулирования творчества — это синектика, предложенная У. Гордоном в 1948 г. Ее основной принцип — сделать незнакомое знакомым, а привычное чуждым, изменить сложившийся взгляд на вещи. Преодоление стереотипов восприятия и мышления, пробуждение воображения участников в групповой работе достигается за счет введения в процесс решения задачи следующих приемов: 1) личностное уподобление, при котором надо представить себя изучаемым процессом, деталью, прибором и т. п.; 2) прямая аналогия — поиск сходных процессов, структур, явлений из совершенно других сфер (например, сравнение центральной нервной системы с телефонной станцией); 3) символическая аналогия или использование поэтических образов для формулирования

Изобретательские задачи — такие, в которых требуется найти оптимальное техническое решение, изобрести новый принцип, способ действия или механизм. Их решение обычно основывается на оригинальном применении уже известных научно-технических закономерностей, знаний, открытий, задачи; 4) фантастическая аналогия, которая позволяет предложить решение «как в сказке», не считаясь с законами природы.

Активизация воображения, фантазии, привлечение образов из очень далеких от содержания задачи сфер опыта помогают разорвать привычные смысловые связи. Помещая объект в совершенно новый контекст, участники открывают в нем свойства, ранее отступавшие на задний план, казавшиеся несущественными. Так же как и в «мозговом штурме», основная цель состоит в устранении стереотипов мышления.

Кроме того, метод синектики обучает, если можно так выразиться, метафорическому мышлению, умению сочетать логическое и образное мышление, свободно переходить с одного мыслительного уровня (по терминологии Я. А. Пономарева) на другой, актуализировать латентный опыт. Если «мозговой штурм» направлен на решение задачи «здесь и сейчас» и перенос освоенных способов мыслительных действий индивид производит уже сам и стихийно, то синектика не только помогает решению конкретной проблемы, но и закрепляет способы активизации образного мышления в виде навыка. Метод синектики имеет те же ограничения в своем применении, что и «мозговой штурм».

Кроме этих двух широко известных методов, существует ряд других, которые знакомы в основном специалистам в этой области.

С синектикой перекликается метод преодоления инерционного эффекта мышления (Дж. Менделл). Как видно уже из его названия, главная цель остается все та же — разрушить стереотипы мыслительного процесса, увидеть новое в уже известном. Да и использующиеся для этого приемы напоминают таковые из синектики. Различие состоит в том, что этот метод предназначен для индивидуального «употребления» и содержит рекомендации по организации творческого процесса не только на ограниченном отрезке времени, но и на более длительный срок. Вот некоторые из них: 1) стремиться представить объект в неожиданной обстановке; 2) установить смысловую связь между данным объектом и любым другим, взятым наугад; 3) задавать как можно больше вопросов по поводу объекта (например, можно ли его сжать, увеличить, заменить? на что это похоже? как это получается? из каких частей состоит? для чего это годится?); 4) заходить в магазины и библиотеки, просматривать любую привлекающую внимание литературу; 5) отсрочить решение неподдающейся задачи до момента, когда почувствуется вдохновение; 6) фиксировать на бумаге все идеи, приходящие в голову в связи с решением текущей проблемы или имеющие к ней отдаленное отношение.

Совершенно иной принцип лежит в основе метода морфологического анализа, предложенного Ф. Цвикки и также с успехом применяемого в конструкторских разработках и изобретениях. В отличие от трех предыдущих, этот метод основывается на строгом системном анализе, цель которого — выделить в изучаемой системе основные компоненты-ступени, описывающие какое-либо сложное изделие или технологический процесс. По итогам анализа составляется матрица, которая имеет следующий вид:

Компонент

Средства и методы, используемые в работе каждого компонента

Альтернативные методы, которые могут быть использованы для А, В, …

А

А1

А2

В

В1

В2

С

С1

С2

Элементы столбцов можно комбинировать, например проектировать технологический процесс с параметрами А1, В2, С4, D3 и т. д.

На использовании алгоритма действий построены и два других метода — рабочие листы (С. Парнз) и АРИЗ — алгоритм решения изобретательских задач (Г. Альтшуллер).

Рабочие листы представляют собой описание последовательности шагов, которые надо сделать, и вопросов, на которые надо ответить, чтобы в конце концов решить поставленную задачу.

Первый этап служит для ориентировки в информационном поле изучаемой проблемы. Его итогом является понимание того, какие факты нужны для получения решения и где можно их найти. Главный этап — это поиск проблем, включающий в себя формулировку всех проблем, вытекающих из поставленной задачи. Следующий шаг — это поиски идей, которые, как и в других методиках, не должны подвергаться критике на этом этапе. Их оценка производится на другом этапе — поиска решений, где вырабатываются критерии оценки выдвинутых идей и проводится сама оценка. Наконец, завершающий этап — разработка конкретных путей осуществления каждой высоко оцененной идеи.

Данный метод упорядочивает и организует процесс мышления, поскольку разбивает его на определенные этапы, помогает сформулировать основные вопросы, без которых невозможно продвижение к цели, увидеть, какой необходимой информации недостает. Однако сам поиск информации ничем не ограничен и не направляется какими-либо правилами.

Алгоритм решения изобретательских задач (АРИЗ) был разработан Г. С. Альтшуллером в 70-х годах. Он же является автором теории решения изобретательских задач (ТРИЗ), практическим приложением которой и стала данная методика.

Изучая в течение многих лет архивы изобретений, автор обнаружил и описал несколько типовых противоречий, которые, по его мнению, лежат в основании подавляющего большинства изобретательских задач, и разработал программы (алгоритмы) разрешения и преодоления этих противоречий. Альтшуллер утверждал, что, имея в руках его методологию и инструментарий изобретательства, любой человек с инженерным образованием и даже без него способен делать изобретения «по формуле», а также решать так называемые задачи на сообразительность.

Вышеописанные методы являются средствами организации и стимулирования группового и индивидуального мыслительного процесса. Они применимы к задачам, весьма различным по своему предметному содержанию, например для усовершенствования работы отдельных механизмов, для разработки новых приборов и технологий, для выработки стратегии развития предприятия и для многих других. Однако все эти задачи объединяет то, что в них довольно четко формулируются исходные условия и они заведомо имеют хотя бы одно решение. Поскольку задачи подобного типа редко встречаются в области фундаментальных научных исследований, использование данных методов для стимулирования творческого мышления ученых-исследователей оказывается малоэффективным.

Наконец, есть еще группа методов, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к творческому мышлению как таковому, но с успехом применяющихся для развития творческих способностей личности. Они направлены на снятие более глубоких, нежели стереотипы мышления, личностно-психологических барьеров на пути творчества. Их цель — преодоление внутренних запретов, и в первую очередь запретов на самовыражение чувств, ощущений, взглядов, ценностей личности и т. п. За счет этого происходит раскрепощение и раскрытие индивидуальности, высвобождение творческих возможностей человека.

Так, групповая динамика, давно и с успехом применявшаяся для тренинга общения, решения ряда внутриличностных проблем, использовалась Б. и П. Холлеранами для стимулирования творческих способностей личности. Они заявляли, что условиями полноценной жизни творческой личности являются: 1) безопасность (отсутствие ощущения угрозы ее основным ценностям); 2) уверенность в себе; 3) самоценность; 4) открытость; 5) коммуникабельность.

Разработанная ими специальная программа развития группы позволяет людям открыть и развить в самих себе все эти качества. Перенося эти качества в свое повседневное поведение, человек ощущает себя как более зрелую, самостоятельную, активную личность, не боящуюся иметь и отстаивать собственное мнение, и тем самым развивает свою глубинную, личностную способность к творческим проявлениям во всех сферах своей жизни и в первую очередь в научной деятельности.

Два других метода — трансцендентальная медитация (Ф. Трейвис) и методика формирования личностной целостности и веры в себя (Р. Пиви) — также основываются на тезисе о том, что творческое мышление не равносильно навыку, который может приобрести каждый, а в нем находит свое выражение целостная индивидуальность. Поэтому во главу угла эти методы тоже ставят задачу раскрепощения личности, считая, что ее нормальное развитие является необходимым условием продуктивного творческого процесса. Они не столько помогают индивиду находить решение отдельных проблем, сколько увеличивают его внутреннюю свободу, развивают целостную способность к творчеству во всех областях жизни.

Метод трансцендентальной медитации заимствовал из восточных практик самосовершенствования ряд идей и приемов, использование которых помогает проникать в бессознательные слои психики, овладевать собственными психическими процессами и состояниями, обычно не поддающимися сознательной регуляции. Метод помогает активизировать правое полушарие и повысить его участие в процессе мышления, а также научиться снимать стрессы и предотвращать их возникновение. Это достигается путем сосредоточения внимания на тончайших нюансах собственной мысли до тех пор, пока разум не выйдет за пределы этой мысли и не придет к ее источнику.

Р. Пиви — автор метода формирования личностной целостности — полагал, что «нормальность» и психическое здоровье личности тесно связаны с ее способностью к творчеству как в жизни в целом, так и в ее отдельных областях, например в науке. По его мнению, нормальному человеку органически присущи: 1) свобода морального выбора; 2) свобода вмешиваться и даже разрывать причинную связь событий; 3) свобода создавать новое, выходить за рамки логической и биологической необходимости. Конкретные техники, используемые для формирования целостности личности и близкие к приемам психотерапии, снимают ненужные внутренние барьеры и тем самым открывают индивиду путь к свободе и творчеству.

На сегодняшний день существует в общей сложности более 30 различных методов стимулирования творческого мышления, и их число продолжает расти. Большинство из них может быть отнесено к одной из двух групп: специфические или инструментальные методы и неспецифические или личностные методы.

Описанные выше способы стимулирования творчества также принадлежат либо к одной, либо к другой группе:

Специфические методы (Инструментальные)

1. Мозговой штурм

2. Синектика

3. Рабочие листы

4. Морфологический анализ

5. АРИЗ

Неспецифические методы (Личностные)

1.Групповая динамика

2.Трансцендентальная

медитация

3.Методика формирования

целостности и веры в себя

К инструментальным методам относятся те, которые представляют собой особую процедуру выработки группового решения проблемы и/или дают в руки индивиду определенный способ организации собственной мыслительной деятельности по решению конкретной задачи. Обычно они описывают алгоритм действий или набор общих правил (эвристик), соблюдение которых с большой степенью вероятности приводит к нахождению решения.

Вместе с тем в литературе встречаются данные о том, что люди, овладевшие методами стимулирования своего мышления, могут не только освобождаться от стереотипов мыслительной деятельности, но и постепенно становиться более зрелыми и гибкими в своем поведении в целом. Таким образом, специфические методы стимулирования творческого мышления, действие которых вроде бы направлено на развитие узкоконкретных способностей и навыков индивида, могут стать отправной точкой для совершенствования личности в целом, в особенности, если их главный принцип — освобождение от оков предубеждений, предрассудков и укоренившихся привычек — глубоко осознан и принят человеком.

Личностные методы стимулирования творческих способностей подходят к задаче с другого конца: они начинают с развития общей способности человека управлять своим поведением, с формирования уверенности в себе и ощущения собственной силы, с осознания беспредельных возможностей самосовершенствования в любой сфере психической жизни.

Двигаясь от общего к частному, они достигают сходного результата, хотя и иными путями: в конечном итоге у индивида, прошедшего курс тренинга личностного развития, возрастают и перестраиваются специальные, частные способности, и в первую очередь способность мыслить самостоятельно и независимо. Именно эти методы могут быть в ряде случаев с успехом применены для подготовки сотрудников, занимающихся научными, поисковыми исследованиями, с целью повышения их общего творческого потенциала.

Несмотря на высокую эффективность личностных методов стимулирования творчества, инструментальные методы являются намного более популярными и распространенными. Это связано прежде всего с тем, что все методики личностного совершенствования требуют для своего проведения специально подготовленного и высококвалифицированного тренера, подготовка которого занимает не один год. Кроме того, людям, жаждущим развить свое умение «решать задачки», не так-то легко смириться с тем, что все то, чем им предлагают заниматься в группах личностного роста, имеет весьма отдаленное отношение к их конкретной цели.

Выбор конкретной техники для повышения эффективности творческого мышления обусловливается прежде всего характером цели, которая должна быть в итоге достигнута. Одно дело, если цель состоит в нахождении оптимального решения вполне определенной задачи, и совсем другое, если целью является повышение творческого потенциала совместно работающего научного коллектива или его отдельных членов. Поэтому оценка сравнительной эффективности разных методов стимулирования творчества лишена смысла. Условием высокой отдачи любого метода является его применение к ограниченному кругу ситуаций, адекватных его особенностям и возможностям.

Литература:

  1. Творчество в научном познании. Под общ. Ред. Д. И. Широканова, Ю. А. Харина. Мн., «Наука и техника», 1976.
  2. Шумилин А.Т. Проблемы теории творчества: Моногр. – М.: Высш. шк., 1989. – 143 с.
  3. Аллахвердян А.Г., Мошкова Г.Ю., Юревич А.В., Ярошевский М.Г. Психология науки. Учебное пособие. — М.: Московский психолого-социальный институт: Флинта, 1998.

 

 

СЕМЬЯ В КОНТЕКСТЕ ТЕОРИЙ СОЦИАЛЬНОГО КОНФЛИКТА

Автор(ы) статьи: Бинеева Н.К.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

семья, конфликт, конфликтологические парадигмы, семейная структура.

Аннотация:

В статье рассматривается семья как социальная группа в основных категориях конфликтологических парадигм (от марксизма до конфликтных функционалистов и структуролистов), смена которых тесно связана с динамикой общественных изменений, что по-разному объясняет функционирование семьи и семейной структуры. Проблемное поле изучения семьи в контексте данных концепций разнообразно – от изучения характера распределения власти в семье до проблем межпоколенных отношений и ценностно-нормативных противоречий.

Текст статьи:

В развитии концепций социального конфликта можно выделить три основные этапа. Первый – период господства марксистской теории – классовый конфликт как основа общественного развития и объяснения истории. В противоположность этой идее представителями немецкой классической социологии (М. Вебер и Г.Зиммель) утверждалось, что социальный конфликт неотделим от всей культурной жизни, он имеет психологическую природу и обладает как позитивными, так и негативными функциями. В концепции русско-американского социолога П.Сорокина конфликт выступает движущим фактором социокультурной динамики.

Второй этап связан с доминированием структурно-функциональной теории (Т. Парсонс), которая была ориентирована на исследование социальных институтов, законов, взаимодействий (личностных и групповых), ориентированных на сохранение и поддержание их стабильности и интеграцию. В рамках данного подхода, конфликт трактовался как социальная патология. Третий подход свойствен конфликтным функционалистам, которые рассматривали социальный конфликт как фактор поступательного развития общества (Л. Козер), а также структуралистов, трактовавших его как неотъемлемый элемент социального действия (Р. Дарендорф).

На основании этих конфликтологических теорий в социологии произошел отказ от попыток «разрешения» конфликта как полного и окончательного u1091 устранения противоречий, свойственных человеческим сообществам, и был принят тезис о важности его «урегулирования». При этом конфликты как «структурно произведенные отношения противоположности норм и ожиданий, институтов и групп», в отличие от марксизма, не основаны на классовых, производственных отношениях, и не носят антагонистический характер. Социальная структура общества в рамках этих теорий основана на отношениях власти-подчинения, а отличительными чертами общества являются господство, конфликт и подавление. Смена конфликтологических подходов, которые стремились ответить на основные социологические вопросы «как обеспечить целостное существование общества» и «как соотносятся общественный порядок и его изменение», была тесно связана с динамикой общественных изменений, и в частности, объясняла функционирование института семьи и семейной структуры.

Семья в рамках марксисткой теории конфликта рассматривается как микрокосмос конфликта в большом обществе, в котором конфликт – естественное состояние, присущее самой природе общества. Промышленная революция способствовала преобразованию семьи в совокупность денежных отношений. Подлинное понимание семьи не связано с анализом эмоциональных или родственных отношений между ее членами, семья – «место борьбы». В семье осуществляется экономическое производство и перераспределение материальных благ, при этом интересы каждого ее члена вступают в конфликт с интересами других членов и общества в целом.

Примером таких конфликтов являются споры, кто должен зарабатывать деньги, какую часть семейного дохода следует выплачивать государству и др.

Немарксисткая ориентация конфликтологической парадигмы представляет социальный конфликт в качестве универсального и позитивного фактора, который способствует социальному прогрессу общества. Основной идеей этих конфликтологических теорий являлось изучение влияния конфликта на сохранение и восстановление целостности систем, на процессы приспособления общественных структур к требованиям действительности. В отличие от функционалисткого подхода к анализу семьи (домашняя занятость как результат справедливого обмена экономической поддержки на домашний труд), конфликтологические теории подчеркивают асимметричный характер обмена экономической поддержки на домашнюю работу, который, является результатом и воспроизводит отношения власти и эксплуатации. Согласно этому подходу, домашний труд, в отличие от оплачиваемой занятости, являясь рутинным и не престижным, не дает возможности личностной самореализации. Распределение домашних обязанностей является предметом «торга», в котором каждый член семьи стремится минимизировать объем выполняемого им домашнего труда.

Поэтому большая занятость в домашнем хозяйстве – это следствие бесправия в семье: индивиды вынуждены это делать вследствие культурных норм (эгалитарных или патриархальных установок супругов, уровня их толерантности и т.д.) и экономической зависимости. Экономическая составляющая функционирования семьи не является единственной, но обладает значительным конфликтогенным потенциалом. Отсюда необходимость выполнения большего объема домашнего труда может выступать источником неудовлетворенности и конфликтов, и связана с отсутствием власти в семье.

Социологические исследования свидетельствуют, что «несправедливое» распределение домашних обязанностей обладает значительным конфликтным потенциалом: конфликты, вызванные распределением домашних обязанностей, случаются в 50% опрошенных семей, наряду с конфликтами, связанными с расходами семейного бюджета, вопросами проведения досуга и т.д. (И.В. Проневская).

Конфликт, возникая из различия интересов индивидов в борьбе за собственный статус, власть и долю вознаграждения, выполняет и ряд позитивных функций, способствуя разрядке напряженности, налаживанию эмоциональных отношений и контактов между членами социальной группы, выступая интегральной частью отношений. Г. Зиммель в работе «Конфликт» писал, что отсутствие поводов для конфликта не является признаком настоящих и глубоких отношений.

Напротив, такое поведение часто характеризует отношения, в которых отсутствует подлинная и безусловная привязанность. Ощущение непрочности отношений часто заставляет людей в стремлении сохранить их любой ценой, механически сохранять отношения путем принципиального избегания любого возможного конфликта. Если же индивиды уверены в искренности и неизменности своих чувств, «мир любой ценой» не нужен, так как им известно, что никакой кризис не затронет основ этих отношений.

Позже Л. Козер, опираясь на труды Г.Зиммеля и выделяя группосохраняющие и группосозидающие функции социального конфликта, подчеркивает, что для сохранения социальной группы враждебные чувства не всегда должны подавляться. «Недовольство, которое сразу находит выражение, а не накапливается по одной только основной линии раскола, способствует сохранению группы» [1, с. 21]. Накопление враждебности в латентной форме обладает более разрушительным потенциалом, чем частота конфликтных ситуаций, возникающих в группе.

Таким образом, проблемное поле семейных отношений в контексте конфликтологических теорий может быть разнообразным – это и характер распределения власти внутри семьи с учетом механизма принятия решений – члены семьи, владеющие материальными средствами, приобретают в семье большую власть; ценностно-нормативные конфликты в семье; межпоколенные проблемы «отцов и детей»; проблемы эмоционально-психологической совместимости и т. д.

Литература

1. Козер Л. Функции социального конфликта. М., 2000.

2. Дарендорф Р. Элементы теории социального конфликта // Социс. 1994. № 5.

3. Зиммель Г. Избранное: В 2 т. М., 1996.

 

ПРОЦЕССЫ ВЕСТЕРНИЗАЦИИ И ВАРВАРИЗАЦИИ РУССКОГО ЯЗЫКА КАК ОТРАЖЕНИЕ ДИФФУЗИИ В КУЛЬТУРНОЙ СФЕРЕ

Автор(ы) статьи: Сажина Л.В.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

язык, варваризация, социальные изменения, кросснациональная диффузия, вестеннизация.

Аннотация:

В статье говориться об активизации кросснациональной диффузии в культурной сфере свидетельствуют процессы «вестернизации» и «варваризации» русского языка. В массовой культуре процессу «вестернизации» содействуют средства массовой информации. В подавляющем большинстве это слова американского происхождения, причем характерные не столько для итературного языка, сколько для американской массовой культуры. Основная причина этого процесса – необходимость в именовании новых вещей и понятий. «Варваризация», как правило, сопровождает нестабильные периоды в жизни общества. Самая главная опасность этого периода – нарушение механизмов коммуникации, т.е. общения, взаимопонимания.

Текст статьи:

Конец ХХ в. отмечен интенсивными процессами не только демократизации языка, но и «вестернизации» и «вульгаризации». В массовой культуре процессу «вестернизации» русского языка активно содействуют СМИ и, в первую очередь, газеты, журналы, радио и телепередачи, предназначенные для молодежи, т. е. для наиболее активной и наиболее чувствительной к внешнему влиянию части населения России. Практически любой из современных молодежных журналов содержит несколько терминов западного происхождения. В подавляющем большинстве это слова американского происхождения, причем характерные для американской массовой культуры. По нашему мнению, ничего хорошего для культуры русской речи дальнейшее развитие этого процесса не сулит. А ведь состояние языка и культуры речи всегда являлись индикаторами состояния общей культуры российского общества.

В сфере финансово-экономической деятельности влияние западной терминологии и ранее не свойственных для русского языка оборотов речи за последние несколько лет усилилось. Мы все чаще встречаем западные экономические и финансовые термины: «прайслист», «бизнес-план», «Горбачев-фонд» и т. п. В информационной сфере российского общества наблюдается широкое распространение англоязычных американских терминов в сфере публикаций в области информатики и вычислительной техники. Особенно сильно это проявляется в области программного обеспечения. Произошло заимствование многих англоязычных терминов, вытеснивших использовавшиеся ранее русские термины.

Если проанализировать причины этого явления, то их можно разделить на две основные группы. Первую из них составляют причины объективного характера, обусловленные спецификой самого процесса развития средств вычислительной техники и информатики. Общеизвестно, что по целому ряду направлений этого развития лидерство в последние двадцать лет захватили и удерживают американские компании, которые контролируют большую часть мирового рынка средств информатики. Вторую группу составляют причины субъективного характера, не обусловленные объективными закономерностями мирового процесса научно-технического развития. Одна из них заключается в том, что в последние годы в России появилась и продолжает сохраняться своеобразная мода на использование американских терминов в различных сферах жизни. Даже ненормативная американская лексика сегодня активно используется, причем, не только на уровне обыденного пользователя. Эти процессы, безусловно, оказывают воздействие на общую культуру российского общества.

Все исследователи языка сходятся во мнении, что мы переживаем процессы вестернизации и варваризации, или концентрического развертывания языка (термин Б.Ларина) [1]. Такая ситуация возникает в языке и культуре периодически. Основная причина этого процесса – необходимость в именовании новых вещей и понятий. Кроме того, варваризация, как правило, сопровождает крайне нестабильные периоды в жизни общества. Идет интенсивный и неупорядоченный поиск средств выражения. Понятно, что нестабильность языка отражает нестабильность общества. Язык заимствует средства из сниженных и устаревших источников, т.е. из просторечия, жаргонов.

Иногда применяются историзмы и архаизмы. Все то, что находится за пределами нормы.

Происходит накопление из других языков. В наше время – чаще из американского варианта английского языка. Автор «Словаря московского арго» профессор МГУ, доктор культурологии В. С. Елистратов [1] считает, что «варваризация – естественный процесс и его нужно принимать таким, каков он есть. Но излишняя варваризация опасна, хотя запас прочности нормы очень велик». Ученый считает, что «варваризация – при колоссальных количественных показателях – не оказала почти никакого качественного влияния на современный русский язык». Самая главная опасность этого периода – нарушение механизмов коммуникации, т.е. общения, взаимопонимания.

Процесс варваризации проходит в два этапа. На первом этапе происходит интенсивное впитывание языком сниженного и иноязычного материала. На втором этапе, когда насыщение языка уже произошло, начинается инерционное развитие. Такая ситуация сегодня имеет место.

Дискурсы на тему экспансии иноязычных слов, обсценной лексики постоянно разворачиваются в научных кругах, причем, мнения существуют на этот счет разные. Например, В.Н. Шапошников [2] полагает, что «привлечение иностранных слов вполне закономерно, если содействует улучшению восприятия мысли и помогает найти общий язык с аудиторией или собеседником; использование иностранных слов в современной российской жизни связано с прогрессом». Мы соглашаемся с точкой зрения В.С. Елистратова [1], что излишняя варваризация языка опасна, и этот процесс необходимо регулировать.

Литература

http://www.gramota.ru/mag_new.html?id=12

2. Шапошников В.Н. Иноязычная стихия современной русской речи.

http://www.gramota.ru/mag_new.html?id=10

МНОГООБРАЗИЕ ГЛОБАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

Автор(ы) статьи: Русанов Д.В.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

глобализация, многообразие процессов глобализации, глобализация высшего образования.

Аннотация:

Раскрываются особенности современных процессов глобализации, которые затрагивают все стороны жизни, проникают во все сферы общества. Показаны особенности проявления глобализации в социокультурной сфере, прежде всего в системе высшего образования.

Текст статьи:

В науке термин глобализация начинает распространяться в 90-е годы прошлого века и сегодня выступает одним из самых распространенных терминов макросоциологического анализа. Одним из первых в социологии термин глобализация употребил американский социолог Роланд Робертсон, рассмотрев ее как совокупность процессов, делающих единым социальный мир. Несмотря на то, что сам термин американского происхождения, в том или ином виде проблемы, которые он затрагивает, обсуждаются на разных языках: во Франции употребляя термин mondialisation, в Испании и Латинской Америке – globalizacion, в Германии – Globalisierung [1, с.24]. Повсеместное распространение термина «глобализация» свидетельствует о масштабе явлений, которые оно обозначает.

Каждое направление современного социально-гуманитарного знания вкладывает в глобализацию свой определенный смысл. Так, американский экономист, специалист в области организации и управления производством Т. Левит обозначал этим словом феномен слияния рынков отдельных продуктов, производимые крупными многонациональными корпорациями. Более широкое значение новому термину придали в Гарвардской школе бизнеса, и главный популяризатор термина стал консультант этой школы японец К. Омэ, опубликовавший в 1990 годах книгу «Мир без границ». Полагая, что мировая экономика отныне определяется взаимозависимостью центров «триады» (США, Япония, ЕС), он утверждает, что экономический национализм отдельных государств стал бессмысленным, поскольку роль «сильных актеров» на мировой экономической сцене отныне играют «глобальные фирмы». Именно в этом, по мнению автора, и выражается суть глобализации. Позицию К. Омэ по вопросу о содержании понятия глобализации разделяют далеко не все исследователи, но именно она стала отправным пунктом любой дискуссии на данную тему [2, с.58-65].

Несмотря на существование самых разнообразных позиций по вопросу о причинах и условиях возникновения такого феномена, как глобализация, экономисты, как правило, сходятся в том, что ее суть в формировании мировой экономики особого типа, и в соответствии с этим сосредотачивают свои усилия на исследовании таких проблем, как создание главной финансовой системы, рассматривают сферу деятельности транснациональных корпораций и охватывание ими все новых стран и территорий.

В отличие от экономистов, географы уделяют большое внимание изучению проблем крупных городов – мегаполисов, так называемых экономических архипелагов, образующихся в результате расширения границ мирохозяйственного пространства, и рассматривают феномен глобализации сквозь эту призму.

Представители технических наук заняты исследованием так называемой техноглобализации. Этим термином обозначается процесс слияния появившихся в разных странах нововведений и новых технологий в единую компанию, технологических знаний и образование на этой базе «технологических макросистем». При этом главной целью исследователей является изучение возможных последствий революционных изменений в сфере телекоммуникаций, создании Интернета и превращения всех людей в жителей единой «планетной деревни».

Наука о международных отношениях обращает главное внимание  на завершение «холодной войны», когда мир воспринимался как биполярная структура Восток-Запад или Север-Юг; на усиление  взаимозависимости стран; на становление нового мирового порядка с помощью ООН и других международных организаций [3, с.12-13].

Социологи и культурологи занимаются исследованием проблем связанных с влиянием универсализации культуры на образ жизни людей в разных странах и регионах. Одной из самых ярких примеров такого исследования глобализации является книга под редакцией П.Бергера и С. Хантингтона «Многоликая глобализация: культурное разнообразие в современном мире», где авторы рассматривают современную глобализацию на примере «вызова и ответа» А. Тойнби. «Вызов» рассматривается как распространение глобальной культуры, в основном западной, американской по всему миру, как на уровне элит, так и на уровне широких масс, а «ответ» проявляется со стороны отдельных обществ как «принятие» или «непринятие» глобальных норм и ценностей, верований и образа жизни [4, с. 9].

Итак, из вышесказанного видно, что такое сложное и многогранное явление, как глобализация, исследуется одновременно многими науками. Но каждая из них имеет свой понятийный язык, свою методику, свой набор категорий, не всегда стыкующихся между собой [5, с.15]. Глобализация – это не просто рост интернационализации или рост взаимозависимости и взаимопроникновения человеческих отношений наряду с ростом интеграции социально-экономической жизни. Глобализация, по мнению Ф. Уэбстера, является одновременно экономическим, политическим, социальным и культурным явлением, о чем свидетельствует, например, взрывной рост миграции, туризма, возникновение гибридных музыкальных форм и одновременно увеличение озабоченности выработкой глобальных политических стратегий или переменами в сфере управления [6, с.93].

Множество подходов к определению глобализации порождает и множество точек зрения о начале этого массового явления.

Одни считают, что глобализация как процесс объединения, универсализации общественных структур уходит своим корнями в далекое прошлое [7]. Уже в древности и в Средневековье существовали крупные социальные общности, объединявшие огромные территории и народы: Персидская держава, держава Александра Македонского, Римская империя, держава Чингисхана. Но эти общности чаще всего были неустойчивыми политическими объединениями разношерстных территорий, оказывались непрочными и существовали недолго. Сюда же можно отнести быстрое распространение мировых религий на достаточно большие территории – христианства в начале нашей эры и ислама, начиная с VIII века.

В XIV-XIX веках начался процесс резкого усиления интеграции, т.е. взаимодействия и взаимовлияния различных регионов мира. Это ускорение было связано с Великими географическими открытиями, изобретением и распространением книгопечатания, возникновением капиталистического общества и индустриальной революцией в западной Европе.

Факт взаимозависимости между культурами был известен задолго до появления понятия «глобализация». Постепенное сближение стран и континентов характеризует всю историю человечества, и в этом плане мировая история – своего рода совокупность медленных и быстрых шагов государств и народов в направлении глобального сближения. Выделяют две или три волны глобализации, периоды, когда мировое сближение шло революционными темпами [8]. Существенных различий во взглядах при таком разделении не наблюдается, третья волна рассматривается как промежуточная стадия формирования современного этапа глобализации после II мировой войны.

Первую волну глобализации относят к рубежу XIX-XX вв., когда мир вступил в фазу активного взаимосближения на основе распространения торговли и инвестиций в глобальном масштабе благодаря пароходу, телефону, конвейеру, телеграфу и железным дорогам. В работах идеологов первой волны глобализации (Р.Кобдена, Дж.Брайта, Й.Шумпетера) получила развитие мысль о главной особенности наступившего времени: инновация заменяет традицию, невиданно ускорилось наступление будущего, которое безжалостно поглощает не только прошлое, но и настоящее. Промежуточная волна, которая охватывает три десятилетия послевоенного периода, характеризовалась переходом к интернационализации и подготовила современное возрождение глобализации в конце 1970-х – начале 1980-х годов. Второе рождение глобализации началось на основе невероятной революции в совершенствовании средств доставки глобального радиуса действия, в информатике, телекоммуникациях и цифровых технологиях, в результате чего произошло то, что именуют политическим триумфом западного капитализма. Процесс глобализации перешел на такой уровень, что впервые в истории интеграция, взаимодействие и взаимовлияние различных частей человечества охватили всю планету, объединив все регионы без исключения. Именно с этого момента можно говорить о глобализации в строгом смысле этого слова. Интегрированным оказалось все человечество в целом, пусть даже разные его части – в разной степени. Такая интеграция продолжается и интенсифицируется во все большей и большей степени.

Другая точка зрения фокусирует внимание на том, что современная глобализация – во многом явление не только новое, но и революционное, истоки которого необходимо искать в 1960-х годах, когда произошли события, связанные с развитием систем коммуникации [1; 4; 9]. Причем представители этого направления считают, что глобализация – не один процесс, а сложное сочетание целого ряда процессов.

Экономические процессы – базис глобализации. Но у глобализации есть и ценностный фундамент – осознание единства человечества, единое понимание основных принципов жизнеустройства. Пространственное измерение глобализации включает в себя формирование метапространства, которое из плоского становится сферическим, особая роль в котором принадлежит интенсивному взаимодействию традиционных и новых сообществ. Глобализация формирует и новое качество всеобщности – человеческое бытие больше не укладывается в привычные рамки национально-государственных образований.

Таким образом, глобализация затрагивает практически все стороны современной жизни и исследуется не только экономистами, но и политологами, историками, культурологами, социологами, которые рассматривают процессы становления более или менее единых общемировых систем в экономике, технологии, информации, политике, культуре, социальной сфере и т.д.

Особое место в процессах глобализации принадлежит системе образования. Развитие «глобального информационного общества повсюду распространяет знание, испытанное критикой, осуществляет повсюду адекватный себе метод образования и проверки знания. Неравенство знаний у разных классов, групп, слоев, религий, регионов и наций все больше разрушается. Глобальное сетевое производство познавательной трансмиссии «заботится» о том, чтобы каждый из любого места мира мог черпать информацию из общего запаса знаний. В этом смысле научное развитие знания и его глобальное распространение в значительной мере способствует осуществлению равенства познания для людей» [10, с.24].

Таким образом, система образования не только становится инструментом глобализации, транслируя глобальные ценности, нормы и модели поведения, образ жизни, но и активно интегрируется практически в глобальные процессы, приобретая новые, глобальные черты мировой системы образования. Наиболее ярко это проявляется на примере высшего образования.

Экономические проявления глобализации способствуют формированию мирового рынка образования, когда образовательные услуги воспринимаются как товар не только на уровне отдельного региона или государства, но и на уровне всего мира, порождая высокую конкуренцию разных национальных систем образования за иностранных студентов, развивая разнообразные студенческие и программные потоки процессов интернационализации высшего образования.

Ценностный аспект глобализации формируется именно через систему образования, которая транслирует гуманистические ценности, способствует решению проблем понимания представителей разных культурных и социальных сообществ на уровне общечеловеческих ценностей.

Формирование глобального метапространства создается путем новых дистанционных моделей высшего образования, формированием виртуальных высших учебных заведений, «высшего образования без границ», которые не только используют достижения современных информационных технологий, но и формируют единые процессы интеграции в высшем образовании.

Наконец, процессы интеграции способствуют созданию целых социокультурных регионов, где национальные традиции систем высшего образования все чаще подчиняются единым требованиям всеобщности, ярким примером чего выступает единое образовательное европейское пространство.

Литература:

  1. Гидденс Э. Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь. М., 2004.
  2. Момджан К.Х. Несколько слов о глобализации // Личность. Культура. Общество. 2003. т. 5. Вып. 3-4 (17­-18).
  3. Кузнецов В.И. Что такое глобализация? // МЭ и МО. 1999. №2.
  4. Многоликая глобализация. Культурное разнообразие в современном мире / под ред. П. Бергера и С. Хантингтона. М., 2004.
  5. Кондратьева Т. Что такое глобализация? //  Преподавание в школе. 2001. №5.
  6. Уэбстер Ф. Теории информационного общества. М., 2004.
  7. Добреньков В.И.  Вызовы глобализации и перспективы человечества // Вестник МГУ. Сер.18. Социология и политология. 2004.  №4.
  8. Глобализация, рост и бедность. Построение всеобщей мировой экономики. М., 2004.
  9. Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества. М., 2004.

10.  Мюнх Р. Диалектика и динамика развития глобального информационного общества // Социология на пороге XXI века. Основные направления исследований. М., 1998.

КУЛЬТУРНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ РЕГИОНА КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ.

Автор(ы) статьи: Розенберг Н.В.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

повседневная культура, региональное самосознание, региональная идентичности, духовные ценности.

Аннотация:

В статье рассматривается вопросы региональной идентичности и регионального самосознания с точки зрения социокультурной проблематики. Осмысление национальной идентичности в настоящее время актуально не только для страны в целом, но и для каждого отдельного региона. Региональная культура имеет свое выражение в типе ментальности, который определяет духовную специфику культуры, а та в свою очередь – институциональные особенности, проявляющиеся в содержании и моделях образования, досуга, семьи и т.д.

Текст статьи:

Регионы России представляют собой особые территории с нечеткими границами, но сложившейся системой хозяйствования, экологии, социально-духовных отношений и ментальности. Их границы представляют динамические образования, определяемые чувством тождественности действующих в нем людей, задающие нормативизацию их поведения и восприятия. Регионы, даже не имеющие своей уникальной истории, имеют свое особое мнение о том, кто они такие, каково их место в истории, духовной и культурной жизни России. Знание и актуализация особой ментальности регионов есть одна из основ развития гражданского общества, фактор социально-культурного единства российского общества. Хотя теоретики постмодернизма провозглашают доминирование в будущем новых форм идентификации человека, не связанных с территориальными, национальными границами, считая, что в условиях расширения неинституциональных способов социализации и формирования свободных сообществ человек получает возможность идентификации со все более широкой общностью, пока пространственные факторы идентификации сохраняют свое значение, а в российском обществе даже становятся доминирующими. Человек стремится найти опору в устойчивых общностях,  возможность обретения такой константной идентичности дает единство и неизменность ценностей «места», чувство «малой родины». К русским регионам, претендующим на собственную идентичность, относится и Поволжье. Неотъемлемая часть российского цивилизационного пространства, оно в то же время обладает огромным потенциалом саморазвития.

В любой стране мира региональное самосознание и региональная самоидентичность населения является одним из важных факторов выделения регионов как единых территориальных социально-экономических систем. Особое значение степень развития регионального самосознания имеет для полиэтнических стран с федеративным типом государственного устройства, таких как Россия. Даже во многих мононациональных унитарных государствах Европы имеет место феномен высокого уровня самоидентификации населения к тому или иному внутреннему региону, что является следствием исторического  процесса развития каждого государства. В сознании каждого европейца подчас парадоксальным образом уживаются общенациональная идентичность и внутренний региональный патриотизм (к примеру, для немцев самоидентификация с конкретной землей или даже городом внутри страны имеет гораздо большее значение, чем самоотнесение ко всей немецкой нации).

Определение региональная культура в виде многозначного понятия дает Ю.М. Беспалова – это «особый мир, с одной стороны, уединенный, замкнутый, зацикленный на повседневности, стремлении сохранить определенный иммунитет к нововведениям. Региональная культура порой плохо восприимчива к инновациям, чужим ценностям, тяготеет к своеобразному преломлению ценностных систем. С другой стороны это открытая культура, стремящаяся вовне к диалогу с другими культурами, постоянному приращению ценностного богатства. Региональная культура обращена как вовнутрь, так и во вне себя. Это культура, чувствующая одновременно и внутреннюю исключительность, и в тоже время неполноценность по отношению ко всему остальному миру. Это и кладезь духовности, и основа российского бескультурья, вандализма, безнравственности, которые вызваны отходом от оной культурной среды и «невхождением» в другую» [1, с. 237].

Следует ли воспринимать региональное сознание только как нечто данное нам изначально? Конечно, нет. Ведь точно так же как человек воспитывается всю жизнь, происходит становление местностей. Народы не только заселяют местность, но из поколения в поколение происходит выработка местного самосознания. И в зависимости от давности заселения, от конкретных условий этот процесс в разных местах находится на различных стадиях. Самосознание является изменчивой, подвижной реальностью, оно наличествует в социально-психологическом облике каждого народа, в его культуре поведения и этических нормах. На самосознание и социокультурную динамику территориальных общностей людей влияет огромная совокупность факторов: исторические особенности освоения пространства, этническая пестрота населения, уровень урбанизации, сохранность или размытость комплексов традиционной культуры и др.

В этой связи Поволжье представляется очень интересным примером выработки самосознания, где наряду с уже устоявшимися традициями, представленными в основном коренным населением, происходит становление нового регионального самосознания. Для нас это очень важно, так как с ростом местного самосознания укрепляется и сам край, т.е. от осознанности края во многом зависит его будущее.

В культуре любого народа, его социальных классов, слоев и групп в ходе исторического восхождения формируются и получают развитие определенные ценности, которые лежат в основе национального характера и самосознания, указывают на общественное или личностное значение явлений  и фактов действительности. С одной стороны – это «предметные ценности» — продукт повседневной материальной и духовной деятельности людей, с другой, «субъектные ценности» — установки, требования, веками складывающиеся и выраженные в форме поведенческих норм. К традиционным ценностям относятся элементы социального и культурного наследия, которые передаются из поколения в поколение и закрепляются в жизни региона в течение длительного времени, пронизывая все ее сферы,  являя собой необходимое условие его существования.

В качестве традиционных ценностей повседневной культуры выступают укоренившиеся представления, идеи, обычаи, обряды, позволяющие сохранить неповторимое своеобразие региона, специфические особенности, менталитет.

Новаторским образцом комплексного исследования природно-климатических и цивилизационных особенностей культурно-исторического процесс и государственности в России, с древнейших времен до XVIII в., по разным источникам стал цикл исследований историков Московского университета и обобщившая их монография Леонида Васильевич Милова [см. 2]. Им убедительно продемонстрировано, как важнейшие константы крестьянского труда и быта (сроки и частота основных сельскохозяйственных работ, трудозатраты на них при том или ином соотношении ненастных и ведренных дней в сезон, на определенной пашне, с прочими ресурсными источниками) формировали набор тех самых черт народного характера, что до сих пор позволяет отличить русских от прочих этносов Земли.

Сердцевину этой страны образует громадная равнина, на которой преобладает не самый благоприятный для земледелия климат. Скудные по преимуществу почвы, короткое лето, суровая зима, непредсказуемые капризы климата заставляли русских крестьян затрачивать максимум и даже больше усилий, причем в сжатые сроки, отпущенные природой для выполнения цикла полевых работ (сев, покос, жатва и т.д.). Чтобы успеть и не пропасть от бескормицы, в эти считанные дни трудиться приходилось «всем миром», включая женщин, детей и стариков. Тем самым русский пахарь из века в век обеспечивал своё выживание, однако, как правило, на минимальном уровне потребления, а то и ниже того. Выжить в таких условиях имела шансы только община в целом, с её круговой порукой и взаимопомощью. Кроме работников и их прямых родственников-иждивенцев община могла прокормить лишь священника. Служители церкви веками заменяли в русской глубинке все остальные интеллектуальные профессии — врача, учёного, художника.

Указанные и т.п. факторы ежедневного выживания формировали менталитет основной массы населения — крестьянства. Знаменитое русское «Авось!» является не самой глупой квинтэссенцией той жизненной позиции, когда результат труда очень мало соотносился с его качеством, тщательностью, изощрённостью, даже технической вооруженностью. Возможные в случае удачи излишки слишком часто отнимала сама же природа в неурожайные годы или же деспотическое, зацикленное на войнах, обороне и расширении своих границ государство. Сказалась и хроническая миграция, возможность сбежать с тягостной родины в поисках «подрайской землицы» (её наши землепроходцы искали от Урала до Аляски, Калифорнии и даже Гавайских островов). Своего рода «внутренней эмиграцией» служили долгие зимние месяцы, когда хлебопашец был обречен в основном на пассивный отдых. Русские, как известно, «быстро ездят, но долго запрягают». Соответствующий менталитет наши соотечественники несли с собой и на плодородные, действительно «райские» в климатическом отношении земли, сохраняли как бы про запас в редкие периоды частичной либерализации внутренней политики и относительно мирного сосуществования с другими  народами [см. 3].

Наверное, с отдельными выводами подобной реконструкции можно полемизировать. Однако методология такого рода исследований — диалог истории труда и быта, истории общественно-политических институтов и, наконец, историософии — выглядит весьма эвристичной.

Вместе с тем следует отметить, что традиционные ценности не остаются неизменными, каждое поколение осуществляет выбор тех или иных традиций, принимая одни, отвергая другие. Очевидно, было бы в такой же степени неразумным пренебрегать ценностями прошлого, как и пытаться все их сохранить в неизменном виде в новых исторических обстоятельствах, иначе говоря, ограничиться функцией простого приема или передачи. Как показывает практика, к замене, дополнению, омоложению привычных установлений важно подходить осторожно, взвешенно, осмотрительно, помня, что традиция – это та всеобщая духовная основа, без которой не может существовать, выжить ни регион, ни страна, ни цивилизация. Однако нужно помнить, что традиция имеет актуальную содержательность, как подчеркивает Д.Ж. Маркович, только тогда, когда под ней подразумевается процесс активной, критической валоризации культурных реалий – исторической тотализации конкретной культуры [4, с. 342-343]. В противном случае национальное сознание остается пассивным и нетворческим, превращаясь преимущественно в раба консервативного традиционализма. Это то состояние духа культуры, которое можно узнать по господству исключительно национальных, языковых мифологизированных, религиозных и светских ценностных ориентаций, которое субституирует понятие современного национализма и шовинизма.

В настоящее время в Поволжье сложилась поликультуная этническая и религиозная традиция. Доминантное положение в силу технического и культурного превосходства занимает русская этническая культура, тем не менее, населенные пункты региона несут на себе отпечаток местного этнического окружения, частично из-за ассимиляции, частично из-за этнокультурных взаимодействий. С одной стороны соседство с нерусскими народами наложило свой след и на материальную культуру русских Поволжья, в свою очередь славянская культура оказала большое влияние на жизнь нерусских народов нашего края. Так, в результате тесного общения с русскими, особенно в районах преобладающего по численности русского населения среди мордвы издавна началось развитие ассимилиционных процессов. Мордва сравнительно легко принимала христианскую веру, ибо в их религии находились аналоги христианским легендам о богах. Татары, в первую очередь из-за приверженности к мусульманству, почти не были подвержены обрусению. Ими воспринималась не столько русская этническая культура, сколько культура европейская, с которой они знакомились через русскую городскую культуру.

В советские годы происходило быстрое выравнивание социально-экономических параметров населения разного происхождения и «сужение зоны этнической специфики, ее перемещение в этнопсихологическую и психолингвистическую среды». Это было связано не с особенностями советской идеологии и национальной политики, а скорее с глобальной трансформацией всего социума в целом, Россия из аграрной превращалась в индустриальную державу. Массовая миграция в город из сельских районов определила социальный состав горожан, большинство которых являются выходцами из сельской местности. Практически прерывается межпоколенная связь и влияние традиционной культуры. Из повседневной жизни уходят религия, традиции, язык, культура. Трансляция этничности, если и продолжает осуществляться, то в основном в приватной сфере. Происходит естественный «советизации» и ассимиляции, когда этническая идентичность большей части населения перестает играть какую-то существенную роль в их жизни.

Определенные изменения в национальном самосознании происходят в постсоветский период, когда пересматривается советская система ценностей. Резкие социальные и политические изменения обесценивают многие привычные статусные иерархии, повышая роль аскриптивных характеристик, одна из которых – этничность. Утерянная предыдущими поколениями этническая идентичность актуализируется, ложится в основу построения жизненных стратегий, становится полезным ресурсом улучшения жизненных шансов.

Тем, кто убежденно связывал себя с советским интернациональным кодом или не знал ничего другого (особенно среднее поколение), сегодняшнее обращение к этничности далось нелегко. В большей степени это замечание характерно для русских. Большинство русских не обладают идентичностью, сформулированной в этнических понятиях, этническое сознание не закреплено биографически, семейно-исторические придания этнически не кодированы. Таким образом, на сегодняшний день у русских наблюдается в достаточной степени «размытое» этническое сознание. Таким образом этническая принадлежность и этническое самосознание начинает выстраиваться не через тождество «мы», а через различие «они».

Если же к дефиниции категории «этнос» подойти с позиций теории повседневности, то получится примерно следующее определение. В усредненном историко-цивилизационном плане народ представляет собой общность людей со сходными предпочтениями и ограничениями в быту и на досуге (большинство профессий стремительно интернационализируются). Решающими факторами формирования этнической общности при таком подходе выступят язык (в виде того или иного из естественных просторечий) и круг семейно брачных отношений. Внешним выражением этнической принадлежности послужат специфические варианты образа повседневной жизни и мысли (обыденное сознание, его ментальные архетипы), стили решения общечеловеческих проблем.

Поиски реальных первопричин принудительной и стихийной этнической идентификации буквально каждого индивида, прошедшего стадию социализации, приводят к понятию социального наследования именно бытовых стереотипов этничности всеми членами некоего культурного сообщества. На унаследование культурных ценностей работают, прежде всего, механизмы эндогамии, более или менее строго соблюдаемой не только на уровне региональном, но и на уровне общностей собственно этнического уровня (народность, нация).

Рутинность повседневности проявляет себя не только в буквальной и монотонной повторяемости фигур мышления и речи, актов коммуникации и поведения. Повседневность, обслуживая реальную цикличность человеческой жизни, вырабатывает ряд специальных форм, позволяющих парадоксальным образом воспроизводить, культивировать новизну в рамках хорошо известного старого. Так один из устойчивых мотивов повседневности – это постоянное обновление.

Именно в повседневной жизни происходит усвоение ценностей культуры, включаются механизмы культурной идентификации – осознание чувства принадлежности к данной культуре, утверждение своей индивидуальности в пространстве культуры, самореализация своих взглядов, интересов, способностей. Формирование идентичности всегда включает общественный и культурный аспекты, идентификация связана  ценностями общества, другими людьми, которые могут служить «образцами» для формирующегося человека и его самосознания. Однако ценности культуры воспринимаются личностью индивидуально и избирательно, ее культурная идентификация осуществляется при «встрече» с ценностями, и потому так необходима в повседневной обыденности целенаправленная организация такой «встречи» и побуждение к культурному саморазвитию. Духовные ценности повседневной культуры служат основанием для формирования Человека культуры, гражданина и нравственной личности, как личности свободной, гуманной, духовной и творческой. Эти ценности должны ориентировать личность в социальном мире, способствовать развитию духовно-нравственной свободы личности.

Возрождение духовности повседневной жизни можно рассматривать как органический естественный процесс роста национального самосознания, возвращение к духовным истокам. Определенную роль в возрождении русских традиций играет Русская Православная Церковь. Однако, несмотря на то, что в Поволжье, как впрочем, и в других регионах, возродились православные храмы и приходы, увеличивается число прихожан, религия для русских имеет лишь маргинальное значение, так что традиционалистское переориентирование русской православной культуры вряд ли возможно. Возвращение и восстановление духовных религиозных ценностей необходимое, но не единственное условие формирования духовности.

Исключительно важное место в процессе возрождения и роста регионального самосознания является общность культурной памяти,  восстановление и сохранение истории родного края.  Пензенская Земля богата именами, которые стали поистине предметом гордости всего российского народа. Исторический опыт, преемственность традиций – все это должно стать теми ценностями, на которых воспитываются новые поколения. В связи с этим становится востребованной деятельность институтов, функционирующих в системе культурного наследия, главным образом музеев.

Еще одним мощным источником духовных ценностей является традиционная этика семьи и родственных отношений, основными принципами которой всегда было почитание старших, взаимовыручка, забота о детях. К сожалению, и эти ценности были серьезно деформированы в советское и постсоветское время. Возрождение ценностей семьи и родственных отношений должно означать отнюдь не увековечивание отживших семейно-родовых отношений, а возможность культурного и профессионального раскрепощения каждой семьи.

Возрождение духовных ценностей означает также их адаптацию к ценностям современного мира и информационной цивилизации. И здесь важнейшее значение приобретает образование, на которое всегда была возложена роль воспитания подрастающего поколения.

Таким образом, на сегодняшний день среди населения Поволжья наблюдается несколько тенденций, характеризующих региональное самосознание: 1) тенденция к интеграции с общероссийскими ценностями; 2) тенденция к традиционализму и возрождению национальных ценностей; 3) тенденции к интеграции с общеевропейскими ценностями с одной стороны, с другой – попытки поиска «корней» и обоснования самобытности.

 

Литература:

1. Беспалова Ю.М. Региональная культура в социокультурном пространстве России // Словцовские чтения/99: Тезисы докладов, сообщений научно-практической конференции / Под ред. Н.В. Яблонского. – Тюмень, 1999.

2. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998.

3. Милов Л.В. Природно-климатический фактор и особенности рос-сийского исторического процесса // Вопросы истории. 1992. № 4–5.

4. Маркович Д.Ж. Общая социология / Пер. с сербского. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1998, с. 342-343.